> Не очернят Вас ни одной молвой: > За жизнь свою Вы заслужили «Браво!».
> Спасибо Вам, товарищ Лановой, > За то, что Вы по-прежнему Варавва ! >
он не распят… толпой отпущен жить… грешить… и потешая красных бесов… и может «бог» ему позволит быть… игрушкой… для своих-то интересов…)))
12:26 02.07.2018
Бахтиёр Ирмухамедов 47101 (47101) писал (а) в ответ на :
> Под знаменем Бессмертного полка > Идете гордо с именем России.
Ну, что мы скажем ветеранам, Что жизнь их прожита зазря? В пощаду пролетарским ранам, Пусть на закат кричат: «Заря!!!»
14:28 19.07.2018
Тецкатлипока (Тецкатлипока) писал (а) в ответ на :
> комиссарство ваше все.
Маяковский продолжается К 125-летию со дня рождения поэта Революции Владимир Винников
Вот чего меньше всего здесь хотелось бы — так это ещё одной традиционной юбилейной статьи-«окрошки» из разной степени достоверности «фактов» и «фактиков», заполняющей неизбежный прочерк «жизненной молнии» между датами рождения и смерти. Почему? Да просто Маяковский — как бы это объяснить понятнее? — не тот повод, что ли…
Ещё со времен Гомера считается нормальным, хотя и не обязательным, присутствие в той или иной национальной культуре общепризнанного «главного» поэта (или писателя), наиболее полно выражающего «дух» своего народа через слово. Скажем, у итальянцев это — Данте, у англичан — Шекспир, у испанцев — Сервантес, у немцев — Гёте, у русских — Пушкин. Причём это касается не только «великих» наций. Например, для Украины «национальный поэт» — это Шевченко, для Румынии — Эминеску, для Шотландии — Бёрнс и т. д. Зато, например, во Франции или в США, как и в Древнем Риме или в арабском мире, такого «первописателя» нет, но это не вызывает никаких сомнений в культурно-исторической самобытности и самостоятельности этих человеческих сообществ.
Если же расширить данный «угол зрения» и задаться вопросом о том, есть ли «свой» поэт у человеческих сообществ, выходящих за те или иные национально-языковые рамки, то «кандидатом номер один» на этот неофициальный титул, несомненно, окажется Маяковский, «певец мирового пролетариата» и, соответственно, всемирной пролетарской революции. И не его вина, что эта революция — даже в виде «советского проекта» — так и не была доведена до конца, что «мировой пролетариат» не только не стал полноправным властителем мира, но и, похоже, вот-вот будет раздавлен «нейросетевыми» роботами с искусственным интеллектом и «постиндустриальными рабами» в виде глобального «прекариата». Более того, если подобное случится, творчество Маяковского заиграет абсолютно новыми и куда более глубокими красками — как последняя песня человечества в его «традиционном» виде и смысле.
«Погибнет всё.
Сойдёт на нет.
И тот,
кто жизнью движет,
последний луч
над тьмой планет
из солнц последних выжжет.
И только
боль моя
острей —
стою,
огнём обвит,
на несгорающем костре
немыслимой любви».
Весь Маяковский — об этом.
О Человеке любящем, о Человеке-Творце. И в таком своём качестве — высшей ценности Вселенной. Независимо от любой национальной и прочей принадлежности. Такое «человекобожие», разумеется, плохо совместимо, вернее — несовместимо с любой из традиционных религий. Но присутствия Бога как всемогущего субъектного начала — «того, кто жизнью движет» — ничуть не отрицает. Примеров тому из стихов Маяковского можно привести множество и, при всей их внешней «метафоричности», на самом деле это — глубинное, прорыв его внутренней веры наружу.
«Послушайте!
Ведь, если звёзды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет,
чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плевочки
жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянётся —
не перенесёт эту беззвёздную муку!..»
Какая она, рука у Бога? Маяковский говорит: «жилистая»! То есть не белоручка Он — Господь наш, впахивает по-настоящему, как пролетарий…
А взять хотя бы известнейшее, из стихотворения «Товарищу Нетте, пароходу и человеку»:
«Чтобы в мире
без Россий,
без Латвий,
жить единым
человечьим общежитьем…»
Помните, какие строки предшествуют этому хрестоматийному месту? Да вот такие:
«Мы живём,
зажатые
железной клятвой.
За неё —
на крест,
и пулею чешите…»
Откуда здесь у революционнейшего поэта «крест"-то взялся? Не из христианской ли традиции, с мучениками-исповедниками? И не находится ли всё это четверостишие в полном соответствии с новозаветным принципом «несть ни еллина, ни иудея»? Только «несть» — не во Христе, а в Революции.
Кто-то скажет — и не наверное, а точно скажет: «Вот он, еретик!» А протопоп Аввакум тогда, извините, кем был? А Лев Толстой? А те иерархи Священного Синода, которые своим определением от 6 марта 1917 года назначили к исполнению во всех храмах отслужить молебны с возглашением многолетия «Богохранимой державе Российской и благоверному Временному правительству ея»? А… Да ладно, что там с конкретными случаями, с конкретными именами-фамилиями… Вообще, в эпоху нынешнего либерал-экуменизма, вы это всё — что, серьёзно?
Вдобавок — обязательные в СССР для школьной программы по литературе «Стихи о советском паспорте» (1929):
«С каким наслажденьем
жандармской кастой
я был бы
исхлёстан и распят
за то,
что в руках у меня
молоткастый,
серпастый
советский паспорт…»
Кого там исхлестали (бичевали) и затем распяли, не помните? Это ересь Маяковского, конечно, да? И только ересь?
«…знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3:15—16). Маяковский был огненно горяч, таким же огненно горячим было (и остаётся) его творчество, переведённое на множество языков мира. И когда в 2016 году, через 86 с лишним лет после смерти поэта, президент Бразилии Дилма Русеф встречает приговор о своём импичменте, фактически обрекающий её на новое многолетнее тюремное заключение, стихами Маяковского на португальском, — какие тут ещё (и кому?) нужны свидетельства и доказательства? Ладно, пусть будут — куда же без них? — и факты. Например, такой: в современных социальных сетях самый цитируемый из отечественных писателей — это не Пушкин, не Толстой, не Достоевский, не Чехов, не Горький, не Шолохов и не кто-то ещё. Бесспорный «номер один» здесь — Маяковский. Его фразы, его «поэтические формулы» наиболее востребованы во втором десятилетии XXI века, сегодня он куда более популярен, чем сто лет назад, в пору своего творческого взлёта.
Причём данный факт касается не только «всемирной паутины», но и её русскоязычного сегмента, «рунета». Казалось бы, вот парадокс. Советскую эпоху решено закрыть, забыть и повесить на ней изображение черепа с костями: мол, не влезай! ГУЛАГ! убьёт! А количество разнообразного информационного мусора, принесённого на могилу «лучшего, талантливейшего поэта» (определение И.В. Сталина) этой эпохи, ныне измеряется терабайтами, если не мегатоннами.
Но — безрезультатно, хотя начался этот процесс «приношения» задолго до перестройки, даже — задолго до ухода из жизни самого Маяковского.
Оно и понятно — ведь «Владим Владимыч» демонстративно не признавал полутонов, какой-то нюансировки цветовых, политических и бытовых переходов. Во всяком случае — в творчестве своём. Не только поэтическом — он ведь был и художник, и киноактёр, и, можно сказать, организатор культурного процесса. Но нигде и никогда не изменял своему образу (что там было внутри — другой, отдельный и весьма сложный вопрос).
«Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана…»
Маяковский и в литературе, и в жизни всегда шёл на конфликт, лез в драку, а потому казался идеальной целью для «отстрела». Но — удивительное дело! — все «охотники» внезапно обнаруживали, что для их «выстрелов», «капканов» и «ядов» этот невероятный «слонопотам» оказывается почему-то неуязвим. Почти неуязвим.
Все биографы Владимира Владимировича как-то «не всерьёз» принимают тот общеизвестный и никем не скрываемый факт, что знаменитую «жёлтую кофту» начинающий эпатажный 18-летний поэт надел уже после своего почти трёхлетнего участия в революционной борьбе и тюремной отсидки. Причём участия далеко не формального — в его случае речь шла об агитационной работе «на земле», организации подпольной типографии и ряда «эксов» в Москве (это были 1907—1908 годы, самый пик «столыпинских реформ» и «столыпинской реакции» заодно), а также о причастности к побегу 13 заключённых из Новинской женской каторжной тюрьмы 1 июля 1909 года. И отсидки тоже далеко не рядовой — в конце концов, 16-летнего узника одиночной камеры № 103 в Бутырской тюрьме заключённые, согласно распространенной легенде, избрали своим старостой — как ранее это произошло в Басманном и в Мясницком полицейских домах…
Имевший социальное происхождение «из дворян», Маяковский мало говорил об этом периоде своей жизни — и обычно с юмором, как о чём-то не слишком серьёзном. Но больше полутора лет, в 1908—1910 годах, он был полноправным членом РСДРП, причём её большевистской фракции, — и ушёл из революционной политики в революционное искусство. По «зову сердца», разумеется. Разгр##### «авгиевы конюшни» тогдашнего декадентского культурного «мейнстрима», впоследствии названного «серебряным веком» не только отечественной поэзии, но и всего искусства в целом. Что по этому поводу говорится в доселе закрытых партийных архивах — никому не известно.
«Я, ассенизатор
и водовоз,
революцией
мобилизованный и призванный…
Мой стих
трудом
громаду лет прорвёт
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошёл водопровод,
сработанный
ещё рабами Рима…»
Это вот понимание собственного творчества одновременно и как избавления от «заразных нечистот», и как «воды», необходимой людям для нормальной жизни, — у Маяковского постоянно и неизменно. Впрочем, не только «воды».
«Я хочу,
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов,
от Политбюро,
чтобы делал
доклады Сталин.
«Так, мол,
и так…
И до самых верхов
прошли
из рабочих нор мы:
в Союзе
Республик
пониманье стихов
выше
довоенной нормы…»
Это, кстати, из стихотворения «Домой!», написанного в 1925 году, после знакомства Маяковского с заграничными порядками. И там же — весьма показательное для поэта признание:
«Пролетарии
приходят к коммунизму
низом —
низом шахт,
серпов
и вил, —
я ж
с небес поэзии
бросаюсь в коммунизм,
потому что
нет мне
без него любви».
О смысле и значении любви для Маяковского, думаю, сказано выше уже достаточно, чтобы лишний раз не повторяться… А вот на смысле и значении для него процесса литературного и в целом художественного творчества можно остановиться и чуть подробнее.
«Я — поэт. Этим и интересен», — таким было кредо Владимира Маяковского. Учёных, философов, политиков, экономистов, подпольщиков, военных, пропагандистов у революционной партии хватало — целое «теневое государство». А вот писатели, особенно — поэты, были буквально наперечёт. Уж очень специфическое и опасное это занятие — выстраивать каналы связи общества с «информационным космосом» языка. Чуть не так — «прилететь» может с обеих сторон. Конечно, хорошо бы иметь для этих целей новый язык: революционный или пролетарский, но такового как не было, так и нет.
И, если говорить о каком-то соотношении «национального» и «пролетарско-интернационального» в поэзии Владимира Маяковского, то Россия и русский язык (ни на каком ином Маяковский не писал) ему были важны, прежде всего, потому, что с них, в его понимании, начинались «новое небо и новая земля» для нового человечества, избавленного от пут и норм тысячелетней несвободы. «Пражская весна», говорите? «Арабская весна», говорите? Жалкие плагиаторы…
«И я,
как весну человечества,
рождённую
в трудах и в бою,
пою
моё отечество,
республику мою!»
«Весна человечества» — вот что важно, не больше и не меньше! Про себя он писал:
«Три
разных истока
во мне
речевых.
Я
не из #####овразинь
Я — дедом казак,
Другим — сечевик,
А по рожденью
грузин».
Или ещё более известное, из того же стихотворения «Нашему юношеству» (1927):
«Да будь я
и негром преклонных годов,
и то,
без унынья и лени,
я русский бы выучил
только за то,
что им
разговаривал Ленин!»
«Только за то» — непростая, очень многомерная формулировка. «Только» здесь — непрерывно, «перманентно» «квантуется» между смыслами «исключительно за то» и «хотя бы за то». Кстати, в том же стихотворении заключена целая культурно-политическая программа, с призывом «На русский [язык] вострите уши!» — только потому, что русский язык стал первым и главным языком Революции:
«Когда
Октябрь орудийных бурь
по улицам
кровью лился,
я знаю,
в Москве решали судьбу
и Киевов
и Тифлисов.
Москва
для нас
не державный аркан,
ведущий земли за нами,
Москва
не как русскому мне дорога,
а как огневое знамя!»
Сдали это «огневое знамя» — сразу же оказались сданы и все «Киевы с Тифлисами». А как иначе? Чудес на свете не бывает…
Но в русской литературе, в русском языке Маяковский открыл совершенно иную энергетику речи, энергетику стиха — и в этом отношении он, безусловно, стоит в одном ряду с Ломоносовым и Пушкиным (в конце ХХ века новую ритмику в рамках русской поэтической речи открыл и утвердил Иосиф Бродский). «Под Маяковского» писали и Андрей Вознесенский, и Евгений Евтушенко, и Роберт Рождественский (да и сам Иосиф Бродский «раннего» периода во многом ориентировался на творчество «поэта Революции»), а уж памятник, установленный на Триумфальной площади, переименованной в площадь Маяковского, вообще был чуть ли не главным «местом силы» для молодых «шестидесятников», «детей ХХ съезда», устремившихся к «ленинскому социализму с человеческим лицом». И, конечно, разочарование в этом «идеале» вызвало растущее сначала отчуждение, а затем — отторжение и от Маяковского, и от его поэзии. В конце концов, дело дошло чуть ли не до полного отрицания и забвения «лучшего и талантливейшего поэта нашей советской эпохи» — вместе с самой эпохой. Весьма показательно в этом отношении, например, стихотворение Олега Бородкина «Поздний Маяковский», написанное в конце 90-х годов прошлого столетия:
«устав орать рифмованную чушь
приляг, закрой глаза и отдохни
смертельно надоела лиля брик
и осип брик не ангел черт возьми
писательство вообще-то мёртвый труд
а служба коминтерновской братве
кончается какой-нибудь хернёй
навроде дырки в буйной голове»
Эту «эволюцию» понимания Маяковского и его творчества отечественной «прогрессивной интеллигенцией» достаточно полно отразил в своих текстах под общим заголовком «Сталин и Маяковский» покойный Бенедикт Сарнов, «сверхидея» изысканий которого может быть выражена одной фразой: «Хотел того Маяковский или нет, но, выстрелив себе в сердце, он громогласно, во весь голос сказал стране и миру, что не верит в сталинский социализм».
В качестве одного из доказательств этого своего тезиса автор приводит высказывание Бориса Пастернака: «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он не повинен». Ярко, образно, убедительно, как и положено настоящему большому поэту. Правда, совершенно непонятно, чем в данном случае «плоха» бедная «картошка"-Маяковский! Тем, что принципиально несъедобна или невкусна? Или тем, что её «вводили принудительно»? Или тем, что она тем самым оказалась на месте, которое по праву должен был занимать какой-то иной, более достойный, овощ — например, та же репа или пастернак? Как говорится, упаси нас, Боже, от таких друзей — с ними никаких врагов не надо…
Сарнов разъясняет, ставя «вечное» клеймо: «Вводить принудительно, разумеется, стали не настоящего Маяковского, а того, который волею Сталина утвердился в качестве одного из атлантов, поддерживающих фасад сталинской империи зла.
Есть два способа убить поэта. Один из них — простой: самого поэта расстрелять или превратить в лагерную пыль. Стихи его не печатать, а те, что уже напечатаны, — запретить, изъять из библиотек. А самое имя его сделать неупоминаемым.
Другой способ состоит в том, чтобы поэта канонизировать, превратить в икону, в «священную корову», залить хрестоматийным глянцем. И, разумеется, высшим его художественным достижением объявить при этом самые барабанные его стихи.
Для Мандельштама Сталин — после некоторых колебаний — выбрал первый способ. К Маяковскому он применил второй».
Мол, такое вот внутреннее противоречие, ставшее, в конце концов, неразрешимым: «настоящий"-то Маяковский, по Сарнову, оказывается, был за «мировую революцию» по Троцкому и против «построения социализма в одной, отдельно взятой стране» по Сталину. И не вынес поэтому отказа от нэпа, ограничений на выезд за рубеж и прочих мелких и крупных препон своей творческой свободе и своим внутренним политическим убеждениям, не смог дальше кол#####ся вместе с линией партии». Надо понимать — повторил осуждённый им же: «В этой жизни помереть нетрудно. Сделать жизнь значительно трудней», — «выбор» Сергея Есенина пятью годами раньше…
Как хорошо быть любителем простых и однозначных ответов на все вопросы… А еще лучше, наверное, — профессиональным создателем таких ответов. К счастью, Сократ был мудрецом, а не софистом — точно так же, как Маяковский был поэтом, а не «литобслугой» сильных мира сего. Сарнову и иже с ним даже в голову не приходит, что убившая поэта пуля могла быть выпущена не государством и обществом, а тем «информационным космосом», с которым он работал… И причины тому могут быть самыми разными. «Дело Маяковского» не только не закрыто — оно даже не закончено.
Один из немногих настоящих друзей Маяковского, поэт Николай Асеев — тот самый, которому, поскольку сомнений в его личной порядочности не было ни у кого, Марина Цветаева перед гибелью доверила судьбу своего сына Георгия, — написал в 1936—1939 гг. (и дописал в 1950 г.) поэму, которую назвал «Маяковский начинается». При всей, исторически понятной, «однобокости» этой поэмы, название у неё абсолютно верное. Тогда Маяковский только начинался, сегодня — Маяковский продолжается!
10:18 06.08.2018
Налетел на самосвал, к Склифософскому попал… о Владимире Высоцком — его первый врач и чуткий зритель, доктор медицинских наук Леван Стажадзе
Юлиана Бачманова
Говорят, редкий гений — не злодей, а редкий злодей — не гений. И вдруг откуда-то, белой вороной, возникает Человек Нормальный. Человек Хороший. Да, Гамлет, да, холерик, да, смертельно больной, но — понятный и свой. И этот «белый человек» не растворяет гения в пробытийном киселе, а собирает и штопает, связывая в узелки доброе и вечное. Может быть, для этого и нужен наблюдатель в белом халате? О Владимире Высоцком — его первый врач и чуткий зритель, главный научный сотрудник Научно-практического Центра экстренной медицинской помощи департамента здравоохранения Москвы, доктор медицинских наук, профессор Леван Лонгинозович Стажадзе.
Юлиана БАЧМАНОВА. Как вы познакомились с Высоцким?
Леван СТАЖАДЗЕ. Это был 1969 год, и я уже слушал песни Высоцкого. Я тогда заведовал отделением реанимации в институте Склифософского, и вот как-то к нам на скорой помощи привезли Володю. А мы с ним практически одногодки — у нас совсем небольшая разница в возрасте. Привезли его в очень тяжелом состоянии, у него было, чтобы не вдаваться в медицинские подробности, сильнейшее желудочное кровотечение. Кровопотеря была почти критическая, состояние крайне тяжелое. Мы его положили в реанимацию, провели необходимые исследования и начали потихонечку вытаскивать. Приходилось делать много разных процедур, в том числе и переливание крови. Но все это необходимо было делать крайне осторожно, чтобы кровотечение не возобновилось.
Надо сказать, что в этот промежуток времени он вел себя очень дисциплинированно. И даже его близкий друг Сева Абдулов, который неотлучно был при нем, удивлялся: такого Володю он никогда не видел. Хотя в таком состоянии, конечно, не побегаешь. Марина Влади тоже все время была рядом. Она тогда произвела на весь наш персонал неизгладимо приятное впечатление. Мы иногда обеды делали и ужины непосредственно в дежурке, и Марина сидела со всеми, чистила картошку… Володины друзья не сетовали на «медицину», у нас было достаточно чисто и стояло неплохое оборудование. А самое главное, было сколько угодно крови, и мы могли даже подбирать ту, которая больному больше подходила.
Через пару дней Володя явно пошел на поправку, но мы все время твердили ему: никакой активности, никаких резких движений, никакого напряжения, чтобы кровотечение не повторилось. Он это понимал, но как только чуть оправился, тут же стал нас уговаривать:
— Я слышу, там люди хотят со мной повидаться, и я с ними поговорить хочу, пропустите их, пожалуйста.
А я ему:
— Володя, вам даже рукопожатие противопоказано!
Но он настаивал, и мы по два, по три человека все-таки стали пускать.
Юлиана БАЧМАНОВА. Высоцкий был уже известен?
Леван СТАЖАДЗЕ. Своеобразная была ситуация. Ещё не появились военные песни, песенки про Кука и «Дорогую передачу» тоже появились позже, да и как актёра Высоцкого ещё знали мало. Но он уже успел сочинить множество песен, которые производили необыкновенное впечатление. Они сильно отличались от эстрады, от всей музыки вообще. Благодаря магнитофону Володины песни быстро разошлись, и это был какой-то прорыв, ведь тогда и бардов-то не было, разве только Булат Окуджава. Но и тут у Высоцкого был свой, ни на что не похожий стиль…
Юлиана БАЧМАНОВА. А после реанимации?
Леван СТАЖАДЗЕ. Мы его перевели в хирургическое отделение. И тут случился такой забавный эпизод. Тогда палаты были в основном большие, на 8−10 человек. У нас были две маленькие палаты — на четверых и на двоих. Сначала Володю положили в самую большую палату. Через несколько дней — звонок из райкома. Говорит третий секретарь (третьи секретари тогда курировали культуру) и не приказывает даже, а вежливо так просит: у вас, мол, там Высоцкий? Уж вы там к нему получше отнеситесь, пожалуйста. Мы перевели Володю в двухместную палату. Проходит часа два, звонит мне руководитель отделения и говорит: пациент требует, чтобы его вернули обратно: «Там такие люди хорошие, мне так интересно, а вы меня в одиночку посадили!» Мы посмеялись и вернули его обратно. И действительно, в палате тогда лежали люди из разных социальных слоев. Володя был счастлив. Это был его первый «клинический» опыт у нас.
Юлиана БАЧМАНОВА. Сейчас уже можно рассказать, что же произошло?
Леван СТАЖАДЗЕ. Можно. Перед выпиской он к нам в отделение зашел с конфетами, шампанским, мы с ним целый час проговорили обо всем на свете. Я, конечно, спросил, как всё случилось. На всю жизнь запомнил его ответ: «Иногда так трудно бывает увязать слова, так трудно найти правильную рифму и не потерять смысл, что начинаешь себя „заводить“… Обязательно надо „заводить“ себя в это время! Сам не знаю, почему, я взял, и двумя кулаками сильно ударил себя по животу». А в это время у Володи, на фоне нарушения здорового режима, диеты, образовались уязвимые местечки в желудке с сосудистыми гроздьями — он, будто целился…
Юлиана БАЧМАНОВА. А знаменитая песня «Налетел на самосвал — к Склифософскому попал» — про что?
Леван СТАЖАДЗЕ. Про то же самое. Кто-то из врачей в присутствии Володи обмолвился, что впечатление такое, что на него налетел самосвал — настолько мощным был удар. Володя говорил:
— Вот я лежал двое суток у вас в реанимации и поставил эксперимент: стал придумывать — - ни одной рифмы! Иногда и накуришься, и напьёшься, и заведёшься с друзьями, и вдруг… пошло!
— Запоминаешь?
— Нет. Тут же записываю, потому что через секунду-другую уже ничего не вспомнить.
Потом у Володи появился его знаменитый «мерседес» с магнитофоном. И он часто наговаривал в него мысли и стихи.
Юлиана БАЧМАНОВА. Многие пишут, что у Высоцкого был непростой характер, холерический, взрывной… Как он ладил с медперсоналом?
Леван СТАЖАДЗЕ. Да, характер был не простой, но в Склифе не было ни одного случая, чтобы Володя с кем-нибудь поссорился. В первую же неделю он перезнакомился со многими врачами, медсестрами. Его любили абсолютно все. Особенно обожали Володю наши нянечки. Есть такой феномен публичного человека, когда тебя все принимают за своего. А у Володи песни были про всех. Он сам говорил: для одних я — летчик, для других — дальнобойщик. Что-то подобное переживал и Юрий Никулин — тот, помнится, жаловался, что все алкаши считают его другом. Ну и весь Склиф: «Ой, Володя, привет, как дела?» И Володя отвечал — он был интереснейшим собеседником с глубоким чувством юмора!
Много раз Володя попадал в Склиф по разным причинам, и каждый раз приезжал, как к себе домой. Даже когда у него была тяжелейшая наркозависимость, он оставался очень сердечным человеком. Ничего нервного, ничего дёрганого в нём не было, и, несмотря на тяжесть болезни, чувствовалась большая внутренняя сила. Никто из нас ни разу не попенял ему — мол, как же так, что ты наделал — им сразу начинали заниматься. Склиф его всегда выручал. Очень много с ним работал замечательный врач-реаниматолог Леонид Владимирович Сульповар. И каждый раз, выписываясь, Володя давал большой концерт для нас — играл порой вот такими опухшими, исколотыми руками (под конец приходилось использовать для уколов вены тыльной стороны кистей). Забегал с охапками цветов для медсестёр, конфетами, шампанским. Весь Склиф пел вместе с ним. А песня «Налетел на самосвал» в то время в буквальном смысле стала нашим гимном.
Юлиана БАЧМАНОВА. Девушки, наверное, были без ума?
Леван СТАЖАДЗЕ. Ну и, естественно, он был молодой, красивый и очень обаятельный — невысокий, но потрясающе пропорциональный и живой, как ртуть. У него были какие-то очень ладные, скоординированные движения, да еще и одевался со вкусом… 50 лет прошло, но я прекрасно помню его взгляд и первые аккорды песни — у тебя сразу что-то переключалось внутри.
Юлиана БАЧМАНОВА. Вы ведь видели Высоцкого в театре?
Леван СТАЖАДЗЕ. Да. Институт Склифософского, ведь, совсем рядом с «Таганкой». Однажды к нам попал Яков Михайлович Безродный, который долгое время работал в театре администратором. Он тоже был большим поклонником Высоцкого. И благодаря Якову Михайловичу я много посмотрел спектаклей, в том числе, и с Володиным участием. Помню, как сидя на второй премьере «Гамлета», в момент, когда Володя буквально разрывался монологом «Быть или не быть?», я вдруг из зрителя превратиться во врача, чуть не вскочил и не закричал: «Стойте! Ему нельзя так напрягаться!» Было полное ощущение того, что человек на сцене делает что-то невозможное, несовместимое с жизнью. Тогда вся «Таганка» играла так: прекрасная Алла Демидова, Валерий Золотухин, Вениамин Смехов, но Володя — особенно.
У него был Божий дар. Раза три или четыре я был на его концертах: Володя отдавал себя полностью. Когда он брал в руки гитару, он сразу «накрывал» всех, все пространство занимал он один. Это поразительно было и естественно. Причем, на разных концертах какая-то одна песня оказывала убийственный эффект. Однажды так случилось с песней «У дельфина взрезано брюхо винтом», в другой раз — с «Песней микрофона»…
Юлиана БАЧМАНОВА. У Высоцкого были особые отношения с властью…
Леван СТАЖАДЗЕ. Это очень своеобразный был момент: с одной стороны, его официально зажимали, а неофициально, даже на самом верху, его поддерживали… Потому что такие искренние песни не могли по-человечески не тронуть функционера — надо было быть уж совсем тупым. Помните «Охоту на волков»? А к этой песне есть еще одна «Прошла пора вступлений и прелюдий», где есть такие строчки:
И об стакан бутылкою звеня,
Которую извлёк из книжной полки,
Он выпалил: «Да это ж про меня!
Про нас про всех — какие, к чёрту, волки!
…Ну всё! Теперь, конечно, что-то будет —
Уже три года в день по пять звонков:
Меня к себе зовут большие люди,
Чтоб я им пел «Охоту на волков».
И это все правда! Как и то, что за книгами действительно раньше прятали бутылку. Так и говорили: «Ты в библиотеке был? Книжку взял?» (сходил за бутылкой?)
Понятно, что каждому художнику необходимо признание. Но Володя был самодостаточным, сколько я знал его — всегда. Может быть, поэтому у него и не было заносчивости, гонора. Я уверен, что он мог вполне подобрать концерт под аудиторию, но поменять стиль — никогда. Володя очень красиво выходил на сцену, никогда не говорил монотонно. У него была идеальная проработка слов, умение донести слово до уха — не всем это дается сегодня. Интересно играл на гитаре. Но его абсолютно не заботило, нравится он кому-нибудь или нет.
Про признание и власть есть у меня один забавный эпизод, которому я был свидетелем.
Ныне покойный космонавт Георгий Михайлович Гречко обожал Высоцкого, множество песен знал наизусть, брал с собой его кассету в космос. Я тогда занимался тем, что готовил космонавтов к полету и встречал их на Земле (Л. Л. Стажадзе — автор и организатор советской космической «службы скорой помощи» — Ю. Б). И вот, после первого приземления, встречаю я Георгия Михайловича, мы садимся в вертолет, летим на базу, в это время объявляют об успешном завершении полета и присвоении Гречко и его командиру званий Героев Советского Союза, все начинают их поздравлять, и тут он мне говорит: прошу тебя, познакомь меня с Высоцким! Я пообещал. Это была середина семидесятых, когда новых, хороших, интересных песен у Высоцкого было уже много, а с властями отношения испортились. Звоню я Володе и говорю:
— Так и так, мол, прилетел Жора Гречко он возит с собой в космос твои песни, хочет прийти к тебе на концерт. Ближайший концерт был где-то в Нагатино.
— Приезжайте часикам к пяти ко мне, — говорит Володя, поедем вместе. Мы приехали к пяти, у Володи, как всегда, ажиотаж, он сам на взводе, внизу машины. А надо сказать, что Гречко после полёта получил в награду от правительства редкой серии черную Волгу с хромированным бампером и фарами, обводкой и соответствующим номером — по номеру полёта. Жора остался в машине, я поднялся, Володя говорит: поехали, мы вперед, а вы — за нами! Машины тронулись. И вдруг, ни с того, ни с сего, начинается страшная гонка. Высоцкий мчится по Москве, а Георгий Михайлович Гречко — автомобилист-гонщик, участник ралли, — за ним спокойно колесит, не отстает. Двадцать минут на лихой скорости, Володя берёт вправо, резко останавливается, выскакивает из машины и… видит нас. Следует «русский разговор» и смех: «Я забыл про вас и подумал, что за мной комитетчики увязались!» Они познакомились и долго потом дружили.
Юлиана БАЧМАНОВА. Свою «Поэму о Космосе» Высоцкий не положил на музыку, она осталась «в стихах» и потому — в тени. А между тем, это невероятная проекция физиологии тела на социум и мироздание. Вы придумали «Скорую помощь» для космонавтов, готовили их к полету и принимали на земле. Что скажете о поэме?
Леван СТАЖАДЗЕ. На этот вопрос лучше самого Г. М.Гречко сказать невозможно. На авторском вечере в библиотеке-читальне имени А.С.Пушкина он сказал так: «Я был потрясён! Там всё правда. Мне казалось, что сделать это невозможно, не побывав в космосе… А Высоцкий всё понял… Я трижды летал, но даже в прозе, даже приблизительно не смог бы это так выразить». Согласитесь, что это талант и умение перевоплотиться, талант представить ситуацию «изнутри». Гений он, Владимир Семенович Высоцкий, и точка.
Юлиана БАЧМАНОВА. А тогда, много лет назад, было у вас ощущение гениальности Высоцкого?
Леван СТАЖАДЗЕ. Нет, он был просто необычайно интересен. Ощущение гениальности пришло потом, после Володиной смерти. «Большое видится на расстоянии»… Володе очень повезло, что был магнитофон. Благодаря магнитофону, он приобрел всесоюзную известность. В любом, самом далеком уголке СССР все знали Володины песни. Заслушивали до дыр, а владельцы качественных записей чувствовали себя высшей кастой.
Но ему не повезло с концертами, они были полулегальными и их никто толком не записывал. А ведь Володя магически владел зрителем, и ему нужна была современная, объемная видеозапись. Он мог спокойно брать стадионы, как Queen или Майкл Джексон. Вы вспомните, Володя умер во время Олимпиады, но Таганская площадь была наполнена людьми до отказа — а ведь их никто не оповещал! Люди сами пришли.
Юлиана БАЧМАНОВА. Высоцкий очень разный. За что его любит ваше поколение?
Леван СТАЖАДЗЕ. За искренность и правду, за внимание к деталям. У меня тоже все пленки Володины есть, я все песни его знаю, а «Балладу о детстве» помню наизусть. В ней — вся моя жизнь: «на 38 комнат всего одна уборная», «здесь зуб на зуб не попадал, не грела телогреечка»… Вот мы с вами тут сидим, а ведь это была одна общая квартира. Вот здесь проходила труба, а в каждой комнате стояла буржуйка. «А в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки» — это про моих школьных товарищей, они жили тут, внизу.
Юлиана БАЧМАНОВА. Вы только слушаете Высоцкого или читаете его стихи тоже?
Леван СТАЖАДЗЕ. У меня есть сборник Володиных стихов, и я могу сказать, что это, безусловно, выдающийся поэт. Помните, Евтушенко, Рождественский, Ахмадуллина одно время его как-то отодвигали, а потом раскаялись …
Вот послушайте:
Он был чистого слога слуга
Он стихи ей писал на снегу
К сожалению, тают снега
А вот это — не очень часто исполняемое, но потрясающе лиричное:
Жили-были на море,
Это значит — плавали,
Курс держали правильный, слушались руля.
Заходили в гавани,
Слева ли, справа ли,
Два красивых лайнера, судна, корабля.
Белоснежнотелая,
Словно лебедь белая,
В сказочно-классическом плане,
И другой, он в тропики,
Плавал в черном смокинге —
Лорд — трансатлантический лайнер.
Это ж надо придумать: «Лорд — трансатлантический лайнер»!
Юлиана БАЧМАНОВА. Какой Высоцкий для вас более ценен — шуточно-ироничный или высоко-лиричный?
Леван СТАЖАДЗЕ. Мы неделю назад сидели с моим внуком Трофимом (ему 13 лет) и беседовали про Высоцкого. Я его спросил:
— Тебе какая больше песня Высоцкого нравится?
Трофим ответил:
— Вот эта: «В тот вечер я не пил, не ел, я на неё вовсю глядел».
— Надо же, и мне она тоже нравится!
Но к какому ряду вы ее отнесете?
Раньше, конечно, люди вычитывали из Володиных песен иронические иносказания — про «бег на месте», про «сентиментального боксера» Бориса Буткеева…
Юлиана БАЧМАНОВА. А сейчас злые языки называют Высоцкого чуть ли не Шендеровичем 70-х. Обидно слышать.
Леван СТАЖАДЗЕ. Ну, как вы понимаете, волна языков может смыть всё, что угодно. Но вот ведь носятся сейчас с Пушкиным: «Пушкин то, Пушкин сё, Пушкин — наше всё», но я вам могу несколько весьма хлестких стихотворений Пушкина прочитать! А вот Трофим не может и этого. «У Лукоморья дуб зеленый» ему неинтересен. Я его спрашиваю:
— Ты знаешь, почему кот учёный все ходит по цепи кругом? — Потому что у пушкинского друга был кот, который очень не любил гостей. И когда гости приходили и снимали галоши, он в них гадил, за что и был посажен на цепь. А в наше время ходил анекдот, что кот посажен на цепь, чтобы за границу не сбежал. «Я помню чудное мгновенье» Трофиму тоже скучно. А вот «держитесь, гады, к чему задаром пропадать!» ему понятно. Кстати, «Балладу о детстве» он воспринял, задал много вопросов, не самых простых. Я этому рад. Всему свое время.
Юлиана БАЧМАНОВА. Если бы Высоцкий дожил до наших дней, где бы он был сейчас? За границей? На Донбассе?
Леван СТАЖАДЗЕ. Трудно сказать… Обратите внимание: при всей Володиной остроте в его песнях почти нет места загранице, эмиграции. Даже песенка «в загранкомандировку от завода угодил» и та — пророссийская… Есть две совершенно разные причины покинуть Родину. Я как-то давно сказал, что Евтушенко — не российский поэт. И когда тот уехал за границу, для меня это было совершенно объяснимо. А вот если бы уехал Володя, он бы сделал это именно потому, что он — слишком российский поэт… ему было бы не просто пережить «лихие девяностые». И, хотя, казалось бы, все его ранние песни так или иначе связаны с криминалом, то, что реально произошло, противоречило бы ему полностью. Я так думаю. Володя бы не стал приспосабливаться. Слишком суверенной личностью он был.
