Профессор переливался всеми цветами радуги: розовая рубашка, голубой свитер, желтый галстук. Брезгливо объявил тему лекции: «Достоевский!» -- и разорвал книгу классика в клочья. Аудитория пожирала его глазами. «Читать надо Сирина». «А кто это?» – поинтересовалась одна из студенток. «Это я – Владимир Набоков», – 50-летний преподаватель поправил нимб.
Вокруг его головы кружились легкокрылые бабочки с головами волчиц. Одну из них звали Лолита. Или не Лолита. Или не одну. В воздухе повис вопрос, который будут задавать автору романа «Лолита» на протяжении полувека: а была ли девочка?
«До крайности избалованный»
В автобиографическом романе «Другие берега» Набоков рассекретил источник «интеллектуального высокомерия», которое стало определяющей чертой его творчества:
«Был я трудный, своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребенок».
Он родился VIP-персоной. Набоковы принадлежали к «старому, сказочно богатому аристократическому роду». Дед писателя служил министром юстиции при Александре II и III, отец был известным юристом, входил в состав первой Думы.
В семье сохранилась легенда о дуэли отца. Якобы он стрелялся с неким господином, посмевшим утверждать, что Владимир Дмитриевич женился на Елене Рукавишниковой (матери Набокова) из-за денег. Рукавишниковы были миллионерами.
Супруги Набоковы родили пятерых детей, Владимир был старшим и любимым. Общению со сверстниками он предпочитал «общество бабочек», интеллектуальный досуг делил между шахматами и «пожиранием книг». Читать и писать по-английски научился раньше, чем на русском. С детства проявлял синестетические способности – воспринимал явления сразу несколькими органами чувств (буквы у него имели вкус и цвет).
Семья жила в Петербурге на Большой Морской № 47, в трехэтажном особняке розового гранита. Дом обслуживали пятьдесят лакеев; красный отцовский автомобиль отвозил Владимира в Тенишевское училище. Летние месяцы Набоковы проводили в загородном имении Рождествено, где в обиходе были распоряжения «старшим и младшим садовникам».
Набоков в молодости. Источник фото: knigi516.ru
Через пятьдесят лет советские литературоведы объяснят ненависть Набокова к СССР обидой за потерянные миллионы. Ненависти не было, его нелюбовь была другой:
«Мое давнишнее расхождение с советской диктатурой никак не связано с имущественными вопросами. Презираю россиянина-зубра, ненавидящего коммунистов потому, что они, мол, украли у него деньжата и десятины. Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству».
Из письма В. Набокова матери, Кембридж, 4 октября 1920 г.:
«Мамочка, милая, – вчера я проснулся среди ночи и спросил у кого-то, не знаю, у кого, – у ночи, у звезд, у Бога: неужели я никогда не вернусь, неужели все кончено, стерто, погибло?.. Мне приснились черные, глазчатые гусеницы на лозах царского чая, потом те желто-красные деревянные стулья, с резными спинками в виде конских голов, – которые, помнишь, стояли под лестницей, и я спотыкался, и ты смеялась... – мамочка, ведь мы должны вернуться, ведь не может быть, что все это умерло, испепелилось, – ведь с ума сойти можно от мысли такой!»
Свидание в маске
Эмиграция из советской России затянулась на полтора года. Наконец семья Набоковых осела в русском Берлине. В начале 20-х г.г. именно здесь находился центр русской эмиграции -- община насчитывала более полумиллиона человек и вела «не лишенную приятности жизнь в вещественной нищете и духовной неге».
За пятнадцать лет, прожитых в Германии, Владимир Набоков не прочел ни одной немецкой газеты и не слишком тяготился незнанием немецкого языка. Его жизнь состояла из эпизодических публикаций, литературных вечеров, подработки статистом на съемочных площадках или учителем тенниса. Известный в узких кругах поэт и ловелас, гуляя по улице, отгонял поклонниц тростью.
Весной 1923 года на благотворительном маскараде Владимиру передали записку: незнакомка назначила ему тайное свидание – поздним вечером на мосту. Он ждал ночную бабочку, а пришел серый волк. Стройный девичий силуэт едва угадывался под темными одеждами (как сейчас бы сказали -- оверсайз), лицо скрывала шелковая волчья маска. Девушка знала наизусть все стихи Набокова и безупречно выдержала интригу: она так и не сняла маску на первом свидании. Трудно представить более точное попадание в сердце нарцисса и мастера шахматных задач. Владимир «воспользовался совершенной свободой в этом мире теней, чтобы взять ее за призрачные локти; но она выскользнула из узора».
Позднее он узнал ее имя – Вера Слоним. Она мечтала стать летчицей, стреляла из автоматического ружья в тире, ходила на боксерские матчи и автогонки, яростно спорила о политике и – представься случай – застрелила бы Троцкого. О ней говорили: «Каждый в русской среде понимал, кто и что имеется в виду, когда произносится «Верочка». За этим именем скрывался боксер, вступивший в схватку и четко бьющий в цель».
Вера Слоним. Источник фото: kulturologia.ru
Еврейка и петлюровцы
В 1919 году женская половина семейства Слоним с сорока тремя чемоданами бежала из революционного Петрограда. Отец Евсей Слоним, потомственный купец из Могилева, торговец, лесопромышленник, юрист и издатель, был приговорен большевиками к смертной казни и бежал раньше. Семья должна была воссоединиться в Одессе, чтобы потом эмигрировать в Германию.
Три сестры Слоним с прислугой успели вскочить в последний товарный вагон состава, идущего на юг -- обратной дороги не было, за поездом уже разбирали шпалы. На одной из станций в вагон ввалились петлюровцы (дело их рук – волна еврейских погромов на юге России). Молодчики прицепились к еврейскому пареньку. Семейство Слоним с ужасом ждало жестокой развязки. Не смолчала только восемнадцатилетняя Вера. Замечание субтильной еврейской барышни потрясло петлюровцев настолько, что они вызвались проводить семью Слоним до места встречи с отцом, обеспечивая им охрану.
Вера любила вспоминать эту историю. Немногочисленные друзья, напротив, благоразумно обходили еврейскую тему стороной, боясь непредсказуемой реакции Верочки. Она могла начать знакомство с вызывающей фразы: «А вы знаете, что я еврейка?» -- или наговорить дерзостей, лишь заподозрив в собеседнике юдофоба. Ее болезненное восприятие национального вопроса граничило с паранойей. Кто-то даже дерзнул сказать Вере: «Если бы ты не была еврейкой, то из тебя получилась бы отличная фашистка».
Веру не боялся только Владимир. Их взгляды совпадали. Отец Набокова погиб от руки черносотенца-антисемита, защищая от пули соратника П. Н. Милюкова.
Из письма Набокова Вере (Берлин) на соседнюю улицу:
«Как мне объяснить тебе, мое счастье, мое золотое, изумительное счастье, насколько я весь твой – со всеми своими воспоминаниями, стихами, порывами, внутренними, вихрями?.. Я клянусь всем, что мне дорого, всем, во что верю – я клянусь, что так, как я люблю тебя, мне никогда не приходилось любить, – с такою нежностью – до слез, – и с таким чувством сиянья… Больше всего я хочу, чтобы ты была счастлива, и мне кажется, что я бы мог тебе это счастье дать – счастье солнечное, простое – и не совсем обыкновенное… Я люблю тебя, я хочу тебя, ты мне невыносимо нужна…»
