10 лет тому назад, на майские праздники я приехал навестить отца. В тот год болезнь Альцгеймера окончательно свалила с ног этого активного и веселого человека, и теперь он постоянно лежал в постели, безучастно глядя в пространство перед собой.
9 мая возле нашего дома проводились официальные мероприятия по случаю 60-летия Победы в Великой Отечественной войне. По пути туда, к отцу зашли его оставшиеся друзья, поздравляли с Днем Победы, пытались растормошить, шутливо звали пойти с ними отведать фронтовой каши и наркомовских сто грамм, которые по какой-то новой, негласной, бездумной традиции бесплатно предлагали ветеранам организаторы торжеств. Отец совершенно не реагировал на присутствие посетителей; его глаза продолжали фокусироваться в какой-то далекой, видимой ему одному точке.
Проводив гостей, я, на всякий случай, заглянул в комнату больного. Он по-прежнему лежал в мягком полумраке, отрезанный болезнью от мира.
- В Сарапуле, — вдруг, не глядя на меня, тихо и хрипло произнес отец название удмуртского города под Ижевском, где его семья жила в эвакуации. Он помолчал, и продолжил, — Там был военный госпиталь. Для инвалидов еще финской войны. Они там лежали, молодые совсем ребята, обмороженные, обрубки, без рук, без ног. Так и лежали одни. Все время.
Он замолчал и больше ничего не говорил.
Этот случайный образ, выхваченный умирающим сознанием из глубин памяти, сразил меня наповал. Мы привыкли бездумно повторять фразу “Никто не забыт, ничто не забыто!”, но не задаемся вопросом, что нам, собственно, такое известно, чего нельзя забывать? Что мы знаем о той, или, если на то пошло, любой другой войне? Не о военных операциях, не о движениях корпусов и армий, не о массовом героизме и жестокости, а о каждой отдельной личности, оказавшейся в условиях тотальной войны?
Несмотря на то, что я вырос среди людей, которые прошли и прожили то, что в советскую историографию вошло как Великая Отечественная война, чем мы все должны были гордиться и помнить, практически никто никогда о ней не говорил. В повседневной реальности моего детства Великая Отечественная война почти не присутствовала. Было, конечно, осознание того, что война оставила свой след в судьбе каждого человека, было понимание великой Победы советского народа над немецко-фашистскими захватчиками, были фильмы и книги о войне и подвигах, была, наконец, постоянная игра в войнушку во дворе. Со временем, где-то со второй половины 60-х, о войне стали говорить все больше и громче, по нарастающей. Но то были официальные разговоры с трибун и экранов, официальные лица, официальные писатели и художники, и даже вполне себе официальные ветераны для торжественных событий. Но вокруг меня героев не было. Или они не достаточно рассказывали о себе. Или не носили всех своих наград. Иконостасы в брежневском стиле в то время были редкостью. Хотя награды за войну были у многих. У моих родителей, например, хранились медали “За доблестный труд во время Отечественной войны”, но они их никогда не одевали.
О войне говорилось много, а говорили мало. Возможно потому, что поколение моего отца, родившееся в начале 20-х, говорить за себя не могло. Это поколение почти полностью исчезло в первые годы войны, перемолотое в котлах под Киевом и Харьковом. Пехота тогда долго не жила. Живая плоть против стали. Друзья отца, братья-близнецы служили в коннице Доватора. На мой вопрос, что с ними сталось, отец удивленно вскинул брови: “Как что? Ходили против танков с шашками!”
Я не поручусь, что все услышанное мной было правдой, или не пересказом чей-то другой истории. О войне я слышал, как правило, краем уха из разговоров, в моменты, когда рассказчикам не было нужды притворяться или выдумывать. Я, обычно, не был их целевой аудиторий.
Больший шанс выжить, похоже, был у более технических, чем пехота, родов войск. Мой учитель физкультуры, например, был летчиком. Лично он никого не сбил, только в группе. Это все, что он сказал о войне. Старший брат моего отца стал артиллерийским офицером за две недели до войны и отвоевал от звонка до звонка. Но он служил под Ленинградом на батарее дальней артиллерии и прямой наводкой по “Тиграм” стрелять ему не пришлось. Хотя, если верить моей бабушке, и с ним не обошлось без случайности. Почти апокрифическая история о вызове в штаб, за 10 минут до того, как уютный блиндаж накрывает прямым попаданием. У дядьки был орден или два. О войне он со мной не говорил.
Как, впрочем, и мой отец, хотя в раннем детстве я пытался спрашивать его напрямую, втайне надеясь, что мой папа был героем. Медаль-то его я видел. Отец героем не был. Когда его спрашивали, воевал ли он, отец реагировал почти болезненно: “Нет”, и переводил разговор на другое.
Его война началась, как и у всех. Все ребята из его технического училища, как один, пошли записываться добровольцами в армию. Но их отправили рыть оборонительные сооружения под Харьковом. Укрепления не помогли, и, подгоняемые канонадой двигающейся за ними линии фронта, им пришлось пешком возвращаться в город. По пути они зашли в сельский дом, в надежде попить, а, если повезет, то и поесть. В доме за накрытым столом сидел нахмурившийся мужчина.
- Идите себе, ребята, — сказал он мрачно, — не видите, немцев жду. Вы уйдете, потом и армия уйдет, а мне с ними жить, бог знаете сколько.
В 1941 году отрицательное отношение к немцам было не у всех. Люди постарше помнили немецко-австрийскую оккупацию 1918, когда по селам вовсю полыхали восстания, но в городах был относительный порядок, достаток и безопасность.
- Ну, чего нам, простым людям бояться? – рассуждал сосед, который с отцом и дедом играл в дворовом оркестрике. – Они же только против евреев, цыган и коммунистов. А нам-то, простому народу, как раз, может, и лучше станет.
- То есть, — резонно замечал ему мой отец, — ты считаешь, что у немцев дома все уже настолько замечательно, что они с боями идут сюда, до самого Харькова, кладут свои жизни, и все ради того, чтобы тебе сделать лучше?
Возможно, что отец этот разговор придумал позже. Бабушка рассказывала, как она сходила с ума, когда он до последней секунды оставался на перроне вокзала, раздумывая и не решаясь запрыгнуть в уже отходящий на Урал эшелон. И прожил еще 69 лет, вместо того, чтобы быть уничтоженным вместе с оставшимися евреями, или умереть от голода, который преследовал харьковчан с самого начала оккупации. Сосед же пошел служить в полицию. Возможно, что его жизнь на время действительно стала лучше.
В эвакуации, мой 17-летний отец, проучившийся только год в техническом училище, начал свою трудовую деятельность на электростанции в инженерной должности, настолько велика была нехватка квалифицированных специалистов. О фронте уже и речи быть не могло. Ни один начальник, переживший кадровые чистки 30-х, не стал бы разбрасываться людьми, от которых зависело энергоснабжение оборонки и его личное существование. Война стала своего рода социальным лифтом для отца. Возможно, это обстоятельство и заставляло его избегать разговоров о войне. Молодой специалист на все руки, которые могли довести до ума любую деталь на любом станке или исполнить любую мелодию на любом музыкальном инструменте, с потрясающим чувством юмора, красивый южной элегантной красотой и с манерами джентльмена, он, вероятно, был единоличным властелином женских сердец, которые, конечно же, не переставали биться и тогда. У отца была фотография красивой женщины в военном мундире с погонами майора. Бабушка говорила, что это была чуть ли не великая, как война, любовь. Но когда красивая женщина-майор вернулась с войны, у отца была моя мама, и моя мама отца никому уже не отдала.
Ведь когда мы говорим о погибшем поколении, мы ведь говорим в основном о мужчинах. И мы редко говорим о том, как это повлияло на женщин того же поколения. Где им было найти партнеров? Когда я подрос, то с удивлением узнал, что мой дядя Коля, муж сестры моей матери, был пленным немцем. Этот невысокий, на удивление спокойный и по-крестьянски крепкий как дерево блондин был взят в плен в конце войны и оказался в Удмуртии, где и остался. Тот самый страшный немец из кино, фашист, насильник, грабитель, душитель людей, — и отец моих двоюродных братьев. Не знаю, возникал ли в то время вопрос: Является ли дядя Коля ветераном войны? Или ветеранами быть могут только победители?
Подобный диссонанс ведь происходил и в немецких головах. В 90-х, на вечеринке у моего канадского приятеля немецкого происхождения я обратил внимание на фотографию мужчины в военной форме.
- Слушай, — обратился я к приятелю, — это же форма Вермахта.
- Ну, да, — удивился он, — это же мой дед, военный врач. Был на фронте.
- А ведь, кто знает, — сказал я моей жене, — может, твоя бабушка держала этого самого дедушку под прицелом.
Бабушка моей жены была снайпером. В начале войны погиб ее муж, затем, во время эвакуации, эшелон, в котором она ехала с маленьким сыном, подвергся авианалету и ребенок тоже погиб. Скорее от растерянности и отчаяния, чем от желания мстить, молодая женщина пошла в армию, на курсы снайперов. И три года смотрела на людей через оптический прицел винтовки. Пока не погиб и второй ее муж, успев оставить ей ребенка. Мужчин она не любила как вид. Видимо их она видела как цели с другой стороны прицела. Когда я ее встретил, это была маленькая, горбатая, мелко шаркающая старуха. Было странно потом узнать, что она воевала и имела награды, потому что про войну она не говорила и наград не показывала.
- Не думаю, что ее бабушка могла убить моего деда, — не согласился мой приятель. — Он находился на Западном фронте. Но зато с русскими имел дело мой папа.
- Vater! – позвал он своего отца, — Расскажи Дмитрию про русских солдат.
В 1945 году его отцу было лет 8, и у него сложились отличные отношения с двумя совсем молоденькими, лет по 17, русскими солдатами: Иваном и Петром. С ними он устроил взаимовыгодный бизнес по мелочам, помогая семье выжить в трудные месяцы. Трое детей, для которых это была почти игра.
Его восприятие советской оккупации, естественно, отличалась от других историй, которые мне довелось слышать. Подвыпивши, боевой дед моего приятеля вдруг мог припомнить, как войдя в Германию, они забегали в бомбоубежища, хватали женщин, которые им понравились, выволакивали и насиловали прямо на улице. И вроде ж героический был дед, с наградами. Но про боевые подвиги он не рассказывал, а вот про такие эпизоды мог.
Хотя, что такое подвиг? Подвиг – это если смотреть со стороны. А когда это происходит с тобой, это может лучше и забыть. Отец моего знакомого, офицера-связиста Советской Армии, смотрел фильм “Огненная дуга”, первый из сериала “Освобождения”, эпопеи, которая ознаменовала окончательный отход от восприятия войны как события личного и трагического (“Летят журавли”, “Баллада о солдате”), и переход к образу массового героизма и мудрости руководства. И когда на экране десятки танков неумолимо покатились на окопы советской пехоты, старик, который в тех окопах и сидел, горько, по-детски разрыдался.
- Что, батя? – гордо спросил сын, советский офицер, воспитанный в соответствующих традициях. – Вспомнил славные бои? Подвиг бойцов Красной Армии?
- Какой, к такой матери, подвиг?! – вскрикнул ветеран. – Они, блин, ползут, суки, и ползут на тебя! И так, сука, страшно! И побежал бы, так за спиной пулеметы стоят! Побежишь — свои тебя и скосят! И так страшно, как в тумане, как-то стреляешь, кидаешь гранаты, сам не понимаешь, что происходит, а они, блин, ползут, ползут, а тебе так, мать его, страшно!
Некоторые вообще отказывались просто признавать, что была война. Научный руководитель, женщина, которая, начиная с лета 1941, три года воевала в партизанском отряде, демонстративно игнорировала даже косвенные упоминания о том времени. Она была историк, но именно эта история вызывала в нее стойкое отвращение. Партизаны, если они действуют как боевая сила, – страшная вещь. Воюют скрыто, часто без опознавательных знаков, скрываются среди гражданских, снабжают себя за счет противника и населения, и главное не только пленных не берут, но избавляются от любого, кто может оказаться для них обузой. Это не со зла – таскать за собой пленных или немощных у них просто нет возможности. А отпускать их, значит выдать свое месторасположение.
Я знаком с женщиной, которая, когда ей было всего лишь 16 лет, вместе с женщиной постарше, сбежала из Минского гетто буквально за час до его ликвидации. В лесу они наткнулись на советских партизан. Не просто местных полупартизан-полубандитов, а специально заброшенной в немецкий тыл диверсионной группой советских солдат. Которые первым же делом поставили двух беглянок из фашистского ада к дереву, чтобы избавиться от ненужной им обузы. Но в последнюю минуту выяснилось, что женщина оказалась врачом, то есть единственным специалистом, который для партизан на вес золота. “Только если эта девочка будет моей медсестрой,” – поставила свое условие врач, и партизанам нехотя пришлось согласиться. Девочка выжила, выросла, и сама стала врачом.
Иррациональность происходящего порождала легенды. Хозяйка квартиры в Николаеве, у которой я снимал комнату, уверяла меня, что перед расстрелом местных евреев, когда голые, обреченные на смерть люди были выстроены у рва, вперед вышла актриса местного театра и на немецком языке, а может идише, обратилась к германским солдатам с пронзительной речью, от которой сами фашисты рыдали. По-человечески хочется верить в максимальное достоинство беспомощных жертв бессмысленной резни и минимальную порядочность массовых убийц. Но реальность гораздо проще. Та же хозяйка, обсуждая с соседкой какого-то общего знакомого, говорила о том, что видела собственными глазами: “Он что, думает, я не знаю, как он, еще и немцы не пришли, уже ходил по ####вским квартирам и грабил у ####в вещи?”
У той же хозяйки во время оккупации квартировалась саперная команда Вермахта. По ее словам, в ней были командир австриец, поляк, русский, словак и венгр. Претензии у нее были только к неприветливому венгру. Остальные, по ее словам, были “люди как люди”, относились к ней корректно, делились едой, и называли “мама”. А ей, наверное, и 30 тогда не было.
Даже большая война, в конечном итоге, это маленькие люди. Которые способны и на великие подлости, и на мелкие подвиги. В году 1980 довелось мне выпивать в компании с веселым мужиком. Он был небольшого роста и прямо лучился радостью жизни.
- Гитлер, — веселился он, — сволочь такая, украл у меня столько лет стажа! Мне ж до пенсии еще пахать и пахать, из-за суки этой усатой.
- Как это?
Оказалось, что этот оптимист провел в немецком плену три года. В печально известном концентрационном лагере. Тем, кто воевал, год на фронте шел за два или три в трудовую книжку, а мой собеседник, вроде, как бы в войне и не участвовал, и для полного трудового стажа, необходимого для выхода на пенсию, ему еще нужно было отрабатывать за время, проведенное в Германии. Винил он в этом, не скрывая едкого сарказма, конечно, Гитлера.
- Но мне еще повезло, — утверждал он. – Меня мой капо спас. Когда нас, после налета американской авиации, послали в город разбирать развалины, я нашел аж целую банку вазелина. А я же голодный как черт, три года не ел, считай! И я прямо рукой загребаю и в рот себе пихаю, пихаю, чтобы побыстрей, чтоб, не дай бог, кто увидел. Иначе – сразу смерть. И тут мой капо на меня и вышел. И вот же человек! По порядку он меня должен прибить был, как других делал, прямо на месте. За такое только смерть полагалась. А он на меня посмотрел так, глянул и показал, мол, брось банку и вали отсюда. И ничего мне не сделал, сам не знаю почему, и никому другому не сказал. Спас меня мой капо, в общем. А Гитлер – та еще та сука, зато наше правительство, блин, – самое лучшее в мире.
Если же говорили о войне, то как о чуде спасения. “Машина ночью нас, учеников ремесленного, довезла до переезда, а там нам какие-то тени дорогу перегородили и машут. Кто-то как крикнет: ‘Немцы!’, шофер прямо задом грузовик попятил в темноту, а немцы по нам как дали очередями. Кузов прошило насквозь, а никого почему-то и не задело”.
Или когда кто-то неуместно шутил о близких. “Мой дед не сыграл в ящик, дура! Не знаешь, не шути. Его со всей семьей немцы расстреляли”.
Или как о чем-то несерьезном. “В Польше, в 45-ом, там стояли такие отхожие места деревянные. Война кончалась, а мы молодые, по 17-18 лет всем, так мы дурака валяли. Шашкой толовой сортир заминируем, а как поляк или полячка туда побежит – мы это дело – бах! Они от испуга и обделаются!”.
Или отвечая на вопрос, встречал ли он известного человека. “Да, генерала Петрова лично видел. Ну как – мы арбуза порезали, только собрались жрать, а тут человек в плащ-палатке подходит и кажет: ‘А ну, дайте и мене кусок арбуза!’ А мы ему: ‘А хер тебе! Иди на хер!’ А он плащ как скинет, да как крикнет: ‘Я – генерал Петров! Я тоже хочу покушать арбуза!’ Ну, дали, конечно, ведь он и генерал, и человек тоже был хороший, как не дать”.
Или об экзотике войны. “По Вене американцы на открытых джипах гоняли как сумасшедшие. Такие все из себя негры, черные-пречерные, веселые, шнапс прямо из бутылок дуют, зубы белые скалят и ногами рулят! Ногами! Мы все обалдели!”
Такой была война для людей, с которыми меня столкнула судьба. В ней не было подвигов, а были трудные будни вперемешку с трагедиями и везением. Если спросить любого из них, герой ли он, или встречал ли он настоящих героев, человек, скорее всего, ответил бы – нет. Я просто там был, мы все там были, и делали, что могли и как могли. Говорить об этом не особо хочется, потому что говорить особо не о чем. Послушайте вождей, прочитайте книги, посмотрите фильмы, они вам расскажут, что и как с нами было. Они знают. А то, что происходило со мной, так случайность. Я сам и не хотел, а пришлось. Я ведь человек маленький, и война моя была маленькой, личной.
Пропаганде требуются большие полотна и массовки. В частном же опыте бывают только совпадения и обстоятельства. Подвиг можно увидеть лишь со стороны, или через пространство и время.
Великая война — война армий и флотов, экономик и ресурсов, лидеров и наций. Ее годовщины отмечают, ее героев награждают, ею гордятся, ей не дают кончиться. Малая война у каждого своя. В ней нет победителей и побежденных, только выжившие. Она уходит в небытие вместе с ее участниками. И потом останется лишь великая война, без узнаваемых лиц и персональных судеб, которую удобно отмечать, которой приятно гордиться, которая настолько общая, что и через 70 лет после ее окончания люди, ничего о ней собственно не знающие, тем не менее, способны идентифицировать себя с ней, говорить о ней, конфликтовать из-за нее с другими. Войны не столько воюют, сколько войнами живут.
Что бы сказали по этому поводу калеки финской войны из Сарапульского военного госпиталя? Что они вообще думали в той ужасной ситуации? Вряд ли кто-то интересовался их мнением. А зря. Ведь и у каждого из них тоже была своя война, как и у сотен миллионов других людей на земле. Как у каждого из нас.
Своя Личная Малая Отечественная Война.
------------- Сообщение было проверено модератором. Нарушений не зафиксировано.
16:07 06.05.2015
Это собственно от сюда:
------------- Сообщение было проверено модератором. Нарушений не зафиксировано.
> Alex Ukr (Alex_ukr) писал(а) в ответ на сообщение:
>> Это собственно отсюда:
>> >>
>Понятно. А куда? (это пристегнуть) >
Да тебе и не надо. Это для тех, кто хочет знать правду о войне.
------------- Сообщение было проверено модератором. Нарушений не зафиксировано.
16:38 06.05.2015
В статье есть ложь. От того я думаю, что данный текст всего лишь литературная выдумка. Ветеран войны не мог лгать, тем более при смерти. Зачем бы ему врать то? А вот тот кто это все возможно пересказывал, мог добавить экшана и стереотипного мышления, для правдоподобности.
И мысль статьи вроде понятна, как бы и там у немцев есть более менее нормальные люди. Что система там виновата или даже идеология. А ветераны, мало их и мало кто помнит какая она война. Однако я пока помню, что погибло 22 миллиона советских граждан, что и жгли их в печах, и вешали и расстреливали, так ради забавы. Всего 5 миллионов человек военные потери. Остальные 17 мирные, убитые, растерзанные.
16:39 06.05.2015
Много вас тут фантастов. Ссылку давай, а не простыни пости.
> В статье есть ложь. > От того я думаю, что данный текст всего лишь литературная выдумка. > Ветеран войны не мог лгать, тем более при смерти. > Зачем бы ему врать то? > А вот тот кто это все возможно пересказывал, мог добавить экшана и стереотипного мышления, для правдоподобности. > >
> И мысль статьи вроде понятна, как бы и там у немцев есть более менее нормальные люди. > Что система там виновата или даже идеология. А ветераны, мало их и мало кто помнит какая она война. > Однако я пока помню, что погибло 22 миллиона советских граждан, что и жгли их в печах, и вешали и расстреливали, так ради забавы. Всего 5 миллионов человек военные потери. Остальные 17 мирные, убитые, растерзанные.
И не важно,кто что скажет!70 лет назад наши деды к берлину подходили!с майскими праздниками! )
16:49 06.05.2015
- Ну, чего нам, простым людям бояться? – рассуждал сосед, который с отцом и дедом играл в дворовом оркестрике. – Они же только против евреев, цыган и коммунистов. А нам-то, простому народу, как раз, может, и лучше станет.
Интересно ЮВ и его обыватели так же рассуждали до бомбежек и убийств хунтой...Типа придут наведут порядок нас не тронут...итд..
16:58 06.05.2015
Alex Ukr, а когда будут вопоминания ветеранов УПА.? Хочется почитать..как они били врага... А то ты как сепар прям всё время постишь воспоминания ветеранов КА.
Не хорошо это...ветераны УПА не охвачены вниманием? А ведь им наверное есть что сказать...вспомнить свой славный боевой путь...вначале в составе Нахтигаль, потом Галичина, потом УПА..
Где воспоминания?! Ё маё!
17:22 06.05.2015
Alex Ukr (Alex_ukr) писал(а) в ответ на :
> Хозяйка квартиры в Николаеве, у которой я снимал комнату, уверяла меня, что перед расстрелом местных евреев, когда голые, обреченные на смерть люди были выстроены у рва, вперед вышла актриса местного театра и на немецком языке, а может идише, обратилась к германским солдатам с пронзительной речью, от которой сами фашисты рыдали.
Немцы рыдали от речи еврейки Во бредятина,ужОс
17:23 06.05.2015
Alex Ukr (Alex_ukr) писал(а) в ответ на :
> Малая Отечественная Война
Из дневника солдата группы армий «Центр», 20 августа 1941 года. После такого опыта в немецких войсках быстро вошла в обиход поговорка «Лучше три французских кампании, чем одна русская»: «Потери жуткие, не сравнить с теми, что были во Франции… Сегодня дорога наша, завтра ее забирают русские, потом снова мы и так далее… Никого еще не видел злее этих русских. Настоящие цепные псы! Никогда не знаешь, что от них ожидать. И откуда у них только берутся танки и всё остальное?!» Эрих Менде, обер-лейтенант 8-й силезской пехотной дивизии, о разговоре, состоявшемся в последние мирные минуты 22 июня 1941 года: «Мой командир был в два раза старше меня, и ему уже приходилось сражаться с русскими под Нарвой в 1917 году, когда он был в звании лейтенанта. «Здесь, на этих бескрайних просторах, мы найдем свою смерть, как Наполеон, — не скрывал он пессимизма. — Менде, запомните этот час, он знаменует конец прежней Германии». Альфред Дюрвангер, лейтенант, командир противотанковой роты 28-й пехотной дивизии, наступавшей из Восточной Пруссии через Сувалки: «Когда мы вступили в первый бой с русскими, они нас явно не ожидали, но и неподготовленными их никак нельзя было назвать. Энтузиазма [у нас] не было и в помине! Скорее всеми овладело чувство грандиозности предстоящей кампании. И тут же возник вопрос: где, у какого населенного пункта эта кампания завершится?»
Артиллерист противотанкового орудия Иоганн Данцер, Брест, 22 июня 1941 года: «В самый первый день, едва только мы пошли в атаку, как один из наших застрелился из своего же оружия. Зажав винтовку между колен, он вставил ствол в рот и надавил на спуск. Так для него окончилась война и все связанные с ней ужасы»
Генерал Гюнтер Блюментритт, начальник штаба 4-й армии: «Поведение русских даже в первом бою разительно отличалось от поведения поляков и союзников, потерпевших поражение на Западном фронте. Даже оказавшись в кольце окружения, русские стойко оборонялись»
Шнайдербауэр, лейтенант, командир взвода 50-мм противотанковых орудий 45-й пехотной дивизии о боях на Южном острове Брестской крепости: «Бой за овладение крепостью ожесточенный — многочисленные потери… Там, где русских удалось выбить или выкурить, вскоре появлялись новые силы. Они вылезали из подвалов, домов, из канализационных труб и других временных укрытий, вели прицельный огонь, и наши потери непрерывно росли»» (из боевых донесений 45-й пехотной дивизии вермахта, которой был поручен захват Брестской крепости; дивизия насчитывала 17 тысяч человек личного состава против захваченного врасплох 8-тысячного гарнизона крепости; только за первые сутки боев в России дивизия потеряла почти столько же солдат и офицеров, сколько за все 6 недель кампании во Франции). «Эти метры превратились для нас в сплошной ожесточенный бой, не стихавший с первого дня. Все кругом уже было разрушено почти до основания, камня на камне не оставалось от зданий… Саперы штурмовой группы забрались на крышу здания как раз напротив нас. У них на длинных шестах были заряды взрывчатки, они совали их в окна верхнего этажа — подавляли пулеметные гнезда врага. Но почти безрезультатно — русские не сдавались. Большинство их засело в крепких подвалах, и огонь нашей артиллерии не причинял им вреда. Смотришь, взрыв, еще один, с минуту все тихо, а потом они вновь открывают огонь».
Меллентин Фридрих фон Вильгельм, генерал-майор танковых войск, начальник штаба 48-го танкового корпуса, впоследствии начальник штаба 4-й танковой армии: «Можно почти с уверенностью сказать, что ни один культурный житель Запада никогда не поймет характера и души русских. Знание русского характера может послужить ключом к пониманию боевых качеств русского солдата, его преимуществ и методов его борьбы на поле боя. Стойкость и душевный склад бойца всегда были первостепенными факторами в войне и нередко по своему значению оказывались важнее, чем численность и вооружение войск… Никогда нельзя заранее сказать, что предпримет русский: как правило, он мечется из одной крайности в другую. Его натура так же необычна и сложна, как и сама эта огромная и непонятная страна… Иногда пехотные батальоны русских приходили в замешательство после первых же выстрелов, а на другой день те же подразделения дрались с фанатичной стойкостью… Русский в целом, безусловно, отличный солдат и при искусном руководстве является опасным противником».
Ганс Беккер, танкист 12-й танковой дивизии: «На Восточном фронте мне повстречались люди, которых можно назвать особой расой. Уже первая атака обернулась сражением не на жизнь, а на смерть».
Из воспоминаний артиллериста противотанкового орудия о первых часах войны: «Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!»
Гофман фон Вальдау, генерал-майор, начальник штаба командования Люфтваффе, запись в дневнике от 31 июня 1941 года: «Качественный уровень советских летчиков куда выше ожидаемого… Ожесточенное сопротивление, его массовый характер не соответствуют нашим первоначальным предположениям».
Из интервью военному корреспонденту Курицио Малапарте (Зуккерту) офицера танкового подразделения группы армий «Центр»: «Мы почти не брали пленных, потому что русские всегда дрались до последнего солдата. Они не сдавались. Их закалку с нашей не сравнить…»
Эрхард Раус, полковник, командир кампфгруппы «Раус» о танке КВ-1, расстрелявшем и раздавившем колонну грузовиков и танков и артиллерийскую батарею немцев; в общей сложности экипаж танка (4 советских воина) сдерживал продвижение боевой группы «Раус» (примерно полдивизии) двое суток, 24 и 25 июня: «…Внутри танка лежали тела отважного экипажа, которые до этого получили лишь ранения. Глубоко потрясенные этим героизмом, мы похоронили их со всеми воинскими почестями. Они сражались до последнего дыхания, но это была лишь одна маленькая драма великой войны. После того, как единственный тяжелый танк в течение 2 дней блокировал дорогу, она начала-таки действовать…»
Из дневника обер-лейтенанта 4-й танковой дивизии Хенфельда: «17 июля 1941 года. Сокольничи, близ Кричева. Вечером хоронили неизвестного русского солдата (речь идет о 19-летнем старшем сержанте-артиллеристе Николае Сиротинине). Он один стоял у пушки, долго расстреливал колонну танков и пехоту, так и погиб. Все удивлялись его храбрости… Оберст перед могилой говорил, что если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский, мы завоевали бы весь мир. Три раза стреляли залпами из винтовок. Все-таки он русский, нужно ли такое преклонение?»
Из признания батальонному врачу майора Нойхофа, командира 3-го батальона 18-го пехотного полка группы армий «Центр»; успешно прорвавший приграничную оборону батальон, насчитывавший 800 человек, был атакован подразделением из 5 советских бойцов: «Я не ожидал ничего подобного. Это же чистейшее самоубийство атаковать силы батальона пятеркой бойцов».
Из письма пехотного офицера 7-й танковой дивизии о боях в деревне у реки Лама, середина ноября 1941-го года: «В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь. Солдаты Красной армии, даже заживо сгорая, продолжали стрелять из полыхавших домов».
Меллентин Фридрих фон Вильгельм, генерал-майор танковых войск, начальник штаба 48-го танкового корпуса, впоследствии начальник штаба 4-й танковой армии, участник Сталинградской и Курской битв: «Русские всегда славились своим презрением к смерти; коммунистический режим еще больше развил это качество, и сейчас массированные атаки русских эффективнее, чем когда-либо раньше. Дважды предпринятая атака будет повторена в третий и четвёртый раз, невзирая на понесенные потери, причем и третья, и четвертая атаки будут проведены с прежним упрямством и хладнокровием… Они не отступали, а неудержимо устремлялись вперед. Отражение такого рода атаки зависит не столько от наличия техники, сколько от того, выдержат ли нервы. Лишь закаленные в боях солдаты были в состоянии преодолеть страх, который охватывал каждого».
Фриц Зигель, ефрейтор, из письма домой от 6 декабря 1941 года: «Боже мой, что же эти русские задумали сделать с нами? Хорошо бы, если бы там наверху хотя бы прислушались к нам, иначе всем нам здесь придется подохнуть».
Из дневника немецкого солдата: «1 октября. Наш штурмовой батальон вышел к Волге. Точнее, до Волги еще метров 500. Завтра мы будем на том берегу, и война закончена.
3 октября. Очень сильное огневое сопротивление, не можем преодолеть эти 500 метров. Стоим на границе какого-то хлебного элеватора.
6 октября. Чертов элеватор. К нему невозможно подойти. Наши потери превысили 30%.
10 октября. Откуда берутся эти русские? Элеватора уже нет, но каждый раз, когда мы к нему приближаемся, оттуда раздается огонь из-под земли.
15 октября. Ура, мы преодолели элеватор. От нашего батальона осталось 100 человек. Оказалось, что элеватор обороняли 18 русских, мы нашли 18 трупов» (штурмовавший этих героев 2 недели батальон гитлеровцев насчитывал около 800 человек).
Йозеф Геббельс: «Храбрость — это мужество, вдохновленное духовностью. Упорство же, с которым большевики защищались в своих дотах в Севастополе, сродни некоему животному инстинкту, и было бы глубокой ошибкой считать его результатом большевистских убеждений или воспитания. Русские были такими всегда и, скорее всего, всегда такими останутся».
Губерт Коралла, ефрейтор санитарного подразделения 17-й танковой дивизии, о боях вдоль шоссе Минск-Москва: «Они сражались до последнего, даже раненые и те не подпускали нас к себе. Один русский сержант, безоружный, со страшной раной в плече, бросился на наших с саперной лопаткой, но его тут же пристрелили. Безумие, самое настоящее безумие. Они дрались, как звери, и погибали десятками».
Из письма матери солдату вермахта: «Мой дорогой сынок! Может, ты все же отыщешь клочок бумаги, чтобы дать о себе знать. Вчера пришло письмо от Йоза. У него все хорошо. Он пишет: «Раньше мне ужасно хотелось поучаствовать в наступлении на Москву, но теперь я был бы рад выбраться изо всего этого ада». Автор Михаил Онуфриенко Первоисточник
17:46 06.05.2015
Лион.почитал.достойно...
17:53 06.05.2015
Alex Ukr (Alex_ukr) писал(а) в ответ на :
> и на немецком языке, а может идише, обратилась к германским солдатам с пронзительной речью, от которой сами фашисты рыдали.
А если на "идише"? И фашисты поняли и зарыдали. Значит, о Небо, они тоже были ... Может у меня просто больное воображение?
- Ну, чего нам, простым людям бояться? – рассуждал сосед, который с отцом и дедом играл в дворовом оркестрике. – Они же только против евреев, цыган и коммунистов. А нам-то, простому народу, как раз, может, и лучше станет.
