Чего хочет сердце?

Виктор Цой пел: «Мы хотим перемен!.. Перемен требуют наши сердца!..» Раз сердцá, значит речь не о социальных переменах. Социальные перемены не меняют амплитуду сердца, тем более когда вся земля охвачена капитализмом. Что могли дать штаты кроме изобилия жратвы и шмоток? Пошлость и вульгарность, как при всяком фашизме. Жаловаться Цою и его сотоварищам по цеху было не на что: социальная атмосфера и социальный порядок идеально были сшиты под рок-движение. Море фанатичных и одновременно задушевно-романтических слушателей, идеальное отношение властей: ни гонений, ни панегириков; легкая настороженность. Будущее как раз грозило им пустотой, мертвыми залами в лучшем случае. Перемена для сердца — это выход из омраченности. Что же омрачает? Тщета материального. Сознание этой тщеты. Цой пел о себе. (Однажды я был на его концерте перед сплошь студенческой аудиторией в тысячу человек). Какой перемены он хотел в клетках своего тела? Не смерти ли? Ибо не просто так ослабляются в нас центры инстинкта самосохранения.

Как всегда, всё можно понимать трояким способом. Требование перемен можно трактовать способом подростковым, то есть требовать смены формы власти (режима, строя), что очевидно наивно, ибо сущность власти всегда одинакова: она обслуживает саму себя, она озабочена собой. Даже американские ребята это понимали и бросали сытую буржуазную жизнь: хиппи. (То, к чему они интуитивно стремились, было за пределами любого строя или режима). Сила и влияние нашего рок-движения и западного (лед зеппелин и т.д.) была в том, на мой взгляд, что оно было исполнено большого, почти громадного внутреннего отчаяния (Янка Дягилева как символ оного). И в жажде перемен лежала на самом деле жажда Перемены, которая была невозможна. Эпоха тяжелого рока чувствовала (не всегда понимая или осознавая), что человечество зашло в безнадежный тупик и в такую нежилую глушь, из которой оно уже никогда, ни при каких обстоятельствах не выберется. Внутренняя начинка этой музыка - в этом. И Цой был именно в этой когорте чувствующих отчаяние как атмосферу века, а не страны или строя. Но на третьем уровне понимания существует жажда Перемены, единственно реальной и возможной: перемены твоего собственного личного преобразования, преображения. Лишь этот уровень понимания вполне зрел и достоин не мальчика, но мужа. Древние китайцы не случайно написали сакральную книгу ("спущенную им с Неба"), отвечающую на все реальные вопросы "вставшего на путь" и назвали её Книга Перемен.

Полная Перемена?

Я думаю, молодежь совсем не зря сакрализовала образ Виктора Цоя. (Продолжая наш разговор с <...>) Старшие поколения не просто "облажались" (впрочем, может быть и не облажались, а обессилили под тяжестью невыносимого ), но износили до дыр старую матрицу, вбросив нас в мир машин и роботов – в тот постав , о котором писал Хайдеггер. Конец? Да, конец всей этой вашей поганой Истории, где все тайны истерты и изгажены и где сама несказáнность осмеяна, где потаённость вывернута наизнанку, где сущность красоты извращена двухсотпроцентно. Но мы хотим начать новый мир. "Перемен требуют наши глаза!" "Перемен требуют наши сердца!.."

Возможно ли? Но ведь даже великий скептик Хайдеггер все же оставляет некоторую надежду на внезапное обновление нашего павшего мира, на трансформацию гибельной цивилизации, ссылаясь в частности на стих Гёльдерлина в "Патмосе": «Близок, но трудно постижим Бог./ И все же там, где опасность,/ там растет и спасенье...»

Владимир Мартынов в этой связи пишет: «И я начинаю понимать, что потаённое (сущность человеческого поэзиса. - А.С.) может раскрываться как возможность перемены, причем не просто как возможность очередной перемены, стоящей в ряду других перемен, но как возможность некой МЕТАПЕРЕМЕНЫ, изменяющей все существующее без остатка до полной неузнаваемости. В этой полной неузнаваемости, быть может, и заключается то спасительное, которое вырастет из опасности тотальной закрытости окружающей нас данности». Вероятно, он имеет в виду, что мы ныне закрыты от сущего, а тем более от его сущности. Мы нынешние – изгои космоса. (Не путать с квазикосмосом современных технологий).

Он обращает внимание на две последние гексаграммы китайской "Книги Перемен", где проводится мысль о "спасительности как полной и тотальной неузнаваемости". Действительно, "Книга Перемен" заканчивается парадоксально. 63-я гексаграмма называется "Уже конец" (в переводе Щюцкого) или "После завершения (свершения)" (в переводе Рихарда Вильгельма). А 64-я гексаграмма называется соответственно "Еще не конец" или "До завершения (свершения)". То есть после Всего есть еще Что-то.

Когда-то у меня был наивный порыв прокомментировать "И-цзин" стихотворно. Вот как выглядели в моих виршах смыслы последних гексаграмм.


63

Наступает конец превращеньям.

Чуть скрежещут колеса во мгле.

Наступает конец обольщеньям,

бликам ликов и светотеням,

многослойного сна отраженьям...

Вдруг ты видишь себя на столе.

Свое бренное, стылое тело.

Сам ты плач по нему сотвори.

Оно зрело, столь медленно зрело

и ушло вглубь вечерней зари.

Все же сам ты еще здесь тихонько.

Предок твой благородный не спит.

Он коней погоняет легонько.

Нет, он путь направляет не в скит,

а в страну, где святые и бесы,

где идет превращений игра.

Ну, а ты далеко уж за лесом,

за холмом, за границами пьесы.

В новый мир превращаться пора.


64

И все ж не торопись, притормози колёса.

Уверен ли, что прыгнул сквозь туман?

Уж слишком высока цена вопроса.

Ты жив как прежде, не поддайся на обман.

Великая река – вот что перед тобою.

Ты сам – она, ты сам перед собой.

Переходи ж её настойчиво, не стой,

всю обозри её всерьез, а не мечтою.

Прорваться сквозь себя – вот суть конца.

Себя перерасти – какое благо!

В тебе рождается тогда моленья сага

и начинается прозрение Лица.