Семиотика опирается на понятие знака как материально-идеального образования, репрезентирующего нечто (в его отсутствие), имеющего целью передачу определённого содержания и выполняющего роль посредника в культуре (см. Культура).
***
Объект, заместителем которого выступает знак, называется его денотатом (см. Денотат), то есть знак является именем этого объекта (см. Имя). Информация, которую сообщает знак, является его значением (содержанием, смыслом). Простейшей формой значения является предметное — указание на денотат (его именование). Однако содержание знака далеко не всегда исчерпывается именованием денотата. Так, Г. Фреге в начале XX века выделял экстенсиональное значение знака — имя денотата, и интенсиональное значение знака (смысл) — информацию о типологии, топологии, и других свойствах именуемого объекта, возникающую у человека при понимании или интерпретации знака. 3нак, таким образом, выступает аналогом не только какого-либо объекта, но и общепринятого представления об этом объекте или классе объектов. Кроме того, знак может вообще не иметь предметного аналога, выражая абстрактное понятие или объект, в действительности не существующий.

Он начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета,
конверты, измятые клочки бумаги.
- Это не то, и эго не то… Ага, вот оно, кажется. — И
он погрузился в чтение строчек, написанных на вывернутом
наизнанку конверте.
- Покажите мне, — вкрадчиво предложил Мейзлик.
- Право, это не из лучших моих стихов, — скромничал поэт.
— Но, если хотите, я прочту.
Закатив глаза, он начал декламировать нараспев:

Дома в строю темнели сквозь ажур,
Рассвет уже играл на мандолине.
Краснела дева
В дальний Сингапур
Вы уносились в гоночной машине.
Повержен в пыль надломленный тюльпан.
Умолкла страсть Безволие… Забвенье
О шея лебедя!
О грудь!
О барабан и эти палочки —
трагедии знаменье!

- Вот и все, — сказал поэт.
- Извините, что же все это значит? — спросил Мейзлик. -
О чем тут, собственно, речь?
- Как о чем? О происшествии с машиной, — удивился поэт.
— Разве вам непонятно?
- Не совсем, — критически изрек Мейзлик. — Как-то из
всего этого я не могу установить, что «июля пятнадцатого
дня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер
такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю нищенку Божену
Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая отправлена
в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии». Обо
всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить,
нет ни слова. Да-с.
- Все это внешние факты, сырая действительность, — сказал
поэт, теребя себя за нос. — А поэзия — это внутренняя
реальность. Поэзия — это свободные сюрреалистические
образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете? Это те
зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен
проникнуться читатель. И тогда он поймет, — укоризненно
закончил Нерад.
- Скажите пожалуйста! -воскликнул Мейзлик — Ну, ладно,
дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут
говорится? Гм… «Дома в строю темнели сквозь ажур…»
Почему в строю? Объясните-ка это.
- Житная улица, — безмятежно сказал поэт. — Два ряда
домов. Понимаете?
- А почему это не обозначает Национальный проспект? -
скептически осведомился Мейзлик.
- Потому, что Национальный проспект не такой прямой, —
последовал уверенный ответ.
- Так, дальше: «Рассвет уже играл на мандолине…»
Допустим. «Краснела дева…» Извиняюсь, откуда же здесь
дева?
- Заря, — лаконически пояснил поэт.
- Ах, прошу прощения. «В дальний Сингапур вы уносились в
гоночной машине»?
- Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, —
объяснил поэт.
- Он был гоночный?
- Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался.
Словно спешил на край света.
- Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в
Сингапур, боже мой?
Поэт пожал плечами.
- Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы.
- А какое отношение имеют к этому малайцы? А?
Поэт замялся.
- Вероятно, машина была коричневого цвета, — задумчиво
произнес он. — Что-то коричневое там непременно было.
Иначе откуда взялся бы Сингапур?
- Так, — сказал Мейзлик. — Другие свидетели говорили,
что авто было синее, темно-красное и черное. Кому же
верить?
- Мне, — сказал поэт. — Мой цвет приятнее для глаза.
- «Повержен в пыль надломленный тюльпан», — читал далее
Мейзлик. — «Надломленный тюльпан» — это, стало быть, пьяная
побирушка?
- Не мог же я так о ней написать! — с досадой сказал
поэт. — Это была женщина, вот и все. Понятно?
- Ага! А это что: «О шея лебедя, о грудь, о барабан!» —
Свободные ассоциации?
- Покажите, — сказал, наклоняясь, поэт. — Гм… «О шея
лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки»… Что бы все это
значило?
- Вот и я то же самое спрашиваю, — не без язвительности
заметил полицейский чиновник.
- Постойте, — размышлял Нерад. — Что-нибудь подсказало
мне эти образы… Скажите, вам не кажется, что двойка
похожа на лебединую шею? Взгляните.
И он написал карандашом «2».
- Ага! — уже не без интереса воскликнул Мейзлик. — Ну,
а это: «о грудь»?
- Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей,
не так ли?
- Остаются барабан и палочки! — взволнованно воскликнул
полицейский чиновник.
- Барабан и палочки… — размышлял Нерад. — Барабан и
палочки… Наверное, это пятерка, а? Смотрите, — он
написал цифру 5. — Нижний кружок словно барабан, а над ним
палочки.
- Так, — сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру «235».
— Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять?
- Номер? Я не заметил никакого номера, — решительно
возразил Нерад. — Но что-то такое там было, иначе бы я так
не написал. По-моему, это самое удачное место? Как вы
думаете?

Через два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт
не спал. У него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался
найти стул, чтобы усадить полицейского чиновника.
- Я на минутку, — сказал Мейзлик. — Зашел только сказать
вам, что это действительно было авто номер двести тридцать
пять.