На сцену выходят два мальчика. Они в обычных современных костюмах. Слегка кланяются зрителям и начинают обставлять сцену: выносят из-за кулис два сиденья, напоминающие большие речные камни, на заднем плане вешают картинку с изображением речного дна. Затем становятся каждый перед своим камнем-сиденьем и прикалывают к костюмам большие значки-эмблемы с изображением рыб. Перед ними — Карась и Ерш.

Ерш. Карась с Ершом спорил. Карась говорил, что можно на свете одною правдою прожить, а Ерш утверждал, что нельзя без того обойтись, чтоб не слукавить. Что именно разумел Ерш под выражением «слукавить», неизвестно, но только всякий раз, как он эти слова произносил, Карась в негодовании восклицал. Карась. Но ведь это подлость!
Ерш. На что Ерш возражал: «Вот ужо увидишь».

Карась садится.

Карась — рыба смирная и к идеализму склонная, лежит она больше на самом дне речной заводи (где потише) или пруда, зарывшись в ил, и выбирает оттуда микроскопических ракушек для своего продовольствия. Ну, натурально, полежит-полежит да что-нибудь и выдумает. Иногда даже и очень вольное. Но так как караси ни в цензуру своих мыслей не представляют, ни в участке не прописывают, то в политической неблагонадежности их никто не подозревает. Если же иногда и видим, что от времени до времени на карасей устраивается облава, то отнюдь не за вольнодумство, а за то, что они вкусны.
Ловят карасей по преимуществу сетью или неводом; но, чтобы ловля была удачна, необходимо иметь сноровку. Опытные рыбаки выбирают для этого время сейчас вслед за дождем, когда вода бывает мутна. И затем, заводя невод, начинают хлопать по воде ка-натом, палками и вообще производить шум. Заслышав шум и думая, что он возвещает торжество вольных идей, карась снимается со дна и начинает справляться, нельзя ли и ему как-нибудь пристроиться к торжеству. Тут-то он и попадает во множестве в мотню, чтобы потом сделаться жертвою человеческого чревоугодия. Ибо, повторяю, караси представляют такое лакомое блюдо (особливо изжаренные в сметане), что предводители дворянства охотно потчуют ими даже губернаторов. Что касается до ершей, то это рыба уже тронутая скептицизмом и притом колючая. Будучи сварена в ухе, она дает бесподобный бульон.
Каким образом случилось, что Карась с Ершом сошлись, уж и не помню, знаю только, что однажды сошедшись, сейчас же заспорили. Поспорили раз, поспорили другой, а потом и во вкус вошли, свидания друг другу стали назначать. Первым всегда задирал Карась. (Садится.)

Карась вскакивает.

Карась. Не верю, чтобы борьба и свара были нормальным законом, под влиянием которого будто бы суждено развиваться всему живущему на земле. Верю в бескровное преуспеяние, верю в гармонию и глубоко убежден, что счастье — не праздная фантазия мечтательных умов, но рано или поздно сделается общим достоянием!
Ерш. Дожидайся!
Карась. И дождусь! И не я один, все дождутся. Тьма, в которой мы плаваем, есть порождение горькой исторической случайности; но так как ныне, благодаря новейшим исследованиям, можно эту случайность по косточкам разобрать, то и причины, ее поро-дившие, нельзя уже считать неустранимыми. Тьма — совершившийся факт, а свет — чае мое будущее. И будет свет, будет!
Ерш. Значит, и такое, по-твоему, время придет, когда и щук не будет?
Карась. Каких таких щук?
Ерш. Ах, фофан ты, фофан! Мировые задачи разрешать хочешь, а о щуках понятия не имеешь! Тьфу!

Поссорившись, быстро разошлись в разные стороны, потом снова осторожно сходятся, Ерш то и дело оглядывается.


Карась. В жизни первенствующую роль добро играет. Зло — это так, по недоразумению допущено, а главная жизненная сила все-таки в добре замыкается.
Ерш. Держи карман!
Карась. Ах, Ерш, какие ты несообразные выражения употребляешь! «Держи карман»! Разве это ответ?
Ерш. Да тебе, по-настоящему, и совсем отвечать не следует. Глупый ты — вот тебе и сказ весь!
Карась. Нет, ты послушай, что я тебе скажу. Что зло никогда не было зиждущей силой — об этом и история свидетельствует. Зло душило, давило, опустошало, предавало мечу и огню, а зиждущею силой являлось только добро. Оно устремлялось на помощь угнетенным, оно освобождало от цепей и оков, оно пробуждало в сердцах плодотворные чувства, оно давало ход парениям ума. Не будь этого воистину зиждущего фактора жизни, не было бы и истории. Потому что ведь, в сущности, что такое история? История — это повесть освобождения, это рассказ о торжестве добра и разума над злом и безумием.
Ерш. А ты, видно, доподлинно знаешь, что зло и безумие посрамлены?
Карась. Не посрамлены еще, но будут посрамлены — это я тебе верно говорю. И опять-таки сошлюсь на историю. Сравни, что некогда было, с тем, что есть,— и ты без труда согласишься, что не только внешние приемы зла смягчились, но и самая сумма его при-метно уменьшилась. Возьми хоть бы нашу рыбную породу. Прежде нас во всякое время ловили, и преимущественно во время «хода», когда мы, как одурелые, сами прямо в сеть лезем, а нынче именно во время «хода»-то и признается вредным нас ловить. Прежде нас, можно сказать, самыми варварскими способами истребляли — в Урале, сказывают, во время багрения вода на многие версты от рыбьей крови красная стояла, а нынче — шабаш. Неводы, да верши, да уды — больше чтоб ни-ни! Да и об этом еще в комитетах рассуждают: какие неводы? По какому случаю? На какой предмет?
Ерш. А тебе, видно, не все равно, каким способом в уху попасть?
Карась (удивленно). В какую такую уху?
Ерш. Ах, прах тебя побери! Карасем зовется, а об ухе не слыхал! Какое же ты после этого право со мной разговаривать имеешь? Ведь чтобы споры вести и мнения отстаивать, надо, по малой мере, с обстоятельствами дела наперед познакомиться. О чем же ты разговариваешь, коли даже такой простой истины не знаешь, что каждому карасю впереди уготована уха? Брысь... заколю!

Ерш грозно двинулся на Карася. Карась не испугался, а оскорбился, повернулся к Ершу спиной и с достоинством прошествовал к кулисе. Ерш остановился, тоже повернулся спиной к Карасю и ушел на противоположный конец сцены. Постояли. Первым не выдержал Карась. Повернулся и — тихонечко, боком, боком — пошел к Ершу. Ерш еще не остыл, еще не смотрит на Карася, но уже потихоньку двинулся к нему. Сошлись. Следует тот же обряд примирения.

Ерш. Намеднись в нашу заводь Щука заглядывала.
Карась (светло). Та самая, о которой ты намеднись упоминал?
Ерш. Она. Приплыла, заглянула, молвила: «Чтой-то будто уж слишком здесь тихо! Должно быть, тут караси водятся?..» И с этим уплыла.
Карась (спокойно). Что же мне теперича делать?
Ерш. Изготовляться — только и всего. Ужо, как приплывет она да уставится в тебя глазищами, ты чешую-то да перья подбери поплотнее да прямо и полезай ей в хайло!
Карась (оскорбленно). Зачем же я полезу? Кабы я был в чем-нибудь виноват...
Ерш. Глуп ты — вот в чем твоя вина. Да и жирен вдобавок. А глупому да жирному и закон повелевает Щуке в хайло лезть!
Карась (возмущенно). Не может такого закона быть! И Щука зря не имеет права глотать, а должна прежде объяснения потребовать. Вот я с ней объяснюсь, всю правду выложу. Правдой-то я ее до седьмого пота прошибу.
Ерш. Говорил я тебе, что ты фофан, и теперь то же самое повторяю: фофан! Фофан! Фофан!

Поссорившись, разбежались, но тут же снова сбежались, обнялись. Спохватились, что действуют не по порядку, и очень торжественно совершили обряд примирения.

Карась (начиная разговор). Вот кабы все рыбы между собой согласились...
Ерш (испуганно прислушиваясь). А ты не всякое слово выговаривай, какое тебе на ум взбредет! Не для чего пасть-то разевать, можно и шепотком, что нужно, сказать.
Карась (гордо). Не хочу я шептаться, а говорю прямо, что ежели бы все рыбы между собой согласилися, тогда...
Ерш (кричит). С тобой, видно, гороху наевшись, говорить надо! Тьфу! Ведь пропадешь ни за грош! Посмотри ты на себя! Ну какую ты, не ровен час, оборону из себя представить можешь? Брюхо у тебя большое, голова малая, на выдумки негораздая, рот — чутошный. Даже чешуя на тебе — и та несерьезная. Ни проворства в тебе, ни юркости — как есть увалень! Всякий, кто хочет, подойди к тебе и ешь!
Карась (упрямо). Да за что же меня есть, коли я не провинился?
Ерш. Слушай, дурья порода! Едят-то разве «за что»? Разве потому едят, что казнить хотят? Едят потому, что есть хочется, только и всего. И ты, чай, ешь. Не попусту носом-то в иле роешься, а ракушек вылавливаешь. Им, ракушкам, жить хочется, а ты, простофиля, ими мамон с утра до вечера набиваешь. Сказывай: какую такую они вину перед тобой сделали, что ты их ежеминутно казнишь? Помнишь, как ты намеднись говорил: вот кабы все рыбы между собой согласились... А что, если бы ракушки между собой согласились — сладко ли бы тебе, простофиле, тогда было?
Карась (краснея). Но ракушки — ведь это...
Ерш. Ракушки — ракушки, а караси — караси. Ракушками караси лакомятся, а карасями — щуки. И ракушки ни в чем не повинны, и караси не виноваты, а и те и другие должны ответ держать. Хоть сто лет об этом думай, а ничего другого не выдумаешь.
Карась (подумав, обрадованно). Я не потому ем ракушек, чтоб они виноваты были. Это ты правду сказал. А потому я их ем, что они, эти ракушки, самой природой мне для еды предоставлены.
Ерш. Кто же тебе это сказал?
Карась. Никто не сказал, а я сам, собственным наблюдением, дошел. У ракушек не душа, а пар; ее ешь, а она и не понимает. Да и устроена она так, что никак невозможно, чтоб ее не проглотить. Потяни рылом воду, ан в зобу у тебя уж видимо-невидимо ракушек кишит. Я и не ловлю их — сами в рот лезут. Ну, а карась совсем другое. Караси, брат, от десяти вершков бывают,— так с этаким стариком еще поговорить надо, прежде нежели его съесть. Надо, чтобы он серьезную пакость сделал,— ну, тогда, конечно...
Ерш. Вот как Щука проглотит тебя, тогда ты и узнаешь, что надо для этого сделать. А до тех пор лучше помалкивал бы.
Карась. Нет, я не стану молчать. Хоть я отроду щук не видывал, но только могу судить по рассказам, что и они к голосу правды не глухи. Помилуй-скажи: может ли такое злодейство статься! Лежит карась, никого не трогает, и вдруг, ни дай, ни вынеси за что, к Щуке в брюхо попадает! Ни в жизнь я этому не поверю.
Ерш. Чудак! Да ведь намеднись на глазах у тебя монах целых два невода вашего брата из заводи вытащил... Как ты думаешь: любоваться, что ли, он на карасей-то будет?
Карась. Не знаю. Только это еще бабушка надвое сказала, что с теми карасями сталось: ино их съели, ино в сажалку посадили. И живут они там припеваючи на монастырских хлебах!
Ерш. Ну, живи, коли так, и ты, сорвиголова!

Хотел уйти, но Карась поймал его за «хвост» — за полу пиджака. Говорит торопливо, захлебываясь, чтобы Ерш не улизнул.

Карась. Надобно, чтобы рыбы любили друг друга! Чтобы каждая за всех, а все за каждую — вот когда настоящая гармония осуществится!
Ерш. Желал бы я знать, как ты со своей любовью к Щуке подъедешь!
Карась. Я, брат, подъеду! Я такие слова знаю, что любая щука в одну минуту от них в карася превратится!
Ерш. А ну-тка, скажи!
Карась. Да просто спрошу: знаешь ли, мол, Щука, что такое добродетель и какие обязанности она в отношении к ближним налагает?
Ерш. Огорошил, нечего сказать! А хочешь, я тебе за этот самый вопрос иглой живот проколю?
Карась. Ах, нет, сделай милость, ты этим не шути...
Ерш. Ха-ха-ха!
Карась. Только тогда мы, рыбы, свои права сознаем, когда нас с малых лет в гражданских чувствах воспитывать будут!
Ерш. А на кой тебе ляд гражданские чувства понадобились?
Карась. Все-таки...
Ерш. То-то «все-таки». Гражданские-то чувства только тогда ко двору, когда перед ними простор открыт. А что же ты с ними, в тине лежа, делать будешь?
Карась. Не в тине, а вообще...
Ерш. Например?
Карась. Например, монах меня в ухе захочет сварить, а я ему скажу: не имеешь, отче, права без суда такому ужасному наказанию меня подвергать!
Ерш. А он тебя за грубость на сковороду либо в золу в горячую... Нет, друг, в тине жить, так не гражданские, а остолопные чувства надо иметь — вот это верно. Схоронился, где погуще, и молчи, остолоп!
Карась (не слушая, как в бреду). Рыбы не должны рыбами питаться. Для рыбного продовольствия и без того природа многое множество вкусных блюд уготовала. Ракушки, мухи, черви, пауки, водяные блохи, наконец, раки, змеи, лягушки. И все это добро, все на потребу.
Ерш. А для щук на потребу караси.
Карась. Нет, карась сам себе довлеет. Ежели природа ему не дала оборонительных средств, как тебе, например, то это значит, что надо особливый закон, в видах обеспечения его личности, издать!
Ерш. А ежели тот закон исполняться не будет?
Карась. Тогда надо внушение распубликовать: лучше, дескать, совсем законов не издавать, ежели оные не исполнять.
Ерш. И ладно будет?
Карась. Полагаю, что многие устыдятся!

Появляется Головель с повесткой. Так же, как Ерш и Карась, он в современном костюме и с эмблемой.

Головель. Кто здесь Карась?
Карась. Я Карась.
Головель. Назавтра Щука изволит в заводь прибыть, так ты, Карась, смотри! Чуть свет ответ держать явись! (Уходит.)
Ерш (на авансцене). Карась, однако ж, не оробел. Во-первых, он столько разнообразных отзывов о Щуке слышал, что и сам познакомиться с ней любопытствовал; а во-вторых, он знал, что у него такое магическое слово есть, которое, ежели его сказать, сейчас самую лютую щуку в карася превратит. И очень на это слово надеялся.
Даже Ерш, видя такую его веру, задумался, не слишком ли он уж далеко зашел в отрицательном направлении. Может быть, и в самом деле Щука только того и ждет, чтобы ее полюбили, благой совет ей дали, ум и сердце ее просветили? Может быть, она... добрая? Да и Карась, пожалуй, совсем не такой простофиля, каким по наружности кажется, а, напротив того, с расчетом свою карьеру облаживает? Вот завтра явится он к Щуке да прямо и ляпнет ей самую сущую правду, какой она отроду ни от кого не слыхивала. А Щука возьмет да и скажет: «За то, что ты мне, Карась, самую сущую правду сказал, жалую тебя этой заводью; будь ты над нею начальник!»

В продолжение этого монолога Карась на заднем плане, взобравшись с ногами на свой камешек, обдумывает и тихонечко, так, чтобы не отвлекать внимания зрителей от Ерша, репетирует свою будущую речь. Появляется Щука в сопровождении двух головлей. Исполнительница роли Щуки в нарядном современном платье с эмблемой, на которой отчетливо видна распахнутая пасть и зубы. Головли несут для Щуки нарядный камень — сиденье и красивую подушечку.

Щука (удобно усаживаясь, нога на ногу). Слышала я, что ты, Карась, умен и разглагольствовать мастер. Хочу я с тобой диспут иметь. Начинай.
Карась (скромно, но с достоинством). О счастии я больше думаю. Чтобы не я один, а все были бы счастливы. Чтобы всем рыбам во всякой воде свободно плавать было, а ежели которая в тину спрятаться захочет, то и в тине пускай полежит.
Щука. Гм... И ты думаешь, что такому делу статься возможно?
Карась. Не только думаю, но и всечасно сего ожидаю.
Щука. Например: плыву я, а рядом со мною Карась?
Карась. Так что же такое?
Щука. В первый раз слышу. А ежели я обернусь да Карася- то... съем?
Карась. Такого закона, ваше высокостепенство, нет, закон говорит прямо: ракушки, комары, мухи, мошки да послужат для рыб пропитанием. А кроме того, позднейшими разными указами к пище сопричислены: водяные блохи, пауки, черви, жуки, лягушки, раки и прочие водяные обыватели. Но не рыбы.
Щука. Маловато для меня. Головель! Неужто такой закон есть?
Головель. В забвении, ваше высокостепенство!
Щука. Я так и знала, что не можно такому закону быть. Ну, а еще что ты всечасно, Карась, ожидаешь?
Карась. А еще ожидаю, что справедливость восторжествует. Сильные не будут теснить слабых, богатые — бедных. Что объявится такое общее дело, в котором все рыбы свой интерес будут иметь и каждая свою долю делать будет. Ты, Щука, всех сильней и ловче — ты и дело на себя посильнее возьмешь, а мне, Карасю, по моим скромным способностям, и дело скромное укажут. Всякий для всех, и все для всякого — вот как будет. Когда мы друг за дружку стоять будем, тогда и подкузьмить нас никто не сможет. Невод-то еще где покажется, а уж мы драло! Кто под камень, кто на самое дно в ил, кто в нору или под корягу. Уху-то, пожалуй что, видно, бросить придется.
Щука. Не знаю. Не очень-то любят люди бросать то, что им вкусным кажется. Ну, да это еще когда будет. А вот что: так, значит, по-твоему, и я работать буду должна?
Карась. Как прочие, так и ты.
Щука. В первый раз слышу. Поди проспись! (Уходит.)
Ерш. Проспался ли, нет ли Карась, но ума у него, во всяком случае, не прибавилось. В полдень опять он явился на диспут, и не только без всякой робости, но даже против прежнего веселее.
Щука. Так ты полагаешь, что я работать стану, и ты от моих трудов лакомиться будешь?
Карась. Все друг от дружки... от общих взаимных трудов...
Щука. Понимаю: «друг от дружки»... а между прочим, и от меня... гм! Думается, однако ж, что ты это задорные речи говоришь. Головель! Как по-нынешнему такие речи называются?
Головель. Сицилизмом, ваше высокостепенство!
Щука. Так я и знала. Давненько я уж слышу: бунтовские, мол, речи Карась говорит! Только думаю: дай лучше сама послушаю... Ан вот ты каков!
Карась (начал догадываться). Я, ваше высокостепенство, ничего... это я по простоте...
Щука. Ладно. Простота хуже воровства, говорят. Ежели дуракам волю дать, так они умных со свету сживут. Наговорили мне о тебе с три короба, а ты — Карась как Карась, только и всего. И пяти минут я с тобой не разговариваю, а уж до смерти ты мне надоел.
Посмотрела на Карася, примеряясь, с какого конца его глотать. Карась понял и втянул голову в плечи. Щука зевнула, улеглась головой на камешек и захрапела, а Карася взяли под стражу и увели головли.

Ерш. Вечером, еще не успело солнышко сесть, как Карась в третий раз явился к Щуке на диспут.
Карася выталкивает стража, притом он после допроса не без повреждений: растрепан, одна пола оборвана, брюки спадают, эмблема перевернута и т. д.

Щука (сладко потягиваясь после сна). Хоть ты мне и супротивник, да, видно, горе мое такое: смерть диспуты люблю! Будь здоров, начинай!
Карась (собравшись с духом, вдохновенно). Знаешь ли ты, что такое добродетель?
Щука разинула рот от удивления и... проглотила Карася: то есть откусила Карасеву эмблему, сжевала и выплюнула. Исполнитель роли Карася остается на заднем плане, спиной к зрителям.
Ерш. Вот оно: разинула рот и проглотила карася!
Головли (наперебой). Благополучно ли поужинать изволили, ваше высокостепенство? Не подавились ли, ваше высокостепенство?
Ерш. Вот они, диспуты-то наши, каковы!

Сняв эмблемы, все исполнители выстраиваются па авансцене. Поклон.