Бунт поднятый против «понятий» в тюрьме для малолеток, попавшим туда красивым парнем «бойцом»
pustoi
11 1040 05:06 29.01.2018
Как безвинный великорусский юноша был посажен, прошёл тюрьмы от «малолетки» до «взросляка», восстал против «понятий» на малолетке, избил (что у них считается за бесcпредел) всех заключённых в своей камере качавших эти понятия и «опустивших» другого хорошего парня, он прикасался к этому парню, что по-«понятиям» запрещено. У главного героя красивая внешность. У него рост 190 см. Он занимался боксом. Вообщем эта редчайшая история о герое со всем наличитствующим для него комплексом качеств который должен быть у героя, которая была передана в литературу.
Фрагменты из книги Станислав Борисова «Тюрьма». Они как фрагменты свободно доступны в Сети. Основано на реальных событиях. Часть доступного для ознакомления текста книги цитируемого мной тут была пропущена, там нет событий тюрьмы. Читать ВСЁ, это очень захватывающе:
ГЛАВНЫЙ ГЕРОЙ О СЕБЕ 17 лет — незабываемая, весенняя пора нашей жизни. Мы с ухмылкой смотрим на наше беспечное, наивное детство и уже чувствуем себя самостоятельными, взрослыми людьми, готовыми со всей отвагой броситься в бурлящий поток предстоящей жизни. В надежде на свои силы и талант (пусть в меня бросит камень тот, кто не чувствовал себя талантливым в эти годы) мы строим грандиозные планы, ставим высокие, благородные цели, и, конечно, ищем любви и признания общества. Для меня, как и для многих молодых, этот возраст стал поворотный пунктом, определившим всю мою последующую жизнь. Оставался еще один месяц до совершеннолетия, и я был полон сил и энергии. В университете я считался одним из лучших студентов. Учебные дисциплины мне давались с необычайной легкостью, и я находил огромное удовольствие в приобретении знаний. Юридический факультет, который я выбрал при поступлении, доставлял мне уйму радости и преподаватели пророчили мне научную карьеру. В среде девчонок, признаюсь без ложной скромности, я пользовался достаточным спросом и даже успехом, что позволяло мне заключить — я не дурен собой и, наверное, даже мил. Среди прекрасной половины человечества я отдавал предпочтение бойким, ярким натурам, которые знали себе цену, и могли даже в самом застенчивом мужчине пробудить качества охотника, авантюриста, любовника… Однако же, большую часть свободного времени я проводил с ребятами нашего двора — с одними ходил в спортзал, с другими учился, а с третьими не прочь был и похулиганить. Я был единственным ребенком в семье, поэтому вся нежность, внимание и забота были устремлены на одного меня. Скажу без преувеличения, я буквально купался в этом океане любви, не зная ни в чем нужды. Даже легкое физическое недомогание, простуда или обычный насморк, вызывали у моих родителей панику и ужас. Поэтому не стоит и рассказывать, какое потрясение испытала моя семья, когда узнала, что я подрабатываю на шлаковом отвале. Но мощный щит любви в нашей дружной семье охранял меня от невзгод, вселял уверенность и богатырскую силу. В школе и во дворе нашего дома я по праву считался самым модным мальчишкой, а потом и юношей. Родители не жалели денег на единственного сына, и покупали мне всё, что я хотел. Даже учительница французского языка меня как-то назвала «comme il faut» (светский, благородный). Шло время, я взрослел. Но привычка одеваться модно и со вкусом осталась у меня до сей поры.
ДЕВУШКА ГЛАВНОГО ГЕРОЯ. Я быстро мчался на собственном автомобиле, испытывая мощный драйв. Сколько сил и денег было вложено в красивый агрегат внушительных габаритов! Белая «Тойота» уверено колесила по городским улицам и через открытое окно меня приятно обдувал теплый майский ветер. Я посмотрел в зеркало на лобовом стекле, и мне весело подмигнул авантажный юноша в модном костюме. Из динамиков магнитолы «сочился» трогательный голос Шарля Азнавура, который настраивал меня на лирический лад, и на душе становилось тепло и радостно. Мне казалось, что даже дорога приветливо улыбается мне, и весь мир является чудесной сказкой. У меня было назначено свидание с любимой девушкой и ее друзьями, семейной парой, которых мы пригласили в театр на пьесу Чехова «Чайка». С Татьяной, так звали мою девушку, мы встречались уже больше года, но она по-прежнему оставалась для меня непостижимой и желанной. Я был очарован ее непринужденными, но деликатными манерами; хорошим воспитанием и женским проницательным умом. Глубина и легкость выражали ее оригинальную натуру. Весьма привлекательной была и ее внешность — правильные, выразительные черты лица; большие страстные глаза с оттенком величавой грусти, напоминающие взгляд Афродиты с картины Сандро Боттичелли; стройная фигура, как у молодой березки; длинные, черные волосы, каскадом спадающие на хрупкие плечи, и нежная тонкая кожа запаха полевых цветов. Не обойду словом ее грациозную осанку и степенную походку, которая ни одного меня приводила в смятение и восторг. ГЛАВНЫЙ ГЕРОЙ ОБЩAЕТСЯ СО СВОЕЙ ДЕВУШКОЙ О ПОЛИТИКЕ, ГОСУДАРСТВЕ. Я подъехал к театру и купил в цветочном магазине букет желтых тюльпанов, которые страстно обожала моя девушка. Ни ее, ни друзей еще не было, поэтому я сел обратно в машину, положив букет цветов на заднее сиденье, и стал их нетерпеливо ждать. — Мужчина, а рядом с вами место не занято? — открывая дверцу машины, спросила Таня. — А как же! Не только место, но и сердце, — задыхаясь от счастья, поцеловал я ее руку. Она с легкостью бабочки села рядом. — И кто же эта счастливая особа? Позвольте узнать, — спросила она кокетливо. — О-о-о, кто она, мне до сих пор не ведомо, хотя встречаюсь с ней уже год. Одно лишь скажу достоверно — она обворожительно красива, и одета в платье с глубоким декольте, — сыпал я комплименты, совсем позабыв о цветах на заднем сиденье. — Сударь, вас что-то смущает? — улыбнулась она и посмотрела на свою грудь. — Скорее притягивает…, — не смог удержаться я от поцелуя, и прильнул к ее лебединой шее. — У этого вечера должно быть продолжение, — дрогнул мой голос от волнения. — Сегодня я на все согласна! — прошептала она томным голосом и оставила на моей щеке горячий поцелуй. Сердце забилось в темпе вальса, застучало в висках. Моя рука крепко сжала девичью руку, и соблазны предстоящего вечера мелкой дрожью прокатились по спине. Я жадно любовался ее красотой и не мог поверить, что эта прекрасная девушка может быть моей. Душа от волнения затрепетала, и почему-то стало страшно от нахлынувших чувств. Чтобы отвлечься от назойливых мыслей, я предложил Тане прогуляться до соседнего кафе и выпить по чашечке кофе-латте. Взявшись крепко за руки, мы быстро перебежали через дорогу и оказались за уютным столиком. Вежливый официант принял заказ и наш диалог «поплыл» в ином направлении. — Таня, может в следующее воскресенье на «Палату номер шесть» сходим? Я до сих пор ее не видел в театральной постановке. — Давай, если хочешь… но, честно говоря, она мне не нравится, тяжелое впечатление оставляет, — нахмурила она вздёрнутый носик. — Да, впечатление от нее не из легких. Но затронутые в ней вопросы для меня понятны и близки, особенно в последнее время, — захотелось мне поумничать перед девушкой. — Ты меня пугаешь, Стас, — ответила она улыбаясь. — Нет, я серьезно. Мне и душевнобольных жалко, и тех людей, которым трудно жить в нашем обществе. Выдержав паузу, я спросил: — Интересно, а человек чувствует, что начинает сходить с ума? Хотя бы на самой начальной стадии? — Я читала, что нет, не чувствует. Точнее — не осознает этого. — Но это и к лучшему, — заметил я довольно, и, пригубив горячий кофе, продолжил, — ведь, если бы человек понимал, что он сумасшедший, то ему пришлось бы страдать в двойне — от осознания своей болезни, и от скотского отношения к нему людей. — Почему же «скотского», как ты выразился? — подняла она удивленно брови. — Потому что они содержатся в ужасных, нечеловеческих условиях. Мы ведь как рассуждаем: «А зачем к ним лучше относиться или создавать нормальные условия, ведь они же все равно дураки, и ничего не понимают?». Но ведь это же — звериная логика! — начал я заводиться под наплывом негодования. — Кстати говоря, наше государство считает скотами и заключенных, которых содержит в таких же унизительных условиях, а может и еще худших, чем первых. — А ты откуда знаешь? Ты же там не был! — на лице девушки проступил яркий румянец, который придавал ей особую привлекательность. — Я от ребят слышал, с которыми работал на карьере. Там были и ранее судимые, и те, кто в различных больницах побывали. Они мне такие вещи рассказывали, что у меня аж волосы на голове колосились, — для наглядности я взлохматил свою шевелюру. — А почему тебя вообще, это волнует? Ты что, собрался…, — не договорила она. — Не дай Бог! — перекрестился я. — Просто меня бесит, когда я слышу на лекциях в университете или, например, по телевизору от какого-нибудь демагога, о гуманности, высшей ценности человека, а на деле вижу совсем другое — угнетение, унижение, да и лишение всех человеческих прав! И самая страшная беда в том, что человек до сих пор не понял, не ощутил своего истинного места в мире, своего предназначения. Да и куда ему!, — махнул я отчаянно рукой, и нечаянно опрокинул чашку с кофе, — когда он многие века тянет лямку бесправного раба, а притеснявшее его государство до сих пор, олицетворяется со всемогущим справедливым Богом. Э-эх, как мы далеки, как еще глухи к простым словам: «Человек создан для счастья, как птица для полёта». — Милый, ты, по-моему, все близко к сердцу принимаешь, — погладила она меня ласково по щеке. — Ты, конечно, мудрёно говоришь, но в одном я с тобой, пожалуй, соглашусь — человек в нашем мире не чувствует себя счастливым, и во многих случаях из-за того, что ему государство жизнь портит. Не знаю, может несовершенство системы, может еще что-то, я далека от этих вопросов, но жестокости со стороны государства к своим же согражданам, конечно не мало. Я не понаслышке знаю, что в этих психбольницах творится. Неделю на практике в «третьей» психушке была, — договорила она серьезным, задумчивым тоном, сжимая пальцами салфетку. — И знаешь, Таня, по моему глубокому убеждению, никто в этом мире не имеет права делать человека несчастным, особенно с помощью государственных инструментов. Даже если он совершил тяжкое преступление, — выделил я веско. — Я допускаю, конечно, что человека могут изолировать на какое-то время от общества, но условия изоляции не должны быть суровыми. Наоборот, государство должно создать все условия для того, чтобы он вышел оттуда с другим мировоззрением, лучшим, чем был до этого. А не наоборот, как это происходит сейчас. — И что ты предлагаешь? — покосилась она на меня и тут же хитро добавила, — а может, потанцуем? А то мы сегодня все политические вопросы за Госдуму решим, — заключила она задорной улыбкой. Я кивнул головой в знак согласия, и с любовью обнял свою даму за талию. Она покорно прижалась ко мне, и мы закружились в медленном танце. Под звуки страстных аккордов мы крепко обнимали друг друга, и мириады невидимых флюидов пролетали сквозь нас, притягивая, друг к другу всё ближе и ближе. Приятное тепло, как от бокала вина, разливалось по всему телу, и хмелела голова. Когда закончилась музыка, я искренне сказал Тане, что мне безумно нравится с ней танцевать. И глядя ей в глаза, серьёзно добавил: — Я тебя никому не отдам! Моя спутница кокетливо засмеялась и спросила: — Так на чем мы остановились? Что ты про государство говорил? Мне уже хотелось без умолку лепетать о любви, слова путались в моей голове, но я всё же продолжил: — Я говорю, надо сделать так, чтобы государство тратило силы и средства не на угнетение и подавление личности, увеличивая этим преступность, а, напротив, на развитие человека, его всестороннее образование. Еще Бальзак писал: «Невежество — мать преступлений». — То есть ты предлагаешь создавать для осужденных маньяков и убийц институты, школы иностранных языков? — недоверчиво спросила Таня. — Да, и не только! Но и музыкальные, спортивные и другие школы, я ведь сказал «всестороннее образование». «Всестороннее» в широком смысле слова. Просто в тебе, Танюша, ещё говорят избитые временем общественные стереотипы и возмущение, мол, как так — он совершил убийство, а мы ему институт и скрипку в руки? — нахмурился я. — А говорят, что труд — лучшее средство исправления и перевоспитания, — подметила она резонно. — Нет, и со сторонниками Макаренко я не согласен, потому что они обычно подразумевают любой труд. Скажи, как бы ты себя чувствовала, если бы тебе на десять лет дали в руки метлу или лопату? — Ужасно! — наморщилась она. — А теперь скажи мне, — кого ужасы сделали лучше? — поглядел я на нее в упор, но ответа не последовало. Девушка медленно размешивала в чашке остатки кофе и рассеянно смотрела куда-то вдаль. За окном светило ласковое солнышко, согревая своими лучами прохожих, а из приоткрытых окон дул легкий, мягкий ветерок. Он заигрывал с волосами моей спутницы, то поднимал их легкими порывами, то приглаживал, кружил и развивал. Это придавало ей бесподобное очарование. Даже шустрый официант застыл на месте неподалеку от нашего столика и не мог отвести от нее глаз. Я коснулся руки своей избранницы и тихо сказал: «Нам пора!» Мы вернулись к театру, но наших друзей ещё не было. Какое-то упрямство или неведомая сила настаивала закончить начатую дискуссию. А может и амбиции молодого человека. — Таня, хочу тебе привести один жизненный пример, чтобы немного развеять твою предосудительность. Как двух реальных людей возьмём меня и Гришку Перепелкина, которого мы оба знаем. Два года тому назад мне понравилась эта машина, и я захотел ее купить, — облокотился я с достоинством на свою машину. — Для покупки нужны деньги, а где их взять?! Можно было заработать своим трудом или попросить у родителей. Но ещё можно было эти деньги у кого-нибудь украсть. Я выбрал первое, то есть пошел на работу. В том, что я решил их заработать честным трудом, чья заслуга? — Ну, конечно твоя! — уверенно ответила Таня. — А вот и нет! — Чья же ещё? — спросила она с недоумением. — Моих родителей и воспитания! Я просто не мог поступить иначе, ведь я продукт микросреды и генетики, то есть наследственности. Теперь обратимся к несчастному Гришке. Он родился в неблагополучной, многодетной семье — мать пьющая, а отца он видел только два раза, когда тот возвращался домой после очередной отсидки. Гриша с большим трудом окончил среднюю школу, а потом долгое время искал себе подходящую работу. Не имея нормального воспитания и образования, не видевший ничего в жизни, кроме своей матери алкоголички и друзей хулиганов, как поступил Гриша, когда увидел на руке пьяного мужика золотые часы? — Он их стащил! — с отвращением воскликнула девушка. — Верно, стащил! Потому что только этому его и научила жизнь! — Не правда! Есть же исключения, возьми, к примеру, Максима Горького или… — Стоп, — не дал я ей договорить, — это как раз и есть исключения. А исключения, как ты знаешь, доказывают правило. И такие исключения я, конечно, допускаю в обоих примерах. — И впрямь, мысли у тебя не из лёгких, — глубоко вздыхая, подметила Таня. — Но что-то в них есть…, — добавила она в задумчивости. — Вот я и говорю, когда смотришь на нашу жизнь со стороны — на ее привычный старый механизм, то начинаешь думать: «Или я схожу с ума, или люди не хотят видеть всю абсурдность своего общежития?» Поэтому, я, дорогая, и нахожу для себя столь привлекательной «Палату номер шесть», — сказал я, улыбнувшись, и поцеловал ее руку. — Что-то наших голубков не видать, а уже пора! — сказала она, посмотрев на часы. — Давай подождём ещё пару минут, и пойдём, — сказал я, оглядываясь по сторонам. — Знаешь, мне вчера странный сон приснился, — откашлялся я. — Река кровавого цвета, а через нее перекинут деревянный, хлипкий мост. На одном берегу родители, друзья и ты, а на другом я. Родители и друзья, протягивая вперед руки, кричат мне: «Иди к нам, мы ждем тебя! Иди же скорее!». Я аккуратно ступаю по этому мосту, а он шатается, и мне кажется, что я вот-вот упаду. Потом вижу в кровавой воде людей, корчащихся от боли и ужаса, они хватают меня за ноги, пытаясь сбросить с моста, но я чудом не падаю и потихоньку иду. Во взгляде родителей и друзей отчаяние, тревога и мольба. А в твоих глазах только любопытство — дойду ли я…
ЗАДЕРЖАНИЕ МИЛИЦИЕЙ Последнюю фразу я договорил, уткнувшись лицом в асфальт. Я даже не успел сообразить, что произошло, почему меня схватили и бросили на тротуар? Почему мои руки за спиной сковали наручниками? В следующую минуту меня, словно кутёнка, подняли за плечи пиджака, и я увидел перед собой четырех крепких людей. Один из них бесцеремонно заталкивал Таню в свою машину. Она отчаянно сопротивлялась, но не могла, конечно же, противостоять мужской силе. Я крикнул вне себя от злости: — Отпусти ее, гад! Но эта фраза повисла в воздухе, а я опять оказался на асфальте, почувствовав тупую боль. Мой нос был сломан. Но какая это была мелочь по сравнению с чувством обиды — они забирали моего любимого человека, а я оставался сторонним зрителем. Затем меня бесцеремонно впихнули в машину, и с этой минуты я лишился свободы. — Кто вы такие? Куда меня везете? Может объясните в чем дело? Ответа не последовало. Рассматривая лица своих обидчиков, я пытался понять кто они — милиция или бандиты? И хотя они были одеты в гражданскую одежду, интуиция мне подсказывала, что это, все же, были представители силовых структур. Их было трое, четвертый, вероятно, уехал с Татьяной. — Мне кажется, что вы из милиции, — предположил я вслух. — Госнаркоконтроль, &mda sh; коротко ответил водитель. — Ничего себе! А на каком основании вы меня задерживаете, я ничего противозаконного не совершал, — пытался я оправдаться. — Дуло залепи! — раздраженно рявкнул мой сосед и пихнул меня локтем в бок. — Но это явное недоразумение! Вам придется извиниться! — не отступал я. — Серега, ты смотри как складно стелет, — обратился мой сосед к водителю, — так ведь и поверишь…! — И они в один голос заржали. — Хорошо! Дайте мне хоть вытереть лицо, кровь не унимается! — но просьба осталась не услышанной, и мне пришлось вытирать лицо плечом пиджака, так как руки за спиной были скованы наручниками. Вскоре мы подъехали к трехэтажному обветшалому зданию, расположенному в глубине высоких построек. Стены его давно не видели ремонта, и на местах, где обвалилась штукатурка, зияли красные кирпичи. Его экстерьер наводил уныние. В довершение грустной картины средь ясного неба слетелись облака, как чёрные вороны и хлынул сильный дождь.
ДОПРОС В сопровождении своего соседа я поднялся на второй этаж и вошел в достаточно просторный кабинет. Здесь стоял стол, два стула, один из которых был прибит гвоздями к полу, у стены кожаный диван, сейф и небольшой шкаф. За столом сидел дородный мужчина лет сорока. Особо бросалось в глаза его плоское лицо с широко посаженными глазами и густыми усами с проседью. Перед ним лежала папка с уголовным делом, которое он внимательно читал, не обращая на нас внимания. Вдруг он крикнул басистым голосом: — Вот ублюдки! — и с треском ударил по столу медвежьей рукой. Я невольно вздрогнул и вспомнил любимое выражение своего друга Ивана Круглова, заядлого драчуна, — у меня рука легка — была бы шея крепка!, и подумал: «Да, такой приложится — точно шею свернет». Мужчина продолжал читать, нервно перелистывая страницы, как, наконец, мой сопровождающий сказал, усаживая меня на прибитый к полу стул: — Вот, Николай Степанович, поймали мы нашу «Короллу»! — и мужчина поднял на меня налитые кровью глаза. Каково же было мое удивление от услышанной фразы. Воспарявший духом, я радостно воскликнул: — Постойте! Вы сказали «Королла», а у меня «Тойота-Камри». Это около нее вы нас задержали, — и, переведя, дыхание выпалил, — я же вам говорил, что произошла ошибка. Двое загадочно переглянулись, и усатый мужчина сказал: — Пойдем-ка, выйдем, капитан! На несколько минут я остался один. Я представлял, как сейчас они войдут, и с виноватым видом скажут: «Извините, погорячились, с кем не бывает… Да и работа у нас, понимаете ли…». А я отвечу им сердито: «Мне ваши извинения ни к чему, а вот перед девушкой будьте добры извиниться». Я с нетерпением ждал, когда наступит момент истины. Волновался! Нервничал! Переживал! Я верил, что люди, которые призваны защищать мои права сейчас во всём разберутся и меня отпустят. О-о-о! Какой же я был тогда наивный! Я ещё не знал, что, переступая порог кабинета следователя, я уже на половину «подписал» себе срок. Лишь спустя некоторое время суровая реальность образумит меня, и я усвою правило — в этих застенках царствует зло, имя которому «Презумпция виновности». — Ну что, сукин сын, будешь признаваться, как из машины «порошком» торговал?! — зарычал Николай Степанович, входя в кабинет. — Или тебя уговаривать нужно?! — Мне не в чем сознаваться! О чем вы? — опешил я. — О герыче, которым ты ба;нчил со своей телкой! — Но я ничем не банчил Я со своей девушкой приехал в театр на «Чайку»… — А заодно и ге;рыча продать, — перебил он меня. — Постойте! Вероятно, вы меня с кем-то путаете, ведь сейчас выяснилось, что вы следили за «Короллой», а у меня — «Тойота-Камри»?!- сокрушался я. — А это уже не имеет значения. У нас есть пленка видеонаблюдения и «закупщица», которой ты, мразь, — ткнул он меня пальцем в грудь, — продал героин. Короче, весь набор! — с сарказмом подытожил он. Я был в полной растерянности и не мог сообразить как себя вести дальше, как защищаться. — Как вас звать? Представьтесь, пожалуйста! — доверительным тоном спросил я. — Разгуляй Николай Степанович, следователь, — ответил он с апломбом. — Николай Степанович, я, честно говоря, в растерянности от происходящего, поэтому мне нужен адвокат. А до его прихода я воспользуюсь правом статьи 51 Конституции и от каких-либо показаний отказываюсь. — А я и не веду протокол допроса. Я с тобой пока просто беседую, — принял он спокойный вид, скрестив на груди руки. — Беседовать в таком тоне я тоже не намерен. Я же сказал «статья пятьдесят один». Всё! — отчаявшись, склонил я голову и уставился в пол. — А ты что, умный такой?! — и он стал ходить вокруг меня, периодически нагибаясь к моему уху. — Умный? А?! — Я не хочу с вами ссориться или доставлять какие-то проблемы, но вы себя ведете не корректно, ругаетесь, запугиваете. — И я тебе не желаю проблем. Скажи, у кого ты брал героин, и кому потом продавал, а я отпущу тебя под «подписку», — шептал он мне назойливо в ухо. — Короче, отстаньте от меня! Ради Бога! — взмолился я, с трудом сдерживая слезы обиды.
05:10 29.01.2018
ПЫТКИ — Серега, — обратился следователь к развалившемуся на диване капитану. — Паренек-то наш, на уговоры напрашивается, — подмигнул он. Тот кровожадно ощерился и ухмыльнулся. — Ну что поделать? Не доходит через голову, дойдет через печень, — процедил следователь, и с силой ударил меня в живот, потом еще и еще… Из груди вырвались глухие стоны. Затрещал деревянный стул. Мои руки были пристегнуты к спинке стула, поэтому бить меня ему было очень удобно. В этот момент перед моими глазами начали пробегать картинки из фильма о войне, где самодовольный, обрюзглый фашист бьет пленного русского солдата. Взмыленный садист смахнул рукой пот со лба, закатал по локти рукава пиджака и с пущим усердием принялся за дело. Такими лютыми ударами он мог бы и бетонные сваи забивать в землю. «Как больно-то, — подумал я. — Только бы ничего не разорвалось внутри». Между тем следователь все больше увлекался и, как ни странно, от своих же ударов сильнее злился. Входил в раж! Через некоторое время, которое для меня длилось целую вечность, он остановился и спросил, запыхавшись: — Ну что, чистосердечное писать будешь? Я молчал. Тогда он достал из-под стола пластиковую бутылку, наполненную до отказа водой и, оскалившись, начал колотить ей меня по голове (наверное, для того, чтобы не оставалось синяков). От этой экзекуции было не столько больно, как обидно. За шесть лет занятий боксом я научился переносить удары хладнокровно, но на ринге каждый пропущенный удар — это моя ошибка и поэтому винишь только себя. Но в этой ситуации было что-то унизительное, постыдное. Оставалось только скрипеть зубами от безысходности. Кабинет, раскачиваясь, плыл перед глазами. До слуха доносились неразличимые звуки, и мне было уже все равно — убьют меня или изувечат. Вдруг, я почувствовал холодную струю воды, тонкой змейкой стекающей по голове и спине. А через минуту рассудок опять вернулся ко мне. На плечах удалого Николая Степановича уже не было пиджака, только футболка. Он стоял у окна и жадно курил. Руки его дрожали от возбуждения, а на серой футболке были видны мокрые разводы под мышками. Он изрядно вспотел. — Ох, и повозился я с тобой, щенок, — тяжело отдуваясь, прохрипел он. — «Не срубишь дуба — не отдув губы!» — сказал я с издёвкой, чувствуя полную обреченность своего положения. Физиономия следователя от гнева сморщилась и стала похожа на дикую ондатру. — Ты хороший, нормальный парень, — заговорил со своего места капитан, до этого молча наблюдавший за происходящим. — Ну, что ты выкобениваешься?! Только здоровье впустую тратишь?! — пытался он придать своему голосу сочувствие. — Вы хотите, чтобы я признался в том, чего я никогда не делал? — с трудом выдавил я. — Делал — не делал, чего в «ромашку» играть. Есть человек, который утверждает, что покупал у тебя наркотики. Есть его показания и составлен акт о добровольной выдаче наркотика, — спокойным, дружелюбным тоном проговорил капитан. — Если это так, то сделайте «очную ставку». Я хочу видеть этого человека. — Не спеши, — вмешался следователь, — будет тебе и очная ставка, и опознание. Всё будет! Но если до этого дойдёт, тебе же хуже будет, поверь! — под его седеющими усами блеснула злая ухмылка. — Значит, вы мне никаких шансов не оставляете? Какой-то замкнутый круг получается, — поражался я безысходности своего положения. — Я же тебе объясняю, зря ты из себя героя корчишь. Пустое это! Парень ты не глупый, а ведешь себя, как ребёнок, — сказал капитан, забрасывая ногу на ногу. — Чайку; не хочешь? — с улыбкой добавил он. Мне становилось понятно, что начинается игра в «доброго и злого». Этот психологический приём по типу «кнута и пряника» мне был известен из книг по криминалистике. Правда, там один из авторов подчёркивал, что такие методы являются недобросовестными. Но игра этих актёров показалась мне настолько очевидной и пошлой, что мне быстрее захотелось антракта. Не вытерпев, я произнёс: — В университете нас учили тому, что человек является высшей ценностью, а защита его прав и свобод обязанностью государства. А, глядя на вас, я думаю то ли профессор лопух, то ли вы конституцией ж… у подтираете? На лицах «актёров» изобразилось крайнее недоумение, а в глазах Николая Степановича даже какой-то глупый испуг, будто бес услышал знакомые слова из пасхальной молитвы. — Ну, чего рот раззявил, давай пакет! — крикнул он капитану, выйдя из ступора. И тот час же мне на голову надели прозрачный полиэтиленовый пакет. С каждым выдохом он всё больше и больше запотевал, и вскоре капли потекли по лицу к шее. На грани потери сознания пакет снимали с головы, потом снова надевали (вопиющий правовой нигилизм этих людей с лихвой окупался «смекалкой и сообразительностью»). Судя по отточенной методике, они преуспели в этом деле, и я у них был далеко не первый. Но, наконец, наступила долгожданная темнота и тишина, в которой мне стало хорошо и спокойно, но как она была коротка, как быстротечна… я пришёл в сознание! Пакета на голове нет, и я могу вдыхать воздух полной грудью. За окном смеркается, о чём-то своем перешёптываются две берёзы, и в эту минуту мне вспомнился фрагмент из фильма Василия Шукшина «Калина красная», где он ведёт с берёзой душевную беседу. Как же мне тогда захотелось прижаться к этим берёзкам, и пожаловаться им о своих тревогах и печалях. Рассказать деревьям этим, каким жестоким бывает человек!
Текст пропущен. После этого главного героя провели в следственный изолятор, где он переночевал.
СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ У СЛЕДОВАТЕЛЯ И меня повели в тот же кабинет, где я провёл незабываемый вечер. Там меня встретил лукавой улыбкой высокий, худощавый мужчина, около тридцати лет. Любезно указывая на стул, он произнёс: — Присаживайтесь, — и, выждав паузу, продолжил, — меня зовут Олег. Я хочу вам помочь в сложившейся проблеме и, собственно говоря, поэтому я здесь, — закончил он свою речь натянутой улыбкой. — Тогда скажите, где сейчас Татьяна — девушка, которая была со мной в машине? — спросил я. — С ней всё в порядке, ее вчера отпустили. «Это уже хорошо, — подумал я. — Одному мне легче будет бороться. По крайней мере, они не смогут на ней спекулировать». — Так чем вы мне хотите помочь? — спросил я вслух. — Я помогу решить вашу проблему, — улыбнулся он. — И каким образом? — Думаю, что самым выгодным! — он сделал паузу и, закурив тонкую сигарету с ментолом, продолжил, — дело в том, что месяц назад к нам поступила информация, что «некто» сбывает героин крупными партиями. У этого человека автомобиль «Тойота-Королла» белого цвета, на котором он часто появляется у театра. Мы решили провести его задержание, а тут оказались вы, как говорится — «в ненужное время, в ненужном месте». Ничего теперь не поделаешь, что сделано — то сделано, — он глубоко затянулся и, выдохнув, густой клуб дыма, продолжил виноватым тоном. — Я лично, признаю ошибки моих коллег. Они, конечно, погорячились… — Так в чём состоит решение моей проблемы? Вы так и не сказали, — жадно ловил я его слова. — А решение состоит вот в чём, — посмотрел он на меня в упор гипнотическим взглядом, переваливаясь через стол. — Вы подписываете доверенность на автомобиль и после этого благополучно отправляетесь домой, к своим родителям и девушке. — Вот как? Но я не пойду на это! — отрезал я решительно. — Ах, память моя дырявая, — театрально шлепнул себя по лбу склеротик. — Я же забыл вам сказать главное. В вашей машине нашли порошок белого цвета, и его направили на экспертизу, — в эту секунду мы сцепились взглядами, и меня бросило в жар. Я окончательно растерялся. — По-моему, довод более, чем убедительный! Вы не находите? — многозначительно проговорил он, оголяя ряд белых зубов. — То, что в выборе средств вы не стесняетесь, я уже понял. Но мне нужно подумать, — и с иронией добавил, — «Просите покорно, наступив на горло». — Подумайте до вечера, — с лица посредника не сходила ядовитая улыбка. — Ответьте мне на один вопрос, — сказал я, вставая со стула. — А вам не совестно так поступать с безвинным человеком, который потратил два года жизни на каторжных работах, чтобы купить эту машину? — Совесть — это глас народа, а мне о себе думать надо, — отмахнулся он. — То есть ради выгоды вы готовы на всё? — допытывался я. — На всё или нет, вопрос риторический. Я тебе вот что скажу, — он встал со стула и, глядя в окно, продолжил спокойным тоном. — Смотришь ты на меня, как на врага народа и думаешь, что во мне ничего святого нет. Но это не так. Когда я учился в академии, то верил и в закон, и справедливость. А когда столкнулся с реалиями жизни, то понял — у нее свои правила. Короче говоря, против системы не попрёшь, иначе она тебя сломает и выбросит на помойку, — он затушил о край стола сигарету и небрежно бросил в железную урну. — Неужели все становятся такими? Есть же исключения! Есть ведь люди, которые честно служат?! — Исключения я допускаю, но сам их, лично не встречал, — усмехнулся он. — Да уж! Всё равно я не могу в это поверить, — произнес я с детской наивностью. — Твоё дело! Но на будущее запомни, студент, — «кто как может, так и гложет!» — и буду я конченым дураком, если перед моим носом будет лежать жирный кусок, а я останусь голодным. - Спасибо за науку! Скажите, чтобы меня отвели в камеру, мне нужно подумать, — и на выходе из кабинета, обернувшись, с горечью добавил, — «Законы святы, да исполнители лихие супостаты!»
«Слово не воробей» На улице щебечут птицы, шумят задумчиво деревья, солнце нежными лучами ласкает ножки девчонок, а я во мраке серой камеры схожу с ума. Еще вчера я летал вольным ветром и был беззаботно счастлив, и вот я в силках из колючей проволоки, из которых невозможно выбраться. «Вот тебе и палата номер шесть!» — вспомнил я с иронией. Никогда бы не подумал, что совсем обыденные вещи, как солнце, воздух и шнурки для ботинок будут иметь такую высокую цену для меня. Точно, всё познаётся в сравнении. Наверное, эти слова придумал первый арестант. «Так, — начал я рассуждать, шагая взад-вперёд по тесной камере. — Передо мной стоит выбор: отдать машину или нет? Хорошо, если я соглашусь на их предложение, то есть ли хоть какие-нибудь гарантии, что меня отсюда выпустят. А какие это гарантии?- остановился я.- У этих людей, кроме пустых обещаний, по-моему, и нет ничего. Положиться на слово офицера… — И я рассмеялся от собственной мысли, — если у человека нет принципов, а только жажда наживы, то какая может быть вера его словам? Это не человек, а „пустышка“. Получается, что и выбора у меня никакого нет, — тяжело вздохнул я в отчаянии. — Значит, только остаётся идти в избранном направлении: ни с чем не соглашаться и стоять на своих показаниях. Блин, и какой же я всё-таки невезучий! — я опять остановился и закрыл глаза, утверждая в себе эту мысль.- То, что произошло со мной — игра случая, и на моем месте мог бы оказаться любой другой. Как тут не поверишь в злой рок судьбы или „провидение“, — кажется, так говорили в старину. Стало быть, на мне клеймо или вообще, тюремное тавро!» — я, психанув, ударил по бетонной стене.
СТУКАЧ
Но скрип двери прервал мои размышления. В камеру вошёл маленький, пожилой мужчина, одетый в потёртые штаны и коричневую, засаленную футболку. На голове у него была зеленая кепка с надписью «USA», а на ногах резиновые, китайские сланцы. Он слегка прихрамывал и громко поливал грязью тех, кто его посадил. Такая бравада щуплого человека меня очень удивила. Однако, не вызвала к нему симпатии. Он имел отталкивающую внешность, — лицо было покрыто множеством шрамов, маленькие дикие глаза, скошенный лоб и оттопыренные большие уши. От него веяло какой-то гадкостью и скрытностью, хотя он старался показаться открытым и развязным. Внешне он мне напомнил Шарикова из фильма «Собачье сердце». — Здорово, дружище! Меня Колёк зовут, погоняло Шрам, — протянул он мне пятерню, когда за ним захлопнулась дверь. — Привет, меня Стас! — и я пожал его шершавую руку. — Давно здесь? — спросил он, присаживаясь рядом со мной на пол. — Почти сутки. — А чё такой потрёпанный? — смерил он меня вопросительным взглядом, — за что приняли-то? — Да ни за что! Перепутали с кем-то, — ответил я нехотя. — Все мы ни за что. Я вот тридцатку оттарахтел по лагерям и не встретил ни одного, кто бы честно сказал, что сидит за дело, — он вынул из кармана брюк позолоченный портсигар и, тщательно размяв сигарету, прикурил. — А тебя за что? Вроде уже почтенного возраста, — присмотрелся я к нему внимательнее. — Да как сказать…, — он сделал глубокую затяжку и прищурился от удовольствия, — со своей бабой повздорил. Выдумала, что я у нее деньги из кошелька на водку спёр. Короче, слово за слово, ну и треснул ее, чтобы знала, бестия, на кого варежку разевать. Я ведь ни сном, ни духом, куда она эту купюру задевала, чертовка! — состряпал он вопросительную рожу и стал похож на злого гнома. — Да, с бабами только так и надо! — и он растянул беззубый рот, изображая подобие улыбки. — Дело хозяйское, как говорится, но водкой от тебя за версту разит. На это замечание злой гном бросил недовольный взгляд. — Хотя, знаешь, — сказал я, — женщин бить дело не мужицкое. Мне в детстве мама говорила: «Сынок, если вздумаешь ударить женщину, то представь на ее месте меня. Прошу тебя, никогда на женщин не поднимай руки!» — вот я и держу в памяти мамины заветы. Как бы ни злили меня женщины, я креплюсь! — Да ты ещё мал и глуп, коль мамкиным умом живёшь, — хихикнул он. — В жизни встретишь гадюку такую, как, скажем, тёща моя была, так белугой от такого жития завоешь. Ну и давала баба «жару». Она трёх мужиков в сырую землю загнала, а сама, окаянная, до восьмидесяти прожила. Да протянула бы ещё дольше…, — и Колёк гневно сплюнул, так и не закончив фразу. — За красотой в ту пору я погнался. Мне покраше да поядрёнее хотелось, и плевать я хотел на батины советы. А ведь он мне постоянно говорил: «Где девки гладки, там воды нет в кадке». Нашёл я первую красавицу на селе, да так и промучился с ней, да с ейной матерью в придачу, пока Бог не образумил. А сейчас у меня вторая жинка, хоть и не королева, да зато хозяйственная жилка в ней есть. Изюминка значит! — причмокнул он довольно. — Вот за эту изюминку и люблю! — Любишь и бьёшь? — спросил я недоверчиво. — Да, всякое бывает. Иной раз так «отхожу», что думаю, душа ейная вон выйдет, а она крепкая, зараза, так и цепляется за жизнь. В старину ведь говорили: «Люби девку, как душу, да тряси ее, как грушу». Вот я и люблю, да трясу, — произнес он самодовольно. — И не обижается? Жена-то? — Да какой там? Она же у меня старых понятий, «коль бьёт, значит любит». По домострою воспитана. Никуда от меня, все срока меня ждёт, — произнёс Колёк гордо. — Так может она тебя не столько любит, сколько боится? — засомневался я. — А мне какая разница! Ты пойди, разбери, что у этих баб в голове. Она и сама-то, наверное, не знает. Главное, что она — рядом, а я — сыт и одет. — Вроде ты и убедительно говоришь, но не укладывается у меня в голове… Даже представить себе не могу, как можно бить свою жену. Нет, сейчас жизнь другая, женщины тоже. Да и весь народ. Нависла тишина. Колёк, недовольно кряхтя, поднялся с пола, отряхнул от пыли штаны и стал «тасоваться» по камере. Сильно сутулясь, он ходил передо мной туда-сюда, громко шаркая сланцами. От чего раздражение мое к нему только росло. Вдруг он резко остановился, и, выпучив на меня свои мутные глаза, заголосил, брызгая слюной: — По-твоему, раньше дураки были?! А? Да ты еще не родился, а твои предки города строили, Казань брали, фашистов из Сталинграда гнали, да еще и по семь детей рожали. От самого Адама как-то прожили, а поумнели только сейчас, что ли? Э-хэ-хэ, — запричитал штригилек и, плюхнувшись на пол рядом со мной, изрек ворчливо, — «раньше были времена, а теперь мгновения. Раньше х. стоял с утра, а теперь давление». — Нууу, — замешкался я, — я только говорю культура сейчас другая. — Я культуру вашу знаю: за хлеб, значит, вилкой берутся, а за хрен аж двумя руками, — съязвил он. — Конечно, многое стало доступным, открытым. Немало и развращенности…, — прежняя уверенность в своей правоте стала покидать меня, и я решил перевести огонь на оппонента. — Но бить жену и относиться к ней, как к груше, это уже последнее дело! — Последнее дело — это оказаться у нее под каблуком. А они, бабы, только этого и хотят, еще от самой Евы. Власть им подавай! Нет, хрен им на блюде, — выгнул он кукиш, размахивая перед моим носом. — «Держи деньги в темноте, а девчонку в тесноте!» Во как! — не сдавал позиции оратор. — Ладно, пусть каждый останется при своем мнении. «Старика учить, что мертвого лечить», — поддел я его. — Пустое это! Но Шрам как будто меня уже не слышал. Он опять достал сигарету, покрутил, размял ее, но прикуривать не спешил, размышлял о чем-то. А я уставился на противоположную стену и отрешенно стал наблюдать за жизнью насекомых. В углу паук сплел большую паутину, и в нее попала муха. Несчастная билась из последних сил, дергалась, вырывалась, но слюнявые нити крепко держали в своей власти пленницу. Наверное, ей так же, как и мне хотелось на свободу, но суровые законы жизни не хотели считаться с желанием какой-то маленькой букашки со своим ничтожным и почти незаметным мирком. А паук не спешил. Он ждал, когда у жертвы иссякнут силы. Да и в полной мере хотел насладиться своей властью. Властью над жизнью и смертью! Наконец, мой сосед чиркнул спичкой и запахло дымом дешевых сигарет. Послышался трогательный, печальный голос старика. — Видать у тебя какая-то зазнобушка есть, коль ты так за девок впрягаешься?! — покосился он на меня. — Есть, — ответил я, тяжело вздыхая. — Какова она? — спросил он, улыбаясь. — Хорошая, отзывчивая. — Отзывчивая, говоришь? — протянул он понимающе, — это хорошо. — Если что-нибудь ей передать на словах надо, то чиркни номерок. Я позвоню. Меня долго держать не станут. А то, небось, девка горюет! — положил он мне на плечо по-отечески руку. — Спасибо. Обязательно чиркну, — обрадовался я. — Знаешь, я много лет шатался по России. Куды меня только не забрасывала судьбинушка, а простого, честного человека давным-давно не встречал. Вымерло поколение нормальных-то. Сейчас человек человеку — враг, не иначе! — вздыхал старик. — Да, наверное, так и есть. Понимания и теплоты нет совсем, — подхватил я. — Вот и я говорю, понимания нет. Человек слушает, да не слышит, о чем ему близкий жалуется. — Все поглощены только собой, — понимающе отозвался я. — И своими проблемами. Взять даже нас с тобой, — подтолкнул он меня плечом. — Чалимся в одной камере, стало быть, одним горем связаны. Как говорили старики: «Общее горе — половина утешенья», а общего, общего-то не чувствуется, понимаешь?! Я к тебе со всей душой, по-отцовски, а ты нос воротишь. Думаешь, что дедушка из ума выжил, какую-то чушь городит, — жалобно произнес он. — Нет, что ты! Что ты! Я совсем так не думаю, наоборот, чувствую твою доброту, участие, — искренне сказал я ему. — Жалко мне вас, молодых, — не переставал вздыхать старикашка. — Только жизнь начинается, самый рассвет, а вас в это болото. Потом уже ничего не исправишь. Я вот так же молодым юнцом начал, споткнулся раз, и до сих пор подняться не могу. Смотрю на тебя, а себя вижу, — его голос задрожал, и глаза покрылись влагой. — Все нормально будет, не переживай! — пытался ободрить я его. — Щеглом я был тогда желторотым, еще не оперенным! — Колек достал грязный платок, и вытер глаза, вспоминая, своё прошлое. Вздохнув печально, спросил, — За что тебя сцапали-то, сынок? Да ещё молотнули, гляжу, не по-детски… — Да так… Не по душе я им пришёлся, — отмахнулся я. — А-я-яй, — запричитал старик.- Нехристи поганые! Молодых-то за что бить? Черти окаянные, предать всех анафеме… Ничего, до свадьбы заживет! — добавил добрый знакомый. Как мне было приятно участие этого старичка в моей беде! Как мне захотелось излить ему душу! И как мне стало обидно, что я так поспешно составил о нем нелестное мнение по одной только внешности! Я смотрел в его мокрые, уставшие глаза и жалость переполняла меня. Сколько горя и несчастий выпало на долю этого бедного человека. Одни только бесчисленные, глубокие морщины красноречиво говорили о его тяжелой судьбе. И только Богу известно, какой тяжкий крест пришлось пронести этому хромому старикашке. «Общее горе- половина утешенья» запали в душу его слова. И я решил ему довериться. — Да, побили менты жестоко. Но дело даже не в этом! Знаешь, у меня полный тупик! Мне кажется, что я или с ума сойду, или помру здесь, — от горькой обиды я готов был заплакать. — Представляешь, спутали меня с одним наркоторговцем, а теперь не хотят выпускать. Говорят: «отдай машину и пойдёшь на свободу». Вот я и не знаю, что мне делать. Машина хорошая. Иномарка белая, дорога мне очень. Я за нее семь потов пролил, сам деньги заработал, — я хотел придать своим словам внушительное уважение и произнести это с гордостью, но едкая горечь подкатывала к горлу, и получилось как-то жалобно. Даже неестественно. — Вот сволочи, что творят! Значит, на машину позарились? А-я-яй!- качал он головой.- Я тебе так скажу, сынок. Шутки с ментами плохи, если уж они за это взялись, то свое возьмут! Верь мне! Чем терять здоровье понапрасну, лучше уж отдай им эту «Камри», — всё равно не отстанут. — Какую «Камри», отец? — спросил я насторожившись. — «Тойоту», или как ты там сказал…, — в его глазах отразился испуг. — «Тойоту» значит, — и я крепко схватил его за воротник футболки, — ни про Тойоту, ни про «Камри» я тебе не говорил. — Пусти! Ты чего, задушишь ведь! — выпучил он глаза. — Ты только что сам мне сказал. Иначе откуда бы я мог знать, как твоя машина называется?! — Пес ты старый! А я тебе поверил, в твою порядочность. Если ты и дальше будешь врать, я задушу тебя. Обещаю! — и я сдавил обеими руками его горло. Я чувствовал, как бешено пульсирует его кровь и видел дикий испуг в его глазах. Он страшно ощерился, обнажая сгнившие зубы, и стал похож на старую крысу. В его злобной морде я видел всех своих врагов и обидчиков: следователя, оперативников. Во мне закипала ярая ненависть, и захотелось одним усилием прикончить все это гадкое племя. И только отвращение в последний миг остановило меня. Я выпустил из рук его тонкую шею и вытер вспотевшие ладони о брюки. Доносчик лежал на полу, как рыба, жадно глотая воздух. — Ну, говори! — крикнул я. — Менты сказали, чтобы я склонил тебя отдать им машину, а заодно и узнать о тебе, — прохрипел он сдавленным голосом. — Ясно! — вздохнул я печально. — А как звать-то тебя на самом деле? — Генка… Генка Пулеметчик, — ответил он сиплым голосом. — Забавная кличка, наверное, доносы строчил?! Он промолчал. — Давно ты на них работаешь, Генка? — разглядывал я с любопытством жалкого холуя. — Уж не припомню, — приподнялся он на локоть. — Неужели ты по собственной воле агентом стал или как там… стукачом? — спросил я. — Нет, не по собственной. Я двадцать годков с лишком оттрубил как честный фраер, и блатовал, и за общее страдал, потом подсел на иглу и общаковские деньги разбазарил. Метнулся к ментам, они помогли. После этого рассчитываюсь за их услугу. Вот такие пироги, — уставился он в пол. — Да уж… Но ты сам выбрал такую судьбу! Смотри, халтурить начал, Генка, пора бы уж тебе на пенсию, — съязвил я. — И рад бы, да грехи не пущают, — ответил он угрюмо. Вскоре, после нашего разговора, старик постучался в дверь и его вывели. Оставив после себя впечатление мерзости. Будто и камера, обжитая мной за сутки, утратила последние остатки уюта. Стала чужой и злобной. Как проститутка изменила моему привычному одиночеству, и впустила к себе постороннего, лишнего человека.
Текст пропущен, где к главному герою на встречу пришла его бабушка, у них был короткий разговор, она поплакала, сказала ему "Внучек мой! Солнышко моё, на кого ты похож,, тебя не узнать, извести!" , герой успокаивал её.
05:16 29.01.2018
ПРИВЕЗЛИ В ДРУГУЮ КАМЕРУ ВРЕМЕННОЙ ИЗОЛЯЦИИ Поздно вечером следующего дня меня повезли в другой конец города. В УАЗе, в котором я находился, было достаточно просторно, и представилась возможность наблюдать за пробегающими картинами вечернего города. Как же он был тогда прекрасен! Каждый закоулок, дом или неприметный кустик дышали теплотой и любовью. До боли знакомые места обрели особое, неповторимое значение. Вот фонтаны и парк, пустой базар, а следом магазины; это дом друга Сережки, следом — мой. Я увидел свет в окнах нашей квартиры, и сердце откликнулось болью. «Родители не спят, — подумал я, — переживают! Наверное, бабушка пришла к нам и рассказывает о том, как навестила меня». Я представил, как она говорит, что я стал совсем худой и бледный, а мама в это время громко ахает и плачет. «И почему так случилось в нашей жизни? За что такое наказание моим близким людям? И чем всё это закончится?» — терзали меня колючие мысли, как иголки. Ещё утром я думал, что жизнь повсюду застыла, и город замер в мое отсутствие; но жизнь шла своим привычным чередом, совсем не замечая того, что из нее «выпал» один человек. И откуда у молодых людей возникает чувство, будто бы Земля вращается вокруг них, а вместе с ней и все люди?! Тормоза взвизгнули, машина остановилась, и под этот звук где-то в груди лопнула тонкая струна надежды. Мрачная обреченность железными клешнями сковала душу. Открылась дверь, из кромешной темноты раздался ледяной голос: «На выход!» Передо мной была одна дорога. Дорога в уголовный мир. — Всем привет! — сказал я бодрым голосом, войдя в камеру, хотя испытывал душевное смятение. — Здорово… Привет…, — послышались в ответ голоса. После чего, нависла полная тишина — меня внимательно изучали. Это была десятиместная камера, со шконками в два яруса — пять сверху и пять снизу. Справа от меня были расположены кран и унитаз. На стенах «шуба», а в воздухе неизменный спертый запах, который никогда не покидает эти места. Помещение явно было переполнено людьми, потому что на каждой шконке сидели по два-три человека. Я не знал, что мне делать дальше, как себя вести, поэтому я продолжал стоять. Чей-то хриплый голос окликнул меня из темного угла: — Иди сюда, дружище! В нерешительности я побрел в том направлении, откуда раздался голос, чувствуя на себе тяжелые взгляды сокамерников. В углу сидел исхудалый господин преклонного возраста. Лицо его имело заостренные черты, и было бледным. Глаза смотрели пристально, по-волчьи. В них чувствовались проницательность ума и сила духа. Роста небольшого, скорее даже маленького, и я сначала засомневался — ему ли принадлежит тот низкий, хриплый голос, на который я пошёл. Волосы на голове были покрыты сединой, будто их припорошили снегом, только брови немного сохраняли остатки былой черноты. Ноги его были по-татарски скрещены, а в руках бегали янтарные четки, на кистях обеих рук виднелись синие партаки. Полукругом от него сидели несколько молодых парней и, вероятно, до моего прихода что-то с ним обсуждали. В центре их стояла железная кружка, ужасно закопченная. В ней заваривался крепкий чай — называемый чифир. — Присаживайся, — сказал господин, указывая ладонью на противоположную шконку, — Как звать-то тебя? Откуда сам? — Зовут Стас. Жил на проспекте Гагарина, — ответил я, устраиваясь на визави к собеседнику. — А меня Санек зовут, Салагой дразнят. За что приняли? — Он окинул меня быстрым, но внимательным взглядом и добавил, — да так «ласково». — За наркотики… Подставили…, — ответил я, сбиваясь. — Раньше не сидел? — Нет, впервые здесь. — Ну, не переживай! В жизни все бывает в первый раз. И от этого она становится только интересней, — заключил он философски и пожал мне крепко руку в знак нашего знакомства. Следом потянулись руки других людей. Каждый представлялся по имени или называл свое «погоняло» (кличку), но я не успевал их запомнить из-за многочисленности. За это время чай заварился и мы погнали кружку по узкому кругу (пили только рядом сидящие), делая по два глотка, — как заведено тюремной традицией на Урале (в других областях делают один или три глотка). — Э-эх, ядреный вышел чифирок! Вдумчивый! — с наслаждением потянул Санек, — люблю, когда чай на «дровишках» заваривают, — так он всю силу отдает, не то, что кипятильником. Я посмотрел вокруг, но не увидел ни дров, ни печи. Уловив мое недоумение, Саня, улыбаясь, пояснил: — В нашем КПЗ или ИВС по-новому, как видишь, розеток нет. Поэтому приходится сжигать тряпки, чтобы воду вскипятить. В ход идет даже последняя рубашка, жалко, но что поделаешь?! Ведь нам без чая никак. Скажу, перефразировав Канта, — чифир — единственное для нас удовольствие, не оставляющее укоров совести. Вот так! — Когда он говорил, то кривая улыбка не сходила с его бледного лица. В будущем, встречая уголовников с богатым тюремным стажем за плечами, я не видел ни у одного из них искренней, широкой улыбки во весь рот, а только кривой излом губ с тенью страдания. — Постойте, а разве мы сейчас не в тюрьме? — спросил я настороженно. По камере прокатилась волна смеха, и кто-то даже с другого конца помещения с любопытством пришёл посмотреть на чудака, который не знает, где он находится. — Нет, если бы это была тюрьма, то я бы первый в ней застрелился, — засмеялся седой господин. — Тюрьма, Стас, впереди, а это изолятор временного содержания. Сюда будут привозить тебя периодически для допроса у следака, на очную ставку и другую хрень — популярно объяснил мне Салага. — А в тюрьме как жизнь проходит, расскажите мне, пожалуйста. Что мне там делать? Как себя вести? Я слышал, что везде свои законы: в армии одни, в тюрьме другие, — говорил я доверчивым тоном, чувствуя благожелательную атмосферу, хотя и видел, что на меня смотрят, как на наивного, неискушённого. Для них я казался смешным лохом. Саня допил последний глоток чая, слегка поморщился, закурил сигарету и, выпустив густой клуб дыма, начал с удовольствием и добродушно: — Какие «пожалуйста»? Я тебе и так обязан разъяснить наш тюремный уклад. В общем, жизнь в тюрьме идёт своим, особым чередом. Но, в сущности, однообразно! Блажен тот, кто сможет там найти себя. То есть занятие по способностям и душе. У такого и время быстро пройдёт, и в глазах людей он будет в почёте. Если в армии, о которой ты упомянул, живут по уставу, то в тюрьме живут по понятиям. Этими неписаными правилами должен руководствоваться каждый порядочный арестант. Мудреного в них ничего нет и большей частью эти правила позаимствованы из Библии. Сидевшие рядом слушали, затаив дыхание, а Салага не спеша разъяснял: — Приведу пример, — сказал он коротко, — не убей, не укради, не ври, на людей не клевещи, уважай достойных, ближнему в трудную минуту помоги, ну и другие, о которых тебе пока рано знать, ибо пища сия будет для тебя жестка. Главное, что сейчас ты должен уяснить — в любой ситуации, будь человеком! Если не знаешь, как поступить, спроси у своей совести, ты молодой ещё, неиспорченный, поэтому она тебя не обманет. Она будет верным советчиком на твоём тернистом пути. Но даже если и совершишь ошибку, а «молодому ошибиться, что воды напиться», — засмеялся он, — нормальные люди тебя всегда поймут. Первое время больше слушай и меньше говори. Как любят выражаться евреи «человеку дано два уха и один рот, чтобы он меньше говорил, и больше слушал». Вот так! «Да будь в нашем доме приветлив, а не приметлив», и всё у тебя будет путём, — с расстановкой произнёс он, и затушил об пол сигарету, докуренную до фильтра. — Спасибо за науку, Саня, — от души поблагодарил я. — Пока не за что. «Виноград у винограда цвет перенимает, а человек у человека опыт». — Было видно, что ему нравилось поучать молодёжь, делиться своими этическими взглядами и житейским опытом. Мне показалось, что он обладал определённым авторитетом, и это ему весьма льстило. Меня занимал ещё один вопрос, но он был столь пикантным, что я никак не решался высказать его вслух. Хотя, судя по всему, доверие между мной и Салагой уже установилось, и он смотрел на меня тёплым взглядом опекуна. Собравшись с духом, я всё-таки рискнул: — Саня, я ещё вот что хочу спросить, — когда я находился в отделе ГНК, следователь мне сказал, что даст указание в тюрьму и меня посадят к «петухам». Как мне быть, подскажи, а?! — застенчиво спросил я, ожидая его реакцию. — Вот уроды, мать их…, — презрительно бросил он. Небрежно смахнул пепел со штанины и, нахмурившись, продолжил, — нет, не станут они этого делать! В этом смысла нет, да и шум по тюрьме может прокатиться. Этим приёмом они жути гонят на новичков, запугивают. Но дальше угроз дело не дойдёт. Короче, не бойся! — хлопнул он меня по плечу. — А если, вдруг, я всё-таки окажусь в такой камере, как мне быть?- не унимался я. — Если окажешься перед такой хатой, то постарайся сделать всё, чтобы только в нее не зайти. Ну, а если уж ты в ней оказался, то волей-неволей тебе придётся всех этих жильцов из нее выломить, то есть выселить тут же. А вот как ты это будешь делать, уже твоя забота. Можешь мирно решить, а можешь и силу применить. — А почему бы мне самому из нее не смотаться? — наивно спросил я. Салага с трудом сдержал смех. — Потому что ты порядочный зэк и тебе этого делать нельзя, на нашем языке это называется «сломиться из хаты». А для нашего брата это неприемлемо. — Понятно! А можешь назвать мне эти камеры, на всякий случай. — Можно. Запоминай, их всего три — девятая, сорок четвёртая и восемьдесят восьмая. Я взял авторучку и записал эти три зловещие цифры себе на ладонь. Но и это вызвало общий смех сокамерников. За второй кружкой чифира я рассказал ребятам, как ко мне подсаживали агента (таких агентов называют «подсадными утками»), и как мне удалось его изобличить. Этим я рассчитывал подняться в их глазах, демонстрируя свою смекалку и находчивость. Но результат разочаровал меня. — И что же ты сделал с этой «уткой»? — спросил серьёзно Салага. — Да ничего. — Зря!- нахмурил он густые брови.- Запомни, щегол, «нестриженный ноготь в мясо растёт». Если его не вырвать, он много бед принесёт.- Изрёк Салага тюремную мудрость, выставив перед моим носом указательный палец. Скоро нас ожидал этап в тюрьму, и мне было необходимо побыть одному, чтобы осмыслить услышанные назидания, да и подготовиться к предстоящему. Я залез на верхнюю шконку и прилёг, поджав ноги, так как вытянуться в полный рост было невозможно. В ногах сидел бородатый человек с отрешенным видом. Он только и делал, что свирепо чесался и зло кряхтел, вероятно, мучимый вшами. Я закрыл глаза, но не смог сосредоточиться из-за беспорядочного гула — народ шумел, как на рынке. Казалось бы, какая может быть жизнь, у этих, запертых в четырёх стенах и лишенных самых привычных благ, людей. Но, оказывается, человеческая деятельность не знает строгих рамок и находит существование даже в таких условиях. «Пчелиный улей» гудел. Жужжал назойливо, не умолкая!
ГЛАВНОГО ГЕРОЯ С ДРУГИМИ ОСУЖДЁННЫМИ ПРИВЕЗЛИ В ТЮРЬМУ «ЗЛАТОУСТОВСКИЙ ОСТРОГ».ДУШЕВАЯ Неподалёку оказался Салага. Увидев меня, он радостно воскликнул: — Щегол, и ты здесь? — и начал быстро протискиваться в мою сторону. Обрадованный этой встрече, я крепко пожал его руку. — Сломаешь же, верзила! — сказал он, одёрнув быстро руку. — Я слышал, вам менты бока намяли? Ты-то как, нормально? — Пойдёт, — махнув рукой, ответил я. Голос сержанта: — Борисов здесь? — Да, здесь, — ответил я. — Готовься! Скоро отведу тебя на УПМ, — сообщил он и побежал вверх по лестницам, гремя связкой ключей. — Вот так да, ты что — «малолетка»? — удивленно спросил меня Салага. — Через месяц восемнадцать будет, — ответил я гордо. — Да?! Не подумал бы! — сказал он, как-то растерянно. — А что не так? — В общем-то, ничего. Просто дури на малолетке много, сплошной беспредел, в котором и сам черт ногу сломит, — с явной тревогой и досадой промолвил Салага. — Вот тебе для примера. Недавно к нам малява приходит, в которой малолетки пишут, что случайно увидели, как их сокамерник дрочил. И спрашивают: «Что с ним за это сделать?». Мы отвечаем: «Ничего, пусть помоет руки, и все». А они нам в ответ: «Поздно, мы его уже опустили». Пробуем объяснить, что делать этого нельзя, ваши действия называются беспределом. А они отвечают: «Всё нормально — мы уже «опустили» и того, кто его «опускал». Вот такие дела! С ровного места двое стали «петухами». И так на «малолетке» во всем, куда не кинь всё клин. — Так как же там сидеть? Если ни за что друг друга опускают? — спросил я взволнованно. — Как, как… Осторожно! Главное за языком следи, от него все проблемы. «Слово не воробей, вылетит, не поймаешь», — и, задумавшись, добавил, — это ты не поймаешь! — А малолетки мигом подхватят, потом не отбрешешься! Слова моего наставника, точно булыжники падали на мою голову и я с трудом находил в себе силы, чтобы не показать испуга. Я был охвачен ужасом, ноги становились ватными, и только благодаря тесноте я продолжал стоять. — Ну, крепись! Месяц — это недолго, уж как-нибудь проплывешь. Только запомни одну вещь. «Трамвайка», которую тебе придется пройти на «малолетке», придумана не людьми. Это не понятия, а мусорской наворот, которым подавляется детская психика. Менты всегда работают по принципу «когда кошки дерутся, мыши радуются», поэтому и насаждается всякая гадость, чтобы мы сами себя сожрали. Понимаешь, что я говорю? — посмотрел он на меня в упор. — Вроде да. Но пока своими глазами не увидишь, понимается как-то смутно. — И ещё вот что. Там в каждой хате сидят так называемые батьки, кто их так и зачем прозвал, остаётся догадываться. Ведь у нас, на «взросляке» батька;ми воров называют. Батьки на «малолетке» вроде воспитателей и следят за порядком в камере, хотя, по сути, поддерживают беспредел. — Так эти батьки тоже заключенные? — удивился я. — Конечно! Только стрёмные заключённые, потому что выполняют ментовские функции, — работают на администрацию. И, кстати говоря, всех таких холуев поголовно называют краснопузыми или проще красными. А порядочных арестантов чёрными. — А почему они становятся красными? — с трудом понимал я. — Причин много, но мотиваций две: обладать определённой властью, унижая других и получать от администрации какие-нибудь льготы. Но обычно «красными» становятся трусливые, с больной психикой люди, в основном с садистскими наклонностями. — Выходит, что одни зеки открыто унижают других зеков? — удивился я. — Да, и открыто и скрытно. А теперь сам рассуди, — какой нормальный человек с чувством собственного достоинства, элементарными моральными принципами будет жестоко и подло притеснять себе подобных? Да они точно раковые клетки, которые уничтожают иммунитет в организме. А мы единый организм. Они нас уничтожают, а потом и сами погибают от собственной заразы. Ты слышал о таких извергах, которых в войну у фашистов «капо;» называли? Ну, или скажем бандеровцы? — Да, читал об этом. — Ну, вот тебе и сравнение! — Салага по-отечески крепко сжал мои плечи и, глядя в упор произнес ободряющим тоном, — не бойся никого и не унывай! Грехов своих бояться надо и Господа Бога. Через месяц увидимся, я тебе обещаю, — он обнял меня и протянул в подарок свои чётки. — Держи, нервы будешь успокаивать. Вскоре меня вывели из клетки и повели по узким, вонючим коридорам подвала навстречу безумию, жестокости и горю. Большая часть подвала была затоплена, и нам с сержантом приходилось скакать по деревянным настилам. Чем ниже мы спускались, тем становилось холоднее. Черный туннель змеей извивался в недрах тюрьмы и, казалось, ему нет ни конца, ни края. С каждым шагом становилось все страшнее и страшнее. В какой-то момент я почувствовал робкий душевный трепет. Пришло осознание, что это путь в один конец. Я в Лабиринте, где обитает кровожадный Минотавр, и я один из тех тысяч, кого отправили на съедение этому чудовищному монстру. Во мне не было героизма Тесея, чтобы сражаться с этой ненасытной тварью и, к сожалению, клубка Ариадны, чтобы не заблудиться там. Наконец мы пришли на этаж малолеток и свернули в каптёрку, чтобы меня переодели. Там забрали мою одежду, а взамен ее выдали чёрную робу и кирзовые ботинки. Роба была мне настолько мала, что рукава куртки едва прикрывали локти, а длина штанов была еще экстравагантней, — они были чуть ниже икр и смахивали на бриджи. С обувью тоже вышла беда, — при моем 44 размере мне достались ботинки 42 размера. В этом горе-наряде мне было неудобно и досадно. Посмотревшись в зеркало, я вспомнил свою учительницу французского языка и подумал: «Вот теперь, Анна Николаевна, вы бы не сказали мне comme il faut, а прозвали бы меня bouffon, шутом».
В КАМЕРЕ ТЮРЬМЫ Передо мной с визгом открылась железная дверь, и я робко ступил в небольшую камеру, рассчитанную на пять человек. Напротив я увидел железную решетку, размером один на один метр, вставленную в оконный проем стены, а под ней железную шконку. Справа от меня был унитаз «крокодил», а над ним кран; чуть выше его небольшая ниша в стене, где лежали зубные щетки и пасты. Вдоль боковых стен были установлены по две шконки в два яруса. По середины камеры стоял железный стол с лавочкой, намертво залитые в пол цементом. Камера освещалась тусклой лампочкой и придавала внутреннему убранству зловещий вид. К этому времени за решеткой стояла уже глубокая ночь. Обитатели камеры не спали, но каждый сидел на своем спальном месте. Их было четверо, поэтому одна шконка была пуста. Распознать батька не составило труда. Это был мужчина около сорока лет. Он сидел на нижней шконке и был одет в черные трико и белую майку. В руках он держал толстую книгу, как оказалось, роман «Унесенные ветром». Имел упитанный, даже пухлый вид, и выпирающий из-под майки круглый живот с глубоким, как колодец пупком. Лицо выражало лень и усталость, или даже инфантильность, а припухлые розовые губы капризность ребенка. На отвислых щеках рдел небольшой румянец. Про обладателей таких губ и щек обычно в шутку говорят: «Такие брылы — хоть студень вари». В его тусклых глазах отсутствовала жизнь. Казалось, в них кто-то отключил свет. Кожа гладкая, безволосая. В тот момент я подумал, что у этого женоподобного существа должен быть писклявый голос (и я не ошибся). Он скользнул по мне презрительным взглядом, смочил языком пухлый палец, перелистнул страницу и продолжил читать. Другие, молча, смотрели на меня. Это были взгляды волчат. Нет, в них не было злости или кровожадности, скорее пошлая имитация не нее. Пытаясь во всем подражать взрослым, малолетки старались показаться опытными уголовниками. По одному взгляду они пытались определить внутреннее содержание человека. Но, увы! Опыта им, конечно же, не хватало, и гордый взгляд придавал им совершенно глупый вид. Напротив меня сидел высокий, худощавый парень с вытянутым лицом. В зубах у него был длинный деревянный мундштук с тлеющей сигаретой, и дым попадал ему в глаза, от чего он сильно щурился. Справа сидел маленького роста татарин, с соответствующей внешностью — смуглой кожей и узким разрезом глаз, над ним, скрестив ноги, на верхней шконке сидел накачанный парень с круглым здоровым лицом. В руке он держал кусок черного хлеба и жевался. — Проходи, чего встал? — ломающимся голосом сказал худощавый. Я подошел ближе. — Кто по жизни? — спросил он. — В смысле? — переспросил я, не понимая вопроса. — В прямом смысле! — срываясь, он перешёл на крик. — Активист, пацан, обиженный…, — перечислял он, перекатывая губами мундштук. — Пацан, — ответил я и не уверенно добавил, — черный пацан. — Первый раз сидишь что ли? — спросил он с ухмылкой. — Первый. — Видно, видно! Меня Кислым дразнят, а это Татарин, на «пальме» Славян, а это Саныч, — перечислил он всех, указывая на каждого пальцем. — Меня Стас звать — приветливо сказал я, но Кислый оставался серьезен и руки не подавал. — А дразнят как? Погоняло у тебя есть? — шепеляво спросил Татарин. — Нет, никак не дразнят. — О-о-о, это плохо, дружище! Каждый должен иметь тюремное имя! Завтра будешь кричать на решку (решетку), чтобы сама тюрьма тебе имя дала, — прищурил он при этом и без того узкие глаза. — Вот и Славка к тебе присоединится. Он уже две недели у нас кочумарится, а погоняла всё еще нет. Да, Славян? — спросил он, стукнув по верхней шконке. — Ага, — отозвался Слава. — А ты в ЮУрГУ не учился? — обратился ко мне накаченный Слава, — что-то лицо твое мне знакомо. — Учился, — ответил я. — Точно! — хлопнул он довольно по колену. — А я смотрю, ты или ни ты? Мы как-то у Каспера из твоей группы хотели стипуху отобрать…., — да-а, ловко ты нас тогда отметелил, до сих пор забыть не могу, — Слава широко улыбнулся, обнажив ряд зубов с налипшим черным хлебом. — И я тебя узнал, — воскликнул я радостно. — Ты, по-моему, на менеджера учился?! — Ага. На него самого. Да только отчислили меня. И к лучшему, — махнул он рукой. — Мне тут пацаны глаза на коммерцию открыли. Мне сейчас любая торговля взападло. — А посадили тебя за что? — Разбой. Водителей на трассе «бомбили», — гордо ответил он. — Как бы то ни было, а знаешь, Слава, я очень рад нашей встрече. Ты первый знакомый, кого я встретил за эти дни, — искренне признался я. — Короче, — перебил нас Кислый, — постанова здесь такая: три дня ты — гость, в это время будешь со всем знакомиться, слушать, запоминать. Никто тебя трогать не будет, но потом наступит «трамвайка» и сорок дней ты будешь трамваем. Всё понял? — Не совсем! Что такое «трамвайка»? Объясните мне, пожалуйста. — «Трам-вайка», — смакуя, произнес он это слово по слогам. — Это когда ты шуршишь, как электровеник. А мы посмотрим — достойный ты пацан или нет? А может на бабу схож? — Но, по-моему, шуршать, как электровеник, как раз таки удел баб, — заметил я ему. — О-о, ты покалякать хочешь? Умный что ли? — произнёс он с вызовом. — Не знаю, не мне судить! — Вот скоро мы и посмотрим, есть ли у тебя солидол в макитре! — А через это все проходят? — спросил я доверчиво, желая не накалять больше Кислого. — Конечно все. Я «трамваем» был, и Татарин тоже был. Вот, Славик, у нас до сих пор «трамвай». Да, Славик? Сколько тебе ещё деньков осталось? — Двадцать девять ещё, — уныло ответил тот. — Вот так!- ухмыльнулся Кислый, — Ну всё, хорош гутарить! Падаем все спать, — и он залез под одеяло. Я прилёг на свободную шконку и под шумную перекличку сверчков ещё долго ворочался. Мысли не давали мне уснуть. Во время нашего разговора пухлый Саныч не проронил ни единого слова, но нельзя сказать, что он был целиком поглощен романом, скорее делал вид. Когда его пухлые пальцы перелистывали очередную страницу, он бросал на меня короткий, но весьма выразительный, наглый взгляд. Взгляд подлого хищника. «И что я ему плохого сделал? А может, я ошибаюсь? — думал я. — Ну да ладно, время покажет», — и моя душа полетела к родным пенатам. Меня сильно тянуло к семье и мысли разрывали мое сердце на части. Я вспоминал своё счастливое детство, беспечную юность. Вспомнился плюшевый белый мишка, без которого я не мог засыпать до семи лет. Вспомнилась первая рыбалка, и как дед учил меня насаживать на крючок червя, а перед тем, как забросить его в воду, обязательно поплевать, чтоб карась попался крупнее. Как я забрасывал удилище через спину и ненароком цеплялся крючком за ягодицу. Воспоминания приходили ко мне с такой быстротой, что я не в силах был их остановить или отогнать. Вспомнил отца, когда он первый раз посадил меня за руль нашей машины, и как я на ней слетел с дороги в кювет. Он даже не отругал меня, наоборот, улыбнулся и сказал: «Лиха беда начала. Теперь мы будем ездить чаще!». С болью вспомнил, как мама в день моего ареста делала пирог «курник», и просила меня съесть ещё кусочек, но я жевал его на ходу, а она ласково у порога подливала мне молоко и приговаривала: «Скушай ещё, сынок! Вот так! Молодец!» Ах, милая моя мама, это был самый вкусный пирог в моей жизни, про который я до сих пор вспоминаю с болью в сердце. Эмоции переполняли меня, на ум пришло высказывание кого-то из мудрецов: «Воспоминания — это рай, из которого нас невозможно изгнать». Как же он был прав! Как хорошо, что у человека есть дар воспоминаний. Наверное, Бог наградил людей этой способностью для того, чтобы воспоминания служили нам опорой на жизненном пути. Приходили на помощь в минуты невзгод и были сокровенным уголком, в котором мы могли бы спрятаться, передохнуть, отдышаться. Под утро меня одолела усталость, и я уснул.
05:26 29.01.2018
"ПРОПИСКА В ТЮРЬМЕ" «Завтрак берём!» — сквозь сон раздался голос. Камера оживилась, послышалась крепкая брань. Баландёр по традиции услышал о себе много нового. Загремели железные тарелки. Такую баланду не стала бы есть даже моя собака. В тарелке плескалось что-то мутное, с отвратительным запахом. Но больше всего меня возмутил хлеб, его просто невозможно было жевать, потому что он, как пластилин прилипал к зубам. Ради эксперимента кто-то бросил мякоть хлеба в железную дверь, и эта непонятная смесь прилипла к двери. После завтрака Кислый сказал мне: — Я тебе буду называть предметы в камере на нашем языке, а ты их должен запомнить. Позже буду проверять. Итак, запоминай, — он указательным пальцем водил по предметам и тут же комментировал: стол — «общак», лавка — «тёща», ложка — «весло», тарелка -«шлёмка», пол — «паркет», потолок — «пол», унитаз — «светланка», кран — «горбатый», дверь — «броня» <nobr>и т. д.</nobr> Он не оставил ни одной вещи, которые находились в поле зрения, без тюремного наименования. Сокамерники общались в основном на «малолетней» фене. Я старался запоминать слова уголовного жаргона, но у меня это плохо получалось. Мой мозг не воспринимал их. Противился! Итак, с третьего дня в мои обязанности входило: набирать на всю компанию «баланду», мыть посуду и пол, чистить туалет. В общем, выполнять все хозяйственные работы. Во всём этом чувствовалось унижение, но я выполнял порученную работу добросовестно и старался видеть в этом свои плюсы. Например, я осознавал, что унижение, в приемлемых рамках, укрощает мое самолюбие. На утро мы со Славой подошли к решётке и по очереди начали кричать во весь голос, чтобы слышала вся тюрьма: «Тюрьма-тюрьмушка, дай погремушку! Да не простую, а блатную!» Под улюлюкивание сотен голосов со всех сторон посыпались всевозможные клички — «Сопля», «Чеснок», «Лошара», «Фуфел», «Чморик», «Чушок» <nobr>и т. д.</nobr> Я был в шоке от мысли, что теперь ко мне приклеится какая-нибудь позорная кличка, типа «Чушок», и я буду вынужден откликаться на нее. Но к счастью, это была очередная малолетская шутка и я и по сей день не имею кликухи. Днём, после обеда, Кислый нарисовал карандашом на стене человечка, подозвал меня и сказал: «Сделай так, чтобы он заплакал». У меня наступил мозговой ступор, и на ум не приходили никакие варианты (это всего лишь одна из многочисленных загадок, которые на жаргоне малолетних называется «тугодумками».) Якобы, путём вопросов и ответов выясняется сообразительность, смышленость испытуемого, хотя на самом деле всё это не имело никакой логики, а наоборот, выглядело абсурдным и оскорбительным. За неправильный ответ ожидало наказание, по преимуществу физическое. — Ну…! Сделай так, чтобы он заплакал! — повторил Кислый. — Я не знаю, как это сделать, — ответил я поникшим голосом. — Тебе минута времени, давай думай, — грозным тоном произнёс он. По истечении минуты я опять ответил, что не знаю. Тогда Кислый схватил литровую эмалированную кружку и с размаху ударил меня по голове. Я прижал руку к виску и почувствовал теплый, липкий ручеек. Шла кровь. Через ладошку она текла по щеке и крупными каплями падала на бетонный пол. Я тупо смотрел на растущую багровую лужу и горько досадовал: «ЗА ЧТО?» — Ну, х…. замерз?! — взревел Кислый. — Давай вытирай! Щас развезешь тут помойку! Одной рукой придерживая рану, другой я вытер за собой кровь. Слезы обиды наворачивались на глаза, и мне стоило не малых усилий, чтобы не заплакать прилюдно. Показать свою слабость, означало бы окончательное и бесповоротное поражение. Падение! За всё время нахождения в камере я впервые заметил улыбку на лице батька. Стало понятно, что боль и унижения его очень забавляют. Кислый плюнул на свой рисунок и сказал: — Видишь, наш человечек заплакал. А теперь сделай так, чтобы у него пошла кровь! Над этой задачей мне не пришлось долго думать, и я вытер об человечка окровавленную руку. — Правильно, — недовольно сказал Кислый. Далее, он приступил к проверке моих знаний на предмет фени, так как считал, что наказание следует продолжить. Я, конечно же, неудовлетворительно продемонстрировал свои знания по данному предмету, за что и получил пару десятков ударов литровой кружкой по спине и ребрам. «Я знаю два иностранных языка, — думал я с негодованием, — а феня не дается мне никак, хоть ты тресни». Кислому и Татарину было по 17 лет. И они отбывали уже второй срок, поэтому чувствовали себя на «малолетке», как рыбы в воде. Им хотелось сполна выместить на новобранцах те страдания, которые они в свое время перенесли, будучи «трамваями». Однако, меня удивляло, что Слава проходил их экзекуцию как-то стороной, если ему и перепадало, то гораздо меньше, чем мне. Вечером следующего дня я со Славой играл в шашки. В процессе игры речь зашла о наших родителях, о том, как они переживают наше заключение. Вдруг к нам подошёл Татарин и нагло у меня спросил: — Скажи-ка, поцик, а ты лучше мать продашь, или в жопу дашь? Этим вопросом он мне, как обухом по лбу дал. Я хотел броситься на него, но Слава удержал меня. — Спокойно, спокойно парень, — сказал Татарин. — Это «тугодумка» и ты лучше головой кумекай, а ни руки свои распускай. Если, не дай Бог, ты кого-нибудь здесь ударишь, то мы объявим тебя «восставшим трамваем», и тогда тебя каждый будет бить при встрече, как собственного ишака. В какую бы ты хату не заехал, тебя везде будут метелить, — с ненавистью заявил он. — Ты понял меня?! А? Теперь отвечай на тугодумку! Я растерянно смотрел на Славу, но тот молчал. — Я жду! — закричал Татарин. Я был в полном замешательстве. Глазами я пробежал по камере в надеже, что кто-нибудь подскажет мне ответ, но наткнулся на лукавую улыбку батька, который «любезно» подсказал своим тонким голосом, уловив мольбу во взгляде: — Второе, наверное… — эх, как же я ненавидел их всех в ту минуту! — Мать не продается, парень не е… я, — вместо меня вдруг ответил Татарин, и мне опять несколько раз врезали за несмышленость. Подошел Кислый и начал кричать мне прямо в лицо: — Ты совсем тупой что ли? Мы тебе задаем самые простые «тугодумки», а ты ни на одну не можешь ответить. Может у тебя опилки в котелке вместо мозгов?! В каком ты университете учился, дебил, если для тебя детские загадки не по силам! Я тебя спрашиваю, овца! Отвечай! Я стоял молча, и в моей голове молотком стучала фраза: «Мы тебя объявим восставшим трамваем. Восставший трамвай, трамвай… — навязчиво трезвонила фраза. — Вот и замкнутый круг, я ничего не сделаю, остается только терпеть, терпеть, терпеть…"Не бойся никого, кроме Бога одного» — учил меня Салага. — Да я никого и не боюсь, просто буду терпеть!" А в это время Кислый, схватив стержень от ручки, выгибал его и на каждой фразе щелкал меня по носу. — Ты чё в паркет уставилась, скотина? В глаза смотри, когда с тобой старшие разговаривают! Ты меня вымораживаешь своей тупостью! Если ты сейчас опять не отгадаешь «тугодумку», я тебе такое сделаю, что ты у меня кровью ссаться будешь. Ты понял?! Слушай сюда, дурында: «Вилку в глаз или в жопу раз?» Давай выбирай то или другое? — я молчал. — Повторяю! Так в жопу, или в глаз? Что молчим?! — а стержень от ручки так и щелкал, щелкал, по моему носу, выбивая невольные слезы. — Вилку в глаз, — вырвалось у меня на удивление самому себе. Кислый криво улыбнулся и достал из загашника стальную вилку. Он стоял передо мной с довольной миной, перекидывая вилку из руки в руку. — Значит, говоришь, вилку в глаз? — спросил он, растягивая удовольствие. — Делай, как знаешь! — ответил я хладнокровно, но от волнения у меня вдруг зашумело в ушах. Кислый замахнулся правой рукой и ударил… Почему-то я до последнего момента надеялся, что он этого не сделает. Я рефлекторно отклонился немного назад, и удар пришёлся мне чуть ниже глаза. Острая боль пронзила лицо, брызнула кровь (…Эх, Кислый, Кислый я до сих пор вспоминаю тебя по этому шраму).
ОПУСТИЛИ НОВЕНЬКОГО СВЕТЛОГО ПАРЕНЬКА Алешка Белов Однажды, под вечер к нам подселили еще одного малолетку, ему было 16 лет, и звали его Лешка. Это был щуплый на вид и робкий по характеру паренёк. Своими канапушками он напоминал мне Антошку из известного всем мультика. Лёшка был застенчив и молчалив. Его посадили за то, что он украл из соседнего сарая мотоцикл. Бедный человечек, сколько же ему пришлось впоследствии пережить за этот кусок железа. На следующий день мы пошли гулять в прогулочный дворик, и Кислый с Татарином всячески подшучивали над новобранцем. А тот еще больше замыкался в себе, не находя достойных ответов на их колкости. После очередной порции «яда» они перешли с ним на дружеский тон и этим расположили его к беседе. Между ними завязался такой разговор. — Я смотрю, пацан ты смазливый, наверное, девчонок было у тебя до фига и больше, — сказал Кислый Лешке, делая вопросительную мину. — Нет, у меня была только одна, мы с ней со школы дружим, — грустно ответил наивный Лёшка. — Красивая? — Да, красивая и еще добрая очень. Она мне в ИВС каждый день передачи носила, — опустил он свои большие глаза в пол. — Повезло тебе! Сейчас таких девчонок найти трудно. — Это точно, — тяжело вздохнул Лёшка. — А вы целовались с ней или мамка не разрешала? — с лукавой улыбкой допытывался Кислый. — Зачем нам спрашивать у мамы, целовались, конечно. -Да ну?! — и на его лице блеснула улыбка. — Что-то я тебе не верю. Уж больно ты трусливый, — поддел Кислый. — Это я здесь такой. Просто мне тут ещё непривычно, — ответил голос подростка. — Так целовались, значит? Ты молодчина! А мне еще не приходилось. Значит, в засос целовались?! — Ну, да, — пробился сквозь веснушки румянец. — Так она девочкой была, когда ты с ней первый раз…, — и он сделал характерное движение. Смущенный Лешка молчал. — Да не стесняйся. Здесь все свои! Просто интересно от друга услышать, как это дело происходит? А то освобожусь, и не буду знать, как к девушке подступиться, — навязчиво приставал «Кислый». — Да, девочкой была. Я у нее первый был. — Сильно кричала, да? — Не очень, — отвечал он, смущаясь. — Говорят когда девчонка «целка», то ей вставить сложно. — Нет, не сложно, просто нужно аккуратно, — сбиваясь ответил он. — Ух, ты, интересно! Значит, ты и «лошадку кормил»? — с жаром спросил Кислый. — Какую лошадку? — недоумевая, переспросил Лешка. — У нас только куры, была одна корова, да и та полегла по осени, — с душевным надрывом промолвил он. — Ну, ты даешь, Леха! — смеясь, сказал Кислый. — «Лошадку кормить» это значит, девчонке между ног рукой водить. — А-а, тогда да! «Кормил»! Как же без этого с ней любовью-то заниматься? Да и ей нравилось, — сказал Лешка, густо краснея. — Ништяк! А дай руку понюхаю, — и он кинулся к нему. Но вместо этого ударил Лешку кулаком в лицо и тот упал. Из носа брызнула кровь. Тут же рысью подскочил Татарин, и начал, браня, пинать его ногами. — Мразь, да ты с нами из одной миски жрал! — Постой, братан, — остановил его Кислый. — Дома с ним поговорим! — и мы продолжили прогулку. Под палящим солнцем мы намотали несколько километров на кирзовые ботинки, не проронив ни слова. Было ясно, что Алешка попался в «капкан» и в скором времени его ждёт неминуемая беда. Он совсем паник, зажавшись в грязный угол и украдкой поглядывал на своих обидчиков. В его добрых, голубых глазах, как в чистых озёрах, застыла мольба, снисхождение. Но какое дело было до него жестоким малолеткам. Его маленький внутренний мир, обуреваемый леденящим ужасом и предстоящим позором, совсем никто не замечал. Он был всего лишь маленьким зэка, а не человеком с ранимой душой и пылким сердцем. Вернувшись в камеру, Кислый начал домогаться к избитому и запуганному Лешке: — Слушай сюда, чушок поганый! — и он влепил ему звонкую пощечину. — Ты рукой держался за бабскую м.... а это равносильно, что за чужой хрен! Значит, тебе место в петушатнике! — Но я не знал, что этого делать нельзя, — со слезами на глазах произнес несчастный. -Это же было на свободе. — И чё, что не знал?! По незнанке не канает что ли?! Типа один раз — не пи. ...? Готовь мыло, Алёнка! — И Кислый с Татарином заржали во все горло, их смех подхватил и батёк. Мы со Славой стояли молча, не зная, что нам делать в этой ситуации. Но, прекрасно осознавали, что сейчас решается жизнь этого маленького безвинного человека. Понимали, что эту ужасную ошибку потом невозможно будет исправить. Вспомнив один разговор «взрослых» в ИВС, я попытался вмешаться. — Подождите, пацаны. Я от «взросляков» лично слышал, что членом сейчас не наказывают. «Его», как наказание, отменили. — О-о, «трамвай» решил за чморика заступиться, — ухмыльнулся Кислый. — Так его никто и не наказывает, а просто место указывают, на котором он по жизни должен находиться. Как говорится «петушки к петушкам, гребешки к гребешкам». А все остальное он по любви будет делать! Да, милый?! — погладил он Лешку по голове. В глазах ребенка пылал неописуемый ужас и надежда. Они молили о снисхождении, но жестокий мир, в который его забросила взрослая рука, не знал пощады. Я был бессилен помочь ему, потому что еще не владел в полной мере тюремной софистикой. Только она — «хитросплетенная болтология» могла стать для него спасательным кругом. Я еще что-то говорил в защиту Алешки, но Татарин прервал меня: — А ты чё за него заступаешься? — сделал он ко мне решительный шаг. — Может и ты не прочь подержаться за кунку? — Нет, я не прочь подержаться за твою болтливую губу. — закипала во мне злоба. — Имей ввиду, Татарин, — положил я ему руку на плечо. — Если я сорвусь, меня в хате никто не остановит, как известно, «брага стоит долго, а через край пойдет — не уймешь!"/ И плевал я на ваших восставших трамваев, электрички и всё трамвайное депо, — закончил я взволнованно, давно усвоив себе правило — „лучшая защита — это нападение“. Ночью меня разбудили плачь и стоны. За занавеской туалета насиловали Лешку. Сначала это был Кислый, потом пошел Татарин, а вскоре, на мое удивление, и пухлый батёк. Поведение подростков хоть как-то оправдывалось их возрастом. Они имели неуемную сексуальную озабоченность и не устоявшуюся психику. Руководствовались ложным представлением о порядочности. Но батёк?! „Вот, мразь какая!“ — скрипели от злости зубы, и сжимались кулаки. После этого я решил, во что бы то ни стало отомстить старому извращенцу. Скажу, забегая вперед, через месяц Алешка повесился, не в силах больше терпеть унижения. Его утром нашли с петлей на шее за той же клетчатой шторкой, которая скрывала совершаемые над ним издевательства. Мне хотелось написать Лёшкиному соседу и судье такие слова: „Спите спокойно, дядя сосед, ваша собственность в безопасности. „Опасный вор“, Лешка Белов „справедливо“ наказан. Будьте спокойны и вы, Ваша Честь! Вы честно исполнили свой профессиональный долг, заключив ребенка под стражу“.
"БАТЁК» ОКАЗАЛСЯ ГОМОСЕКСУАЛИСТОМ. Пройдена половина пути ненавистной «трамвайки», то есть прошло ровно двадцать дней, как я стал называться этим, в общем-то, безобидным словом, — «трамвай». За три недели я почти свыкся с такой жизнью и телесные наказания уже не приносили столько боли и обиды, как в первые дни. Как и прежде, банкетом верховодили Кислый и Татарин, а батёк только чутко следил за всем, что происходило в камере. Нет, вру! Батёк не только следил, но и принимал самое непосредственное участие в одной небезобидной шутке. Этим развлечением он был просто болен, и одержим. «Уважаемый» Саныч страстно любил делать «велосипед» (это когда спящему человеку между пальцев ног вставляют бумагу, а затем ее поджигают). Спросонок несчастный начинает пинать ногами, обжигаемый огнём. Со стороны это было похоже на вращение педалей, от чего и такое название «велосипед». Подлому батьку это забава доставляла столько неистовой радости, что он захлебывался от смеха и потирал ладони, вспотевшие от возбуждения. Увлекшись «велосипедом» до состояния привычки он уже не мог уснуть, пока не увидит горящие детские ножки, того же Алешки. После тщетных попыток уснуть он, бывало, вставал в три или четыре часа ночи и делал свое подлое дельце. Утром мы проспали проверку и в наказание за это нас рассадили по два человека по узким железным «стаканам». Я с батьком оказался в одном «стакане». Там я у него спросил: — Зачем ты делаешь этот дурацкий «велосипед»? — ведь это нисколько не смешно. — А что еще делать-то? — глянул он на меня своим тусклым взглядом. — Скучно. — «Когда коту делать нечего так он яйца лижет!» — сказал я с укором. — И правильно делает. — Кот-то может и правильно, но мы-то люди! — злился я. — А вот я бы, к примеру, полизал, — сказал он шёпотом, и я подумал, что мне это послышалось. Выдержав паузу, он опять повторил, — полизал бы, полизал…, — и закатил к верху мутные глазёнки. — Кого полизал бы? — и, начиная догадываться в чём дело, добавил, — или у кого? — Что ж тут не понятного? У тебя, Стасик! — сказал он срывающимся голосом, и руки его заметно задрожали. На лбу выступила толстая вена, как дождевой червяк, проступила испарина. -Ты гей что ли? — спросил я его, и мысленно решал: «Избить его или …? Нет, второе не пойдёт… — крутилось у меня в голове. — Даже, если я это сделаю, то никто не поверит, что он миньетчик. Наоборот, обвинят меня в интриге. Может избить? Но чем всё это может закончиться? Нет, нельзя», — сказал я себе. И в эту минуту вспомнил, что Слава говорил о батьке — он сидит за изнасилование своей малолетней племянницы. — Ну почему сразу гей?! Я просто люблю иногда расслабиться. Однообразие, знаешь ли, надоедает, — и он стал нервно облизывать свой большой палец, поглядывая искоса на меня. — Слушай, давай оставим эту тему. И сделаем так — ты мне ничего не говорил, а я ничего не слышал. — Меня всего воротило от одного его вида, но я решил, что при удобном случае выведу его на чистую воду, и тогда вся камера узнает кто он. Таких голубчиков, как этот, нужно накрывать только с поличным. Как говориться, застукать на месте преступления. Но мой собеседник оживлялся всё больше и больше. — А зачем же оставлять разговор, Стасик? — выделял он как-то слащаво мое имя. — Ты же ничего не теряешь, наоборот, приобретёшь. — И что же я приобрету? — У-до-воль-ствие, — процедил он томным голосом и выпучил глаза. Его стало трясти от возбуждения, дыхание стало тяжёлым. И показалось в «стакане» стало совсем тесно и жарко. — Ну не знаю! Вопрос этот спорный, — отворачивался я от его плотоядного взгляда. — Так давай, попробуем! Я обещаю, тебе понравится! — потянулся он ко мне. — Стоп! Давай-ка я сначала подумаю! — остановил я его рукой. — Подумай, подумай, — тараторил он, задыхаясь. — Только знай, у меня большие возможности и здесь, и на воле. Из зала суда я пойду домой. Меня оправдают, потому что с экспертизой уже договорились. Хм… Мою потерпевшую признали невменяемой, — засмеялся он, истерично взвизгивая, будто ему прищемили хвост. — Короче, будешь дружить со мной, везде помогу, хочешь деньгами, хочешь в твоём университете. У меня везде свои люди есть, — произнёс он самодовольно. — Есть и такие мужчины, которым однообразие надоело. Среди них много солидных, образованных господ, с хорошими «бабками». Может, и тебя с ними познакомлю, если, конечно, нос воротить не будешь, — вплотную приблизился он. — Ну, время покажет. А пока давай оставим эту тему, — уже не было сил продолжать этот бред. — Что ж…, давай оставим. Но ненадолго, — задерживая на мне взгляд, игриво пропел старый гей.
05:39 29.01.2018
ВОССТАНИЕ Утомленные пребыванием в «стаканах» мы вернулись в нашу камеру и разбрелись по своим местам. Я лег на свою шконку и вытянул затёкшие ноги. После разговора с новоявленным гомосеком, меня не покидало чувство отвращения. Я злился на всех, кто окружал меня. «И в каком же болоте я оказался! Какая грязь кругом! Меня окружает стадо тупых извращенцев. Кислый и Татарин кое-как читают, писать практически не умеют. А главное, не хотят этому учиться, считая это пустой тратой времени. Когда я затронул эту тему, то, сам не ожидая, наткнулся на вражду и презрение с их стороны. Под влиянием этих недоумков, у Славы произошла полная переориентация ценностей. А он, самый грамотный из них, теперь считает, что воровать и грабить, пить и гулять, веселиться и проматывать деньги — удел нормальных пацанов, а честный труд придуман для лохов. Семья и дети нужны трусам, которые прячутся в своих домах за юбками жен.- В голове пронеслось высказывание Гёйне: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки». Меня всё больше и больше охватывал гнев. «Почему я, вполне нормальный человек, позволяю над собой издеваться? Да кто они такие? Для них пребывание здесь является питательной средой, а меня воротит от этих условий! Кто давал им право унижать меня? Никто! Эх, обидно-то как!- к горлу подкатил тяжелый ком.- Мало того, что сижу ни за что, так ещё вынужден терпеть всё это. Эти убогие личности не понимают, и, наверное, никогда не поймут сущности человека, его предназначения, — который рожден для счастья, а не для горя, страха и нескончаемых мучений. Как им объяснить эту очевидную истину, как это довести до их сознания, которое пожухло прямо на корню, не успев созреть?! Нет, это непосильная задача!- обречённо вздохнул я.- В своих безрассудных поступках они ведомы только инстинктами, поэтому любые попытки апелляции к их закостенелым душам будут тщетны. Да еще и такие жестокие тюрьмы, как наши, до конца убьют в них человеческое, они обречены… — Борисов! — крикнул кто-то, прерывая мои мысли. Я обернулся и увидел открытую «кормушку» (окошечко в центре двери, через которое обычно выдается пища.) — Здесь, — откликнулся я. — Иди сюда! Тебе передача! — сказал сержант в зеленой униформе. — Мать как звать? — Борисова Татьяна Петровна, — отчеканил я волнуясь. — Вот здесь распишись и принимай передачу, — протянул он список продуктов, заполненный родным почерком мамы. Я расписался и начал принимать продукты через окошко, складывая их на стол. Сердце сжималось от радости и умиления. Я смотрел на аккуратно сложенные одна к одной конфеты, печенье и мысленно представлял, как мама с любовью укладывала их. Каждая вещь говорила о ее нежности. Вместе с материнской заботой камера наполнилась теплотой и светом. У меня на глаза проступили слезы, и я воскликнул про себя с душевным восторгом: «Спасибо мама! Золотко ты мое!». За спиной «кормушка» захлопнулась, а я еще некоторое время стоял в растерянности перед большой кучей гостинцев, разложенных на столе. Придя в себя, я обратился добродушно: — Ребята угощайтесь! Ешьте, что хотите! — и двумя руками указал на стол. Кислый» с Татарином переглянулись и с недовольным видом приблизились к столу. Со словами «Колбаса на х… похожа, рыбы воду обоссали, сыр пи…. воняет, по картошке мент топтался…» — Кислый бросал продукты на пол, а Татарин в это время пинал их в мою сторону. Невозможно подобрать слов, чтобы описать ту обиду, которая охватила меня. Недолго думая, я схватил кусок сыра, подбежал к Кислому и начал бить его по роже этим сыром. — Жри, сука! Жри, тварь! — кричал я в бешенстве, ударяя его со всей силы. Лицо его покрылось сыром в перемешку с кровью. — Я вам покажу сейчас «восставшего трамвая», гадьё! — Тут же я накинулся с кулаками на растерянного Татарина и бил его пока он находился в сознании. А в довершение схватил копчёную рыбу и со всего размаху нахлестал Татарина по щекам. Затем встретился взглядом с испуганным батьком, и злость снова прилила мне в голову. Я поднял с пола палку колбасы и рванулся к нему. — Открывай свою пасть, сосалище! — кричал я ему в гневе. Он разинул трясущийся подбородок, и я до упора воткнул ему палку копченой колбасы. — Соси, сука! Соси, пока не сдохнешь! — неистово орал я. Он кряхтел и задыхался, выпучив дикие глаза. А я, сколько было сил, вколачивал в горло миньетчика палку колбасы. Вся злость и ненависть, которые накопились во мне за последние дни, фонтаном вырвались наружу. Слава оттащил меня от батька, и я почувствовал упадок сил и полное равнодушие ко всему. Татарин и Кислый через некоторое время пришли в себя, но оставались сидеть на полу, не решаясь подняться. Батёк, как загнанная в угол крыса, поджав руки к груди, дико смотрел на меня. Отдышавшись, я сказал ему: — Чё шнифты таращишь, выдра? Делай, что должен делать! Батек медленно приподнялся, и скользнул к двери. Лихорадочно забарабанил в нее кулаками и взвыл: — Начальник! Начальник! К оперативнику меня! Срочно! — тут же заскрипел замок, и его вывели. Я собрал половину продуктов со стола в пакет и со словами: «Держи! Ты больше моего горя видел!» — отдал его Лешке. После того, как его опустили, он спал на полу под шконкой, и ел один. Оставшуюся часть продуктов, я поделил поровну. Одну часть забрал себе, другую оставил. В последний момент мне стало жалко этих моральных уродов, которые сами не ведали, что творят. Вскоре вернулся батёк и глядел на меня уже гордым, высокомерным взглядом. Оперативник потребовал выйти из камеры. На выходе, когда закрывалась за мной дверь, старый миньетчик взвизгнул: — Мразь! — и тут же отпрыгнул назад от страха и крысиной злости. Так грустно и нелепо закончилось мое проживание в камере № 6. Я сидел в «стакане», ожидая своей дальнейшей участи. «Наверное, — думал я, — в какую бы камеру я не попал, меня будут бить как «восставшего трамвая». — Я был уверен, что все уже знают о случившимся, ведь тюремная почта работает молниеносно. «Да какая уже разница? — махнул я рукой. — Пусть бьют, лишь бы не убили. Были бы кости целы, а мясо нарастёт. А продукты я зря в «стакан» не взял. Есть хочется!». — Позже, я не мог вспомнить ни одного дня, когда бы мне не хотелось есть в этой проклятой тюрьме. Через несколько часов меня вывели из «стакана» и повели в новую камеру. Пакет с продуктами, который я оставил в коридоре, в одном метре от «стакана», кто-то умыкнул, и мне стало очень обидно. «Эх, мама! — досадовал я, тяжело шагая по продолу, — А ты думаешь, что сейчас твой сын колбасу заедает копчёной рыбкой. Увы! Ни одной крошки мне в рот так и не попало. Надо будет ей письмо написать. Поблагодарить за передачу и сказать, что все было очень вкусно. А то переживать будет!».
НОВАЯ КАМЕРА Распахнулась железная дверь и перед моим взором предстала ужасная картина: семиместная камера, размерами пять на два с половиной метра, с желтыми от никотина стенами, а в ней полуголая братия, человек двадцать-двадцать пять. Малолетки курили, как перед «вышаком», бледно-синий туман застилал всю камеру от пола до самого потолка и сдавливал грудь. Меня поразило и то, что только два человека сидели на шконках, а остальные находились на полу, — кто лежал, кто сидел. В голове тут же мелькнула мысль, — «Это же «опущенные». Ведь только они живут на полу»! Из тех двоих, что сидели на шконках, оказались малолетка и батёк. Последний обладал внушительными габаритами и примечательным страшным лицом, изрытым оспой. Его облик можно смело сравнить с боксёром Николаем Валуевым. Малолетка имел заурядную внешность, но с большим количеством прыщей на лице, и был примерно моего возраста. «Неужели я попал в петушиную хату? — подумал я с ужасом. — Но мне же говорили, что на «малолетке» нет таких камер, тогда почему народ здесь живёт на полу? Что же здесь происходит? Неужели батек здесь лютует и опускает всех подряд? О, Господи, куда я попал?» — Я сделал несколько шагов вперёд, переступая аккуратно тела и остановился в центре обнажённого скопища. — Всем привет! — сказал я громко. — Ну, здорово! — ответил трубным голосом батёк. — Я из шестой камеры. — Кто по жизни? — отрезал вопросом бугай. — «Трамвай», — ответил я. — Вечный «трамвай», — смеясь, добавил он. — Я тебя спрашиваю — порядочный ты или нет? — Да, порядочный! — ответил я твёрдо. — Ну, если порядочный, тогда проходи. А ты, Серёга, чифирку завари, — обратился он к малолетке. -Меня Стас зовут. — А я — Слон, — протянул он свою здоровенную руку. — А погоняло у тебя соответствующее! Я имею ввиду внешность, — старался я не падать духом и перейти на дружеский тон. — Это так. Бог меня здоровьем не обидел, — сказал он протяжно, и при этом щёлкнул суставами пальцев. — Тут вот какое дело…, — начал я в нерешительности. — В общем, чтобы недоразумений потом не возникло, я хочу признаться, что сегодня избил трёх человек из шестой камеры. И, наверное, после этого меня объявят «восставшим трамваем». — А за что побил-то? — улыбнулся Слон. — Что, малолетки допекли? — Да, допекли. Не выдержал я их приколов. Ну и батьку заодно перепало, — заглядывая в страшное лицо бугая, робко добавил я. — Ну и молодец! Красавчик! Я эту мразь из шестёрки знаю. Ее давно пора за волосы и об угол, — сжал он крепко кулаки. — А мне-то сейчас как быть? — Ты про «жили-были» спрашиваешь что ли? — нахмурился Слон. — Да, про это. — Расслабься и получи удовольствие, — ухмыльнулся он. — Мне совсем не интересны ваши малолетские дела. Я уже ими сыт по горло! У меня в камере нет ни «трамвайки», ни другой дряни! Смотри, сколько клоунов на полу валяется, это мне их посписали из других камер. Каких только «мастей» среди них нет, голова идёт кругом! Процентов девяносто из малолеток — это опущенные или ещё какой-нибудь «масти», — он отпил два больших глотка чифира из железной кружки и, чуть поморщившись, с досадой добавил. — Очень много поломанных судеб на «малолетке». И как им дальше с этим жить, не знаю?! — Хорошо, что у тебя в камере так поставлено. А то я уже устал от этой дебильной «трамвайки», — тяжело вздохнув, пригубил я горький чай. — Знаешь, а я думал все батьки поддерживают на малолетке беспредел. — Все, да я исключение! — произнёс он гордо. — А зачем ты в батьки тогда пошёл? — дул я на горячий терпкий чай и косился на него. — А я и сам на этот вопрос ответить не могу. Все срока порядочно отсидел, а когда по новой заехал, чувствую жизнь блатная опостыла. На свободе ведь за ум взялся, женой обзавелся, сын родился. Вот и прикинул для себя, что досрочно могу освободиться, если при тюрьме останусь. — Получается, чтобы досрочно освободиться ты и пошёл в батьки? — Получается, что да! Но вот чувствую себя гадко, не в своей тарелке. — Слон пил чифир жадно, но с расстановкой, смакуя каждый глоток. Как и многие заядлые чифиристы, он сопел и кряхтел, хлебая с аппетитом этот тюремный напиток. Лоб у него вспотел, глаза разгорелись. Пошла вторая кружка.
Текст пропущен. «Слон» рассказал как его с другими заключёнными милиционеры били три дня. После отбоя я еще долго не мог уснуть, терзаемый совестью. «Зря я так жестоко с ребятами обошелся! — укорял я себя, — Батек, конечно, своё заслужил. Он осознанно выбрал такую жизнь и по своей натуре неисправимая скотина. Но Кислый с Татарином — слепые котята. Они переняли такое поведение как образец, когда еще были «трамваями» и сейчас унижают других, считая это нормой. Получается, я пошел на поводу своих инстинктов и эмоций, забыв о своих убеждениях, которые еще недавно пылко проповедовал Татьяне. Эти двое малолеток из неблагополучных семей, которые слаще морковки ничего не видели в своей жизни. У них нет даже необходимого образования и воспитания, поэтому они и действуют в узких, примитивных рамках, которые они усвоили в своей жалкой среде.
ЗНАКОМСТВО С НОВЫМИ СОКАМЕРНИКАМИ Утром я облился холодной водой, выпил кружку чая и, ободрённый этим моционом, пошёл в народ. Мне было очень интересно узнать, кто эти люди, живущие на грязном, заплёванном полу. И почему их постигла такая жуткая участь. Сначала я подошёл к маленькому пареньку, почти ребёнку, с голубыми, кристально чистыми глазами, и вьющимися светло-русыми волосами на крохотной голове. Внешне, он больше всех вызывал жалость, и его присутствие в камере казалось какой-то нелепой ошибкой. Ему бы по полю бегать с сачком в руках и бабочек ловить, а не в тюряге томиться. Присев на корточки рядом с ним я спросил: — Как тебя зовут? — Никита Гусь, — ответил детский голос. — А лет тебе сколько, Никита? — Пятнадцать через месяц будет. — А сидишь за что? — У нашей соседки двух гусей украл, — застенчиво ответил он, и уставился виновато в пол. — А сколько здесь находишься? — Девять месяцев, — проговорил он, вздыхая. — Суд прошёл уже? — Нет, ещё следствие идёт. — Дело у тебя какое-то запутанное. Почему так долго расследуют? Ты, наверное, «бандой гусиной» заправлял, — попытался пошутить я. — Да какая банда? — махнул он рукой. — Шел на речку искупаться, смотрю, два гуся без присмотра ходят, ну я хватанул обоих и тикать. На речке их разделал и распотрошил. — Потрошитель, значит. А убил ты их, чтобы органы на трансплантацию сдать? Невиданная жестокость на селе идёт, — принял я ироничный тон, возмущаясь при этом суровостью следствия, и ее логикой. — Да какая там «плантация», — не понимая моего юмора, серьёзно продолжал Никита. — Мы с сестрой два дня не ели, а мать в запое была, как всегда. Вот когда увидел их, гусей-то этих, представил, что неделю с Надькой сыты будем. — А на полу-то, как оказался? Ты какой «масти» будешь? — «Красная шапочка», — ответил он угрюмо. — Название совсем безобидное. А что оно значит? — Мне членом по лбу настучали за то, что я на «тугодумку» ответить не смог. А теперь все стучат, кому только не лень, — из его глаз покатились слёзы. — Всё теперь! Опущенный я, — и, наклонив голову, Никита зашмыгал носом. — Ну ладно, не реви только. Всё будет нормально, — пытался успокоить я. — Скоро тебя освободят, и ты забудешь тюрьму, как страшный сон. — Но я и сам не мог поверить в то, что говорил. Разве можно когда-нибудь забыть о таких унижениях. О сексуальном насилии! Пройдут годы, у этого человека появится семья и дети, но память всегда будет напоминать ему об этом страшном времени. Сон приходит и уходит, как мираж, а статус «опущенного», как клеймо выжигается на веки. Его ничем не смоешь, не сотрёшь. — А тебя как зовут? — обратился я к соседу Никиты. — Димка Писюн, — ответил щуплый подросток. — А ты какой масти? — Я «Стекольщик». — А почему «Стекольщик»? Что это значит? — Недержание у меня, мочусь по ночам, — пояснил он неохотно. — Ну и что из этого? — Меня пацаны за это обоссали через стекло. Теперь я «Стекольщик». — Ну, а ты кто? — спросил я у третьего. — «Чёрная хозяйка», — ответил писклявым голосом подросток. — Почему? — Ногти на ногах грыз. Ножниц в хате не было, вот я и решил их подгрызть. — А что за масть-то такая? — удивленно спросил я. — Стираю нижнее бельё и носки, а к верхним вещам мне прикасаться запрещено. — Ну, а ты кто у нас? — спросил я следующего. — «Пылесос»… Что входило в обязанности «Пылесоса» меня повергло в настоящий шок. Это ж какую нужно иметь больную голову, изощрённые садистские наклонности и ненависть к человеку, чтобы придумать такое издевательство. А заключалось оно в следующем — когда кто-нибудь в камере хотел выпустить газы, то подзывал «пылесоса», и он тут же припадал к анусу и втягивал всей грудью дурной запах. Затем быстро бежал к двери и выпускал воздух в щель на коридор. Дабы в камере не пахло дурно. Таких вот разных «мастёвых» я насчитал двадцать человек, все они были запуганными, подавленными, замкнутыми подростками. Это были бедные существа, униженные и убитые своим горем. Всего «мастей» в малолетском арсенале насчитывалось около полусотни, и любой из нас мог получить это клеймо, либо по воле капризного случая, либо по прихоти несовершеннолетних сокамерников.
У СЛЕДОВАТЕЛЯ. ПОКАЗАНИЯ ЛЖЕСВИДЕТЕЛЯ Остаток дней на «малолетке» я провел относительно спокойно и в последний день пребывания там, меня увезли в ИВС для проведения очной ставки с так называемой закупщицей. Следователя мне почему-то заменили, и теперь им стала молодая женщина лет тридцати, приятной наружности. А в роли «закупщицы» оказалась двадцатидвухлетняя наркоманка с пятилетним «стажем». Известная многим бандитам «клофелинщица» по кличке Рыба (большие выпуклые глаза придавали ей сходство с рыбой). Она сидела напротив меня через небольшой деревянный стол (вероятно, в целях предосторожности). И судя по ее внешнему виду, находилась под «героиновой ломкой». Расширенные, дикие зрачки глаз на ее бледно-желтом лице, так и вопили: «Быстрей бы уколоться!». Помимо следователя и «закупщицы», в кабинете еще находился дежурный адвокат, который за время этого следственного мероприятия проронил небрежно одну лишь сакраментальную фразу: «Возражений не имею». Все другое время он только делал какие-то пометки у себя в блокноте и утомленно зевал, не прикрывая рта. Периодически поглядывал на свои золотые швейцарские часы и нервно ёрзал на стуле. Следователь задала мне несколько вопросов на предмет сбыта героина, на которые я дал пару сухих ответов: «Сбытом никогда не занимался. «Закупщицу» вижу впервые». Затем, она переключилась на Рыбу. — Значит, вы утверждаете, что приобретали героин у этого гражданина, что сидит напротив вас? — Да, утверждаю и подтверждаю, — выделила Рыба последнее слово, — что покупала у этого человека героин. Покупала два раза! — Для каких целей? — спросила следователь, записывая ход допроса в деле. — Для общественных целей, — гордо ответила «закупщица». — То есть…? — посмотрела на нее удивлённо следователь, — поясните, пожалуйста, свой ответ. — Дело в том, что я когда-то употребляла наркотики, — закатывая глаза к потолку, начала объяснение Рыба, — потом завязала с этим делом. Напрочь завязала! И как-то случайно от одной своей знакомой услышала, что один молодой человек продает наркотики прямо из своей белой иномарки. Так, вот это запишите обязательно, не пропустите, — обратилась она к следователю, подглядывая между тем, себе на ладонь, — автомобиль марки «Тайота-Камри» с государственным номером Х 348 АМ, и звать этого молодого человека Стас. — Ваша подруга назвала вам и номер машины, и имя «сбытчика»? — Да, совершенно верно! — спокойно ответила Рыба — Назовите, пожалуйста, имя подруги и адрес, по которому она проживает. — Ой, а я уже и не помню, где она живет. Но звать ее Маша. Фамилию тоже забыла, — Рыба отвела в сторону «виноватый» взгляд. — Продолжайте. — Так вот, когда я узнала, что какой-то негодяй торгует наркотиками, недалеко от моего дома. Да еще и, можно сказать, в культурном центре нашего города. Во мне сразу злость закипела, и я решила исполнить свой гражданский долг — пресечь это безобразие! Эту ужасную деятельность! Тем более опыт общения с такими выродками у меня имеется. — И она бросила на меня презрительный взгляд. — Пожалуйста, без хамства, — сделала замечание следователь. — Продолжайте! — Я нашла автомобиль и купила у этого человека, что напротив меня, два грамма наркотиков. А потом пошла в милицию, чтобы сдать эту гадость на проверку и сообщить о преступлении. Обнаглели совсем, наркоманы хреновы, на улицу страшно выйти, — с наглым укором покосилась она на меня и ловко вытащила сигарету из пачки следователя. Адвокат ей любезно дал прикурить и приторно улыбнулся. — Ответьте на вопрос, пожалуйста. Вам лично этот человек сразу продал наркотик или вы его уговаривали? — с расстановкой спросила следователь. — Конечно сразу! Я ещё так удивилась, продал просто и легко, ну как в магазине, — Рыба театрально развела руки и скорчила такую удивлённую рожу, что трудно описать, — а дальше сотрудники милиции, точнее ГНК, выдали мне меченые деньги в размере двух тысяч рублей и попросили, чтобы я снова купила у этого гражданина наркотики. Я с честью исполнила свой долг, и мы пресекли незаконную деятельность этого гражданина, — официальным тоном сказала Рыба. Во мне кипела злость. Хотелось задушить этого подлого наветчика, но оставалось лишь скрипеть зубами. — А вы всё записали, что я вам здесь рассказала? — настойчиво спрашивала она. — Да, всё. У вас есть вопросы? — обратилась ко мне следователь. — Да, у меня есть один вопрос, — ответил я и обратился к Рыбе. — Скажите, уважаемая барышня, а вы верите в Бога? — Да, а что?! — с апломбом изрекла наветчица. — А то, что там, — и я указал пальцем вверх, — таких сучек, как вы, за язык вешают! Но мои слова не возымели должного эффекта, и Рыба поспешно удалилась в родной до боли ей отдел за новой дозой наркотика. Задание выполнено успешно и она, вероятно, чувствовала радость собачьей покорности, не обращая никакого внимания на то, что еще минуту назад была соучастником ужасного преступления, стоящего человеку испорченной жизни (как дёшево нынче стоит жизнь человека, всего лишь доза героина или несколько сотен рублей). В этой ситуации я не имел шансов оправдаться от возводимых на меня нелепых обвинений, хотя бы потому, что показания свидетелей стороны обвинения в нашей правоохранительной системе имеют несравненно больший вес, чем показания обвиняемого (подозреваемого). На практике их показания можно назвать неоспоримыми, хотя теоретически, процессуальное законодательство провозглашает равенство всех показаний (доказательств). Следователь задала мне еще несколько уточняющих вопросов. И в завершении нашей встречи огорошила новостью. Оказывается, в бардачке моего автомобиля при понятых был обнаружен и изъят героин весом в двадцать граммов, а так же меченые деньги в сумме двух тысяч рублей. Хотя, многие доказательства, уличающие меня в сбыте, были добыты с грубыми нарушениями уголовно-процессуального законодательства и в связи с этим должны считаться недопустимыми, тем не менее, они крепко «цементировали» мою виновность в инкриминируемом преступлении. И, в последствии, я был по ним осужден.
05:43 29.01.2018
ВЗРОСЛАЯ ТЮРЬМА. ПЕРЕНАСЕЛЁННАЯ КАМЕРА С ВШАМИ И БЕЗ ВОДЫ В КРАНЕ
По случаю моего дня рождения родители передали мне в ИВС большой мешок продуктов, с которым я и приехал в тюрьму. Однако, возвращался я в подавленном состоянии. Поднимаясь на четвертый этаж незнакомого мне корпуса, я мысленно сокрушался. «Сегодня мне исполнилось восемнадцать лет, но такого ужасного праздника еще никогда не было в моей жизни. Именно сегодня я узнал от следователя, что мои дела совсем плохи, и я в полном дерьме. Через минуту-другую откроется дверь „взрослой“ камеры и неизвестно, что меня там будет ожидать.- Я сильно волновался перед новыми обстоятельствами, которые происходили в моей жизни, и вдруг, меня бросило в жар.- О, Боже! я совсем забыл о петушиных камерах, которыми меня следователь пугал. У меня было столько возможностей спросить о них у Салаги, или у Слона, а я совсем забыл. Забыл в этом сумасшедшем круговороте событий. Черт! Что за три цифры? Нет, не вспомню уже, бесполезно. Совсем память отбило в этих застенках». Конвоир подвел меня к железной двери, окрашенной коричневой половой краской, под номером 97. За ней слышались крики, вопли и отборный мат. Мне показалось, что там кого-то убивают или насилуют, но, глянув, на совершенно спокойное лицо конвоира, я решил, что эта вакханалия, должно быть, нормальна для этих мест. «Нет, это не та камера, — размышлял я, пока конвоир возился со связкой ключей. — Я точно помню, те цифры были парные, по-моему, пятьдесят пять или шестьдесят шесть, поэтому можно смело заходить». Наконец, дверь со стоном отворилась, и меня обдало нестерпимой вонью, от которой я пошатнулся. Сделав шаг в камеру, меня осенило — я оказался в аду. На двенадцать спальных мест было полсотни грешных заключённых. И, несмотря на то, что был поздний вечер, и жара спала, все были только в одних трусах. Покрытые липким потом тела теснились у решётки, откуда слегка задувал ветерок. От стены к стене паутинами тянулись многочисленные веревки, на которых висели мокрые вещи. Казалось эти людей замариновали в огромную бочку и они тут же протухли. Шум смолк. — Заходи не бойся, выходи не плачь! — раздался голос из мрака. Растерянный, я продолжал стоять молча. — Кто по жизни? — опять крикнул кто-то. — Мужик, — ответил я, сдерживая с трудом позывы рвоты. — Проходи, чё встал-то? — опять прозвучал голос «невидимки». Через галерею измождённых узников я протиснулся к столу, разложил на нем содержимое своей сумки и сказал: — Сегодня у меня день рождения — восемнадцать лет, всех порядочных прошу к столу! — не успел я договорить это, как голодная толпа «термитов» накинулась поедать все, что я выложил. Меня буквально выдавили от стола, а через минуту уже все разошлись, кроме одного мужичка. Он протянул мне зефир и сказал: — Что ж ты такой нерасторопный? В большой семье ртом не щёлкают! Угощайся давай! — Я не мог поверить своим глазам. Двадцать килограммов продуктов, которые я с таким трудом тащил на себе по «этапу» просто растворились за одну минуту. В грустном раздумье я сидел на железной лавке, и зефирка таяла в моей руке. Мне вспомнилась песенка крокодила Гены, и я шёпотом начал ее напевать: Прилетит вдруг волшебник, В голубом вертолёте И бесплатно покажет кино. С днём рожденья поздравит И, наверно, оставит Мне в подарок пятьсот эскимо… Как же мне хотелось опять окунуться в детство! Закрыть глаза и очутиться за большим столом в кругу семьи. Встать на стул и запинаясь от волнения, рассказать стишок. Или нарядиться в костюм зайчика и под ёлкой спеть весёлую песенку… Это был «карантин», в который помещали на неделю-две или больше, кому как повезёт. Никаких медицинских обследований здесь не проводили, поэтому название «карантин» было условное. Из-за перенаселения мы были вынуждены спать по два, три человека на одной шконке. Располагались «валетом», — головой ложились в ноги соседа. Так было компактнее. Ночью я пристроился на верхнюю шконку, и моим соседом опять оказался тот вшивый, лохматый дед, которого я повстречал в первый день в ИВС. Для того, чтобы не видеть его, я отвернулся и начал мысленно читать стихи Есенина, и быстро уснул. Мне приснился сон, в котором я увидел черного кота. Он запрыгнул ко мне на грудь, и начал ласково тереться своей пушистой мордочкой о мою шею и плечи, а потом и лицо. Мне стало щекотно, и я попытался скинуть его, но он стал сильнее прижиматься ко мне и громко, громко мурлыкать. Неожиданно я проснулся и увидел перед своим носом волосатые ноги храпящего деда. Это было не самое приятное пробуждение в моей жизни. Оправившись от первого шока, меня ожидал второй, — всё мое тело было усеяно красными волдырями, оставленными подлыми клопами. Оказывается, вся камера кишела вшами и клопами, от которых нигде не было спасения. Брезгливый от рождения, я думал, что сойду с ума от этого несметного полчища кровососов. Желая умыться, я подошёл к крану, но воды в нём не было. До четвёртого этажа, где находилась наша камера, вода практически не доходила из-за слабого давления. Лишь изредка бежала тонкая струйка, которую мы ожидали часами. Вдруг, позади себя я услышал ругань и глухие удары, обернувшись, я увидел, как один парень избивает пожилого мужчину, крепкого на вид, но душевно измученного. Как и на всех, на мужчине были только трусы. — Тварь, педик старый! — пиная ногами распластанного на полу мужчину, кричал разгоряченный парень. — Опять обосрался! Сколько же в тебе говна, сука! И так дышать нечем, а ты опять обгадилась, помойка! — Потом мне стало известно, что этот человек каждый день «ходил под себя». Некоторые говорили, что он специально это делает, чтобы его признали невменяемым, другие твердили, что он по настоящему болен. Неизвестно, кто был прав, но в любом случае нам это приносило крайнее неудобство. — Ну-ка, пацан, дай мне ботинок! — обратился ко мне парень. — Давай, давай поскорее снимай! (когда меня переводили на «взросляк» вольную обувь и одежду вернули). Недоумевая, зачем требуется мой ботинок, я все же снял его и подал парню. Вооружившись ботинком, он продолжил экзекуцию, но жертва мужественно переносила удары и только мычала. Истязатель бил наотмашь, причём бил куда придётся, — по лицу, спине, животу. В следующую минуту наша камера стала свидетелем кошмарной картины. Из трусов мужчины повалились фекалии, а неуёмный паренёк, охваченный приступом азарта, только и успевал прикладываться моим ботинком. Вдруг, на стены и лица изумлённых зрителей полетели коричневые брызги, разбрасываемые во все стороны моим ботинком. А парень только начинал входить в раж! — Стой, стой! — посыпались со всех сторон призывы. — Да оттащите же его! Он сейчас всю хату говном забрызжет! — кричал беззубый мужик, вытирая грязь с лица. Толпа кинулась на озверевшего говномеса и с трудом его уняла. А мой ботинок фирмы Baldinini остался валяться на полу и представлял собой печальное зрелище… После обеда по камерам ходила комиссия во главе с прокурором, и, дойдя до нашей, прокурор представившись, спросил: — Жалобы есть? Все молчали. Многие даже не обращали на него внимания. Меня удивила такая реакция сокамерников, ведь множество грубых нарушений со стороны тюремной администрации, должны были вызвать целый поток жалоб. Но нет, народ молчал. — Так значит, жалоб у вас нет?! — повторил он, собираясь ретироваться. — Как же нет, есть! — воскликнул я возбуждённо и подошёл к нему, — Жалоб у нас очень много. — Что конкретно? — спросил он, дыхнув на меня перегаром. — Вглядитесь, пожалуйста, в наши нечеловеческие условия и вам не потребуется никакой конкретики. Нарушая Европейскую конвенцию и Конституцию Российской Федерации, нас подвергают бесчеловечному, и унижающему достоинство наказанию. Вот вам простые детали нашего жития. У нас нет воды, — начал я загибать пальцы, — камера переполнена людьми в четыре раза, питание отвратительное, полнейшая антисанитария, в камере плодятся вши, клопы, тараканы… — Спокойно, молодой человек! — прервал он. — Мы во всём разберёмся, обязательно разберёмся. А то, что у вас переполнена камера, так мест не хватает, сударь. Не вы одни такие! — А зачем же тогда за два гуся или три курицы на время следствия заключать под стражу? — спросил я. Проигнорировав мой вопрос, он повернулся к своей свите и сказал. — Смотрите, прыткий какой! На Конвенцию замахнулся! — замечание вызвало у его коллег откровенный хохот. — Я отдельно с вами поговорю, — в заключении сказал он, и закрыл за собой дверь. Ко мне подошёл мужичок, который заботливо угощал меня зефиром и промолвил: — Хорошо ты ему сказал, грамотно. Но пустое это! «Нас е. т, а мы крепчаем, запивая крепким чаем». И ничего ты не добьёшься своей демагогией, только проблем на свой хребет наскребёшь! — и тут же отпрянул, как от какой-то заразы. В этой «Авгиевой конюшне» я провёл неделю. Семь дней вони, брани, крови и говна.
11:51 29.01.2018
⍟ pustoi (pustoi), Автор, а что донести хотел-то? Прямо какой-то свод уголовных правил (инструкция), перемешанный обильно поговорками-прибаутками. И грамматических ошибок многовато…
12:25 29.01.2018
pustoi (pustoi) писал (а) в ответ на :
> У главного героя красивая внешность. У него рост 190 см. Он занимался боксом. Вообщем эта редчайшая история о герое со всем наличитствующим для него комплексом качеств который должен быть у героя
У героя самое главное, это наличие головы. А в голове что бы мозги были.
> Автор, а что донести хотел-то? > Прямо какой-то свод уголовных правил (инструкция), перемешанный обильно поговорками-прибаутками. > И грамматических ошибок многовато…
Что я хотел сказать, указано в аннотации этой темы. Но, тебе трудно понять. Потому, что ты xoxoл. Тема не пеарит тюремные понятия, а рассказывает о Герое попавшим в такую среду, среду агрессивных интеллектуально очень низких людей. Вы люди бальзаковского возраста любите обращать внимание на орфографические ошибки, я процитировал автора
20:09 29.01.2018
ЦиляСоломоновна (ЦиляСоломоновна) писал (а) в ответ на :
> pustoi (pustoi) писал (а) в ответ на сообщение:
>> У главного героя красивая внешность. У него рост 190 см. Он занимался боксом. Вообщем эта редчайшая история о герое со всем наличитствующим для него комплексом качеств который должен быть у героя
> > У героя самое главное, это наличие головы. А в голове что бы мозги были. >
Герой должен иметь все качества для героя: мозги, красивую внешность, смелость, питать отвращение к грязи.
герой же не имеющий красивой внешности может называться героем условно, книжно/киношно
20:56 29.01.2018
pustoi (pustoi) писал (а) в ответ на :
> Что я хотел сказать, указано в аннотации этой темы. Но, тебе трудно понять. Потому, что ты xoxoл. Тема не пеарит тюремные понятия, а рассказывает о Герое попавшим в такую среду, среду агрессивных интеллектуально очень низких людей. Вы люди бальзаковского возраста любите обращать внимание на орфографические ошибки, я процитировал автора >
И тоже с ошибками! Ну что мне с вами делать, ума не приложу. Хоть розгами секи! Ну, а насчет х охла ты будь поаккуратнее. Это я сам себя могу так назвать. А не ты. Заруби себе на носу На будущее. Рассказик - так себе, говно, в общем.
