Доклад: "Продолжительность труда: о 4-часовом рабочем дне и 6-месячном рабочем годе"
12:51 25.06.2015
Томмазо Кампанела (05.09.1568. Италия - 21.05.1639.Париж)
Родился в Калабрии в семье сапожника, денег на обучение в семье не было, и Джованни, влекомый жаждой познания в ранней молодости, вступил в доминиканский орден, где в 15 лет принял имя Томмазо (Фома — в честь Фомы Аквинского). Он много читает, изучает труды античных и средневековых философов. Он сам пишет труды на философские темы. Ещё будучи юношей, он с блеском выступает на богословских диспутах. Однако в стенах монастыря он впервые встречается и с доносами завистников. Против него было сфабриковано дело за то, что он пользовался монастырской библиотекой без разрешения, его арестовывают и отправляют в Рим. И хотя его вскоре отпускают, подозрения остались. Началась пора скитаний: Флоренция (библиотека Медичи), Болонья, Падуя, Венеция. Это время можно характеризовать как период его становления.
В своих странствиях он сталкивается с притеснениями и страданиями народа. Он приходит к выводу, что призван изменить существующий порядок, и организовывает заговор с целью освобождения Калабрии от испанского ига. Он убеждает в этом священников монастыря, и они поддерживают его. Также ему оказывает поддержку и местное дворянство. Более тысячи людей примкнуло к этому движению. Однако планам Кампанеллы о создании свободной республики не суждено было сбыться. Предательство срывает задуманные планы, и в 1599 году Кампанеллу арестовывают по обвинению в составлении заговора для ниспровержения испанцев и всего существующего строя с целью провозглашения республики. От смертной казни его спасает обилие грехов. Ибо он — не только преступник, но и еретик, а это уже компетенция не испанских властей, а церковного трибунала. Кампанелле сохраняют жизнь и обрекают его на длительные мучения. Подвергнутый неоднократным пыткам, он был приговорен инквизиционным трибуналом в 1602 году к пожизненному заключению и провёл в тюрьме 27 лет, пока, благодаря вмешательству папы Урбана VIII, не был выпущен на свободу в 1626 г. Несмотря на суровые условия содержания узника, в тех мрачных казематах этот одаренный и разносторонний человек сохранил присущую ему ясность ума и написал многие свои замечательные труды, в том числе — известный Город Солнца.
Последние годы Кампанелла жил во Франции, где кардинал Ришелье назначил ему пенсию. Последним произведением Кампанеллы стало латинское стихотворение в честь рождения дофина, будущего Людовика XIV.
Большая часть сочинений Кампанеллы написана им в тюрьме и издана впоследствии стараниями его ученика, Тобиаса Адами.
Уже в первые годы своего монашества он достиг высшей ступени развития и знания, возможных при тех обстоятельствах, и сумел отличиться на проповедническом поприще. Затем десять лет под ряд он странствовал по Италии, устраивая богословские и философские диспуты и неизменно одерживал победы над своими противниками. К числу этих противников его принадлежали также иезуиты, против которых он с особенной страстностью боролся, требуя даже уничтожения их ордена, потому что, как он говорил, они «искажают чистое учение евангелия и делают его орудием деспотизма князей».
Все это не могло пройти безнаказанным, и иезуиты воспользовались всеобщим возмущением против него, чтобы обвинить его в ереси и колдовстве и добиться запрещения продолжать проповедническую деятельность. Он был вынужден вернуться в монатырь, где снова предался философским занятиям.
«Народ — это изменчивое неразумное животное, не знающее силы и терпеливо переносящее самые жестокие удары и самое тяжелое иго. Он позволяет вести себя слабому ребенку, которого он мог бы одним толчком повалить на землю. Но народ боится его и исполняет все его капризы. Народ не знает, как сильно боятся его, он не знает, что властители готовят ему волшебный напиток, делающий его глупым. Неслыханная вещь! Народ сковывает себя своими собственными руками и сам наносит себе удары. Он борется и умирает за один из всех тех жалких грошей, которыми он наполняет королевскую казну. Все, что находится между небом и землею, принадлежит народу. Но он этого не знает и когда кто-нибудь открывает ему глаза на его право, он побивает его камнями».
Тягчайшее двадцатисемилетнее заключение выпало на долю Кампанеллы. Молодым, полным сил и энергии человеком вошел он в тюрьму, дряхлым стариком вышел из нее. Он отбывал наказание в пятидесяти различных тюрьмах и семь раз подвергался пыткам, одна из которых, по его словам, продолжалась сорок часов.
Я в горстке мозга весь, а пожираю Так много книг, что мир их не вместит. Мне не насытить алчный аппетит — Я с голоду все время умираю. Я — Аристарх и Метродор — вбираю В себя огромный мир, а все не сыт. Меня желанье вечное томит: Чем больше познаю, тем меньше знаю
Родился я, чтоб поразить порок: Софизмы, лицемерие, тиранство, Я оценил Фемиды постоянство, Мощь, Разум и Любовь — ее урок. В открытьях философских высший прок, Где истина преподана без чванства, — Бальзам от лжи тройной, от окаянства, Под коим мир стенящий изнемог. Мор, голод, войны, козни супостата, Блуд, кривосудье, роскошь, произвол — Ничто пред тою тройкою разврата. А себялюбье — корень главных зол — Невежеством питается богато. Невежество сразить я в мир пришел.
Он вприпрыжку бегал по саду, свистом подманивал птиц, подбрасывал шапку к небу, радостно смеялся и восклицал: "Вдохнём же, вдохнём жизни от этой жизни мира!" (Жизнью мира он называл воздух).
13:00 26.06.2015
Ему велели повторить свое имя. — Томмазо Кампанелла?.. Нет, его никто не знал. — Сколько тебе лет? — Скоро семнадцать. В церкви резко прозвучал чей-то раздраженный голос. — Какая наглость! Самоуверенный мальчишка хочет принять участие в сложном философском споре!
Пожилой францисканец[2] поднимается на кафедру. Он выбирает труднейшие места из Аристотеля,[3] чтобы сразу запутать и сбить противника. Свои доводы он основывает только на авторитетах и старательно нанизывает одну цитату на другую. Они так пространны и так многочисленны, что противнику надо иметь недюжинную память, чтобы удержать в голове всю цепь доказательств и не захлебнуться в потоке схоластической учености. Опытный оратор, он уверенно заканчивает свою речь. Францисканец возвращается на прежнее место и, снисходительно улыбаясь, наблюдает, как его юный оппонент, угловатый и нетерпеливый, всходит на кафедру. Многие слушатели предвкушают большую потеху. Первые фразы, произнесенные Кампанеллой, вызывают веселое оживление. Куда ему спорить! Он от волнения теряет голос. Никто не принимает его всерьез. По рядам прокатывается смех. Даже те, кому сперва понравилось его мужество, теперь возмущены. Он берется состязаться с таким знаменитым оратором. Кажется, что во всей церкви у него нет ни одного доброжелателя. И вдруг он замолкает совсем. Он озирается по сторонам. Что он хочет? Бежать? Скрыться от позора? Слушателям видно, как руки Кампанеллы крепко сжимают крышку кафедры. Усилием воли он подавляет волнение и начинает говорить. Речь его не блещет никакими красотами. В скупых и четких выражениях перечисляет он пункт за пунктом доводы противника. Никто больше не смеется. Всех поражает та точность, с которой Томмазо передает чужие аргументы. Перед ним нет никаких записей, он смотрит прямо в зал и повторяет слово в слово целые куски из выступления францисканца. Феноменальная память молодого монаха заслуживала, чтобы его выслушали! Ясно, что он не пропустил ни одного из доводов и очень хорошо их понял. Но сумеет ли он их опровергнуть? Звонкий голос Кампанеллы хорошо слышен даже в отдаленных уголках церкви. Речь францисканца была построена на цитировании авторитетов. Каждой его цитате Кампанелла противопоставляет несколько отрывков из библии, из сочинений Аристотеля и его толкователей, из трудов Августина, Альберта Великого, Фомы Аквинского. Он без запинки приводит на память пространнейшие латинские и греческие тексты и не забывает в надлежащем месте указать противника, что тот неправильно цитировал ту или иную фразу, лот текст умышленно сократил, а к этому добавил лишнее слово. Снисходительная улыбка исчезает с уст францисканца. Он явно обеспокоен. Доказательства этого юноши настолько убедительней его собственных, что из рядов слушателей все чаще и чаще раздаются возгласы одобрения. Заключительные слова Кампанеллы тонут среди аплодисментов и приветственных криков.
Старик, сидящий в первом ряду, с восхищением следит за Кампанеллой и, нагнувшись к соседу, говорит: — Этот юноша со временем станет великим ученым. — Потом, помолчав немного, добавляет: — Если раньше не угодит на костер…
Всю жизнь, вплоть до смертного часа, его мучила неутолимая жажда знаний.
Внезапно пришло облегчение. Ему дали матрас, стали принимать передачи. Он не понимал причины таких перемен. По изменившемуся поведению Маната он решил, что дело не обошлось без вмешательства друзей. Самым радостным был день, когда ему позволили пользоваться книгами. Ему дали только библию. Он испытывал наслаждение от одного вида типографского шрифта. А когда ему разрешили иметь в камере бумагу и чернила, он почувствовал себя по-настоящему счастливым. Теперь целые дни он писал. Рукописи часто забирали на проверку и придирчиво вчитывались в каждую строчку. Из-за отсутствия книг работать было очень трудно. Его выручала прекрасная память. Он писал о философии Пифагора и Эмпедокла, о метафизике и ораторском искусстве — писал так, словно к его услугам была большая библиотека и горы выписок. Он задумал огромное сочинение, трактат «О вселенной», целую философскую энциклопедию, где были бы изложены основные принципы различных наук, и с необычайным упорством приступил к осуществлению своего замысла. Камера, в которой он теперь сидел, была полутемной, свечей не давали, от чрезмерного напряжения страшно воспалялись глаза.
Выйдя на свободу, Кампанелла узнал, что в то время, как он сидел в тюрьме, случилось непоправимое несчастье. В Венеции по доносу предателя был арестован Джордано Бруно, и теперь римская инквизиция пустила в ход все средства, чтобы заполучить его в свои руки.
Этот разговор убедил Кампанеллу, что ему нечего надеяться ни на кафедру в Пизанском университете, ни на возможность издать во Флоренции свои книги. Здесь господствовал такой же дух нетерпимости и изуверства, как в Неаполе и Риме! Здесь тоже не особенно жаловали людей, имеющих собственные мысли!
Инквизиторы, потеряв надежду заставить самого Кампанеллу сознаться, стали предъявлять ему обвинения. Сопоставляя их с вопросами, которые задавались ему и Кларио, он, наконец, понял, что случилось. Оттавио Лонго в компании своих приятелей прочел сатирическое стихотворение о Христе. Кто-то донес об этом инквизиции. Лонго схватили. В застенке его начали стращать пыточными инструментами. Он струсил и подтвердил, что действительно читал сонет, высмеивающий Христа. Оправдываясь, он назвал автором этого стихотворения Кампанеллу. Лонго подвергли пытке. На дыбе он рассказал все, что знал. Особенно подробно он говорил о беседе Кампанеллы и Кларио с беглым капуцином, который доказывал, что Христос не искупил грехов человечества.
Альберто Трагальоло, магистр теологии и генеральный комиссарий римской инквизиции проявлял по отношению к Кампанелле особенный интерес. Он не походил на грубых и невежественных инквизиторов Падуи. Опытный юрист прекрасно образованный богослов, Альберто Трагальоло занимался только теми делами, которые представляли для церкви наибольшую опасность. Он, как правило, вел сложные дела, связанные с посягательствами ученых еретиков на идеологические устои католицизма. Трагальоло не терпел грубой брани и, охотно прибегая к пыткам, всегда напоминал своим жертвам, что это делается для их собственного спасения.
Он сидел в темной, вонючей камере, где вместо матраса на каменном полу валялась охапка прелой соломы. В Падуе солдаты, схватившие Кампанеллу у ворот, жестоко его избили и разорвали всю одежду. Теперь только жалкие лохмотья кое-как держались на плечах. Зима стояла суровая. В камере с вечно сырыми стенами было очень холодно. Раз в сутки ему приносили жалкую порцию пищи. Он забыл, что значит свежий воздух и давным-давно не видел солнца. Инквизиторы выражали свое неподдельное удивление: зачем он своим упорством обрекает себя на долгие лишения? Глупцы! Что они могли у него отнять? Самодовольные и преуспевающие, они говорили о жизненных благах, а он, оборванный, грязный, ослабевший от длительного недоедания, чувствовал себя несравненно богаче их. Ему принадлежал целый огромный мир! И сознавать это было большим счастьем. Узники сходили с ума от бесконечно долго тянущихся суток, а ему, запертому в одиночке, жалко было истраченных на сон часов. Его лишили бумаги и книг. Но разве кто-нибудь мог у него отнять высшее счастье — счастье мыслить?! На ногах гремели кандалы, а цепь, которой он был прикован к стене, позволяла сделать по камере лишь считанные шаги. Но не было на свете таких оков, что могли отнять у него свободу духа! Он сгорал от внутреннего нетерпения. Ему все время казалось, что он еще почти ничего не сделал. Перед ним возникали важнейшие проблемы. Он верил в свое призвание: как колокол, возвестит он людям начало новой эры! Мне — знатоку и мастеру — открыт И новый век, и времена былые.
На допросы Кампанеллу водили по темным галереям. В застенке, где его ждал инквизитор, чуть шипя, горели факелы. Всю зиму Томмазо не видел солнца. Однажды весной его повели к Трагальоло другой дорогой. Впервые за долгие месяцы перед ним открыли дверь, выходившую на тюремный двор. Солнце! Он зажмурил глаза. Какое это было счастье! Словно чья-то ласковая рука гладила щеки! Кампанелла жадно подставлял лицо теплым солнечным лучам… Еще в юности, увлекаясь Телезием, он научился видеть в солнце вечный источник тепла и жизни. Солнцу должны поклоняться люди! Он любил его всей душой. Он писал об этом стихи и был убежден, что для людей, отбросивших христианскую религию, именно солнце станет олицетворением всех сил природы. И государство, где люди живут общиной, государство, которому принадлежит будущее, Кампанелла мысленно называл Солнечным государством, а его столицу — Городом Солнца. Всю зиму его держали в темной, холодной и сырой камере. Его мучил ишиас. От кандалов на руках и ногах образовались незаживающие раны. Но, несмотря на все усердие инквизиторов, они так и не добились своего.
Через несколько дней, 21 июля, было решено снова подвергнуть Кампанеллу и Кларио пытке. На этот раз пытка была еще более долгой и мучительной. Трагальоло был поражен. Он никак не думал, что Кампанелла сможет вторично перенести страшнейшие мучения. С тех пор Трагальоло считал, что Кампанелла вообще «не боится пыток». Кларио тоже не отставал от него. Теперь Кампанелла заявлял, что, перенеся пытки, он очистился от обвинений. Его пора уже освободить! Он обвинял Лонго в клевете и требовал вызова свидетелей, которые бы разоблачили Лонго как притворщика и лгуна. Инквизитор Болоньи допросил Асканио Персио и Пьетро Руффо, родного дядю Лонго. Оба они, с похвалой отозвавшись о Кампанелле, охарактеризовали Лонго как лицемера и богохульника. Тем самым его показания снова были сильно обесценены. Мужество, проявленное Кампанеллой и Кларио во время пыток, оказало решающее влияние на исход процесса. После полутора лет, проведенных в тюрьмах Падуи и Рима, Джамбаттиста Кларио был приговорен к унизительному церковному покаянию и выпущен на свободу. Лонго был тоже освобожден. А в отношении Кампанеллы дело обстояло иначе. Несмотря на отсутствие каких-либо дополнительных материалов, было решено по-прежнему держать его в темнице. Вторая зима в тюрьме римской инквизиции тянулась особенно долго.
14 марта 1595 года Кампанеллу привели в зал, где заседали руководители Святой службы. Ему объявили, что дело его близится к завершению и предложили представить в трибунал окончательную защиту. Заросший и изможденный узник с желто-синим лицом и слезящимися от яркого света глазами стоял перед инквизиторами и упрямо твердил о своей невиновности. От одежды его остались одни лохмотья, ноги были обмотаны какими-то тряпками. Было приказано выдать ему что-нибудь из одежды и башмаки. День этот запомнился Кампанелле на всю жизнь, но, разумеется, совсем по иной причине. На тюремном дворе он вдруг случайно лицом к лицу столкнулся со среднего роста арестантом, которого куда-то вели. Они никогда не видели друг друга. Скорее интуицией, чем по описаниям, Томмазо понял, что это Джордано Бруно. — Здравствуй, Ноланец! — крикнул Кампанелла. Бруно приветственно поднял руки, скованные кандалами. Надзиратели растащили арестантов в разные стороны.
В середине 1595 года казуисты из конгрегации Святой службы пришли к решению, которое их устраивало: было постановлено перевести Кампанеллу в один из римских монастырей, а дело его считать незаконченным и следствие продолжать.
В пасмурное и холодное декабрьское утро Кампанеллу привели в церковь св. Марии-над-Минервой. Он был одет в санбенито — позорное рубище еретика с намалеванной на нем половиной андреевского креста. На шее висел кусок дроковой веревки, голова была увенчана дурацким картонным колпачком, а в руках он держал свечу из зеленого воска. Его заставили стать на колени, произнести обычную формулу отречения от ереси и скрепить ее своей подписью. Вслед за этим в соответствии с заведенной процедурой от него потребовали изъявить согласие быть подвергнутым самому суровому обращению в случае, если он вновь будет привлечен к суду инквизиции. Кампанеллу освободили с обязательством никуда не уезжать из Рима. Слежка за ним не прекращалась. Он был очень осторожен и не давал никакого повода для доносов. Тем не менее, на воле ему суждено было оставаться недолго. Через два месяца после освобождения его снова арестовали.
Он читал лекции по философии. Все, кому доводилось его слушать, поражались его знаниям и его умению доходчиво объяснять самые сложные вещи. Но еще большее впечатление, чем лекции, производили на друзей беседы Кампанеллы. В узком кругу он откровенно высказывал свои мысли. Он знал, как тяжело будет освободить Калабрию от иноземцев и добиться победы восстания. Но еще трудней было сделать, чтобы ближайшие хотя бы сподвижники прониклись новыми идеями. Жизнь была затянута страшнейшей паутиной предрассудков. Все представления были поставлены вверх ногами. Те же самые люди, которые не боялись ничего на свете, трепетали при одной мысли угодить в ад. Они могли совершать гнуснейшие преступления и презирать любые наказания, но страшились отлучения от церкви. Самый низкий разврат и противоестественные пороки уживались бок о бок с верой в спасительную силу причастия. Насаждаемые веками религиозные догмы лишали людей способности здраво мыслить. Зачастую слов боялись больше, чем дел. Мало кто строго соблюдал посты и полностью воздерживался от скоромной пищи в запрещенные дни. На это смотрели сквозь пальцы. Но стоило человеку сказать, что мясо можно есть в любой день, как его сразу же объявляли опаснейшим еретиком. Церковь делала вид, что не замечает ужасающего разврата, царящего среди духовенства, но самым жестоким образом карала людей, которые выступали против безбрачия клириков. Монах, обесчестивший девушку, мог остаться безнаказанным, но беда тому, кто, например, осмелился бы во всеуслышание заявить, что плотское общение с женщиной само по себе не является грехом. Такого еретика тут же тащили в инквизицию. Церковь никогда не прощала речей, направленных против ее догматов — тех столпов, на которых зиждилось все ее мирское могущество.
Кампанелла и Дионисий были всецело поглощены подготовкой восстания, когда неожиданно узнали, что по приказу генерала доминиканского ордена в Калабрию прибыл наделенный широкими полномочиями Марко Марчианизе со своим помощником. Они будут инспектировать монастыри и наводить в них порядок. Их приезд был крайне некстати. От Марко Марчианизе нельзя было ждать ничего хорошего, а особенно Дионисию и его друзьям. Марчианизе был тем самым самодуром и притеснителем, с которым он воевал в Неаполе не на жизнь, а на смерть. Естественно, что его враги быстро найдут общий язык с инспектором.
Боясь мести, они долго колебались. Никому не хочется быть зарезанным в постели! Но когда они решились на измену, то стали действовать энергично и осторожно.
В понедельник, 6 сентября, на исходе третьего дня пребывания Кампанеллы и Петроло в покинутой хижине, их внимание привлек необычный шум. Выглянув на двор, они увидели, что окружены со всех сторон отрядом всадников. Хозяин, указывая на хижину, что-то подобострастно объяснял офицеру. Их выволокли на двор под громкие торжествующие крики. Кампанелла сохранял самообладание и держал себя вызывающе гордо.
Крепость Кастельветере стояла у самого моря. Окно одиночки выходило на морской берег. Море было видно до самого горизонта. Теперь только отсюда могло прийти спасение!
Кампанелла лихорадочно изыскивал возможность бежать из тюрьмы. Но все его остроумные и дерзкие планы рушились. В несколько дней нельзя было сделать то, на что необходимы были по крайней мере недели тщательнейшей подготовки.
Огромный пестрый зверь — простой народ. Своих не зная сил, беспрекословно Знай тянет гири, тащит камни, бревна — Его же мальчик слабенький ведет. Один удар — и мальчик упадет, Но робок зверь, он служит полюбовно, А сам так страшен тем, кто суесловно Его морочит, мысли в нем гнетет! Как не дивиться! Сам себя он мучит Войной, тюрьмой, за грош казнит, А этот грош король же и получит. Под небом все ему принадлежит, — Ему же невдомек. А коль научит Его иной, так им же и убит.
Томмазо помог опыт, накопленный за годы, проведенные в тюрьмах. Он давным-давно научился чувствовать себя в любой темнице старожилом и приобрел столько специфических навыков узника, что умел находить выход из самых затруднительных положений. Поскольку никто из соседей не откликался ни на стук, ни на зов, Томмазо решил прибегнуть к старому, испытанному средству. Он скрутил прочную, длинную нить и привязал к ней лоскуток. Дождавшись, когда поднялся ветер, он опустил ее за окно. Ветер стал относить нитку в сторону, и узник, сидевший по соседству с Маврицио, заметил ее. Нить натянулась, потом ослабла. За нее дернули, подавая сигнал. На конце был привязан кусок лепешки. Не понял! Он должен был первым делом прислать записку. Следовательно, у него или нет бумаги, или он безграмотен, или новичок. И во второй раз Томмазо вытянул кусок лепешки. Послать ее обратно нельзя: с такой тяжестью ветер не отнесет нитку к окну. Как показать, что он нуждается не в хлебе? Это надо было сделать к вечеру, чтобы неизвестный друг внизу догадался, что у него есть хлеб не только утром, сразу после раздачи порций, но и целый день. Однажды, когда позволила погода, Томмазо опустил за окно кусочек сухаря. Поймут ли? Его ждала удача. Он вытащил записку: «Тебе не нужно хлеба?» Имя было незнакомо. На той же записке он выколол иголкой просьбу прислать бумаги.
Но она была не одна. Много разных женщин было в крепости! Пользуясь случаем, Кампанелла перебрасывался с ними через окно шутками, сыпал любезностями, посвящал стихи. Он всеми силами старался расширить свои связи, но помнил об осторожности. В своих стихах и речах он был многословен, однако правды о себе он им никогда не говорил.
Им недолго довелось разговаривать через окно. Маврицио, готовя к пыткам, перевели в карцер. Санчес де Луна, выслуживаясь перед вице-королем, решил любыми средствами добиться от Ринальди признаний. Через несколько дней после того, как Маврицио забрали из башни, Кампанелла узнал, что его подвергли самой страшной из всех пыток, которые тогда применялись. Она носила безобидное название «велья» — «бодрствование». И продолжалась без перерыва ровно сорок часов. Честь изобретения «вельи» принадлежит известному болонскому криминалисту Ипполито Марсили. Он осчастливил человечество своим открытием в первой половине 1500 года. Наблюдательные инквизиторы давно обнаружили, что эффективность пытки значительно повышается, если пытаемый предварительно чем-либо обессилен: долгим тюремным заключением, болезнью, голодом, сыростью камер. Поэтому узников перед пытками помещали в карцер. Основываясь на огромном опыте, накопленном в застенках за века существования инквизиции, Ипполито Марсили придумал оригинальный метод дознания. Он широко рекламировал его, уверяя, что тот безотказно действует даже против «упорствующих и не страшащихся пыток». Ему возражали, что продолжительность «вельи» делает ее утомительной для самих инквизиторов. Находчивый криминалист из Болоньи разработал свою систему до мельчайших деталей. Он подсчитал, что «велья» оказывается наиболее эффективной, если продолжается беспрерывно сорок часов. Движимый сугубо гуманными соображениями, он предусмотрел, чтобы инквизиторы по мере утомляемости сменяли один другого и уходили отдохнуть. Изобретение маэстро Ипполито было простым до гениальности. Оно не требовало ни сложных пыточных устройств, ни затрат на свинец, смолу или уголь. Упорствующего злоумышленника сажали на обыкновенную скамейку, по обе стороны которой становились два служителя с единственной обязанностью следить за тем, чтобы опекаемый ими человек не смыкал глаз. Стоило ему только задремать, как один из служителей легким ударом по голове прогонял сон. Время от времени инквизитор увещевал преступника признаться. Марсили очень гордился своим изобретением. Он считал, что оно скорее напоминает какую-то веселую затею, чем пытку. Человек хочет спать, а его постоянно тормошат. В этом нет ничего ужасного. В камере не пахнет горелым мясом, узник не кричит благим матом, и после таких дознаний не надо со стен и пола смывать кровь. А главное, злоумышленник не просидит на своей табуретке и сорока часов, как начнет соглашаться со всем, что от него требуют! Кроме того, «велья» не уродовала пытаемого и, следовательно, избавляла отцов-инквизиторов от излишних нареканий в жестокости. Однако практика показала, что ученый маэстро недооценивал сил человеческих. Некоторые люди переносили «велью», не делая никаких признаний. Специалисты задумались над тем, как ее усовершенствовать. Первое нововведение было весьма невинным. Опыт убедил инквизиторов, что живущий впроголодь заключенный легче переносит «бодрствование», чем человек, хорошо накормленный. Тогда перед «вельей» преступникам стали давать вдоволь еды и немного вина. Творческая мысль работала вовсю. Сперва табуретку сделали высокой, чтобы ноги не касались пола, потом решили так ее переделать, чтобы сидеть на ней было мучительно. Ровную крышку скамейки заменили стесанным на угол бревном, которое назвали «кобылой». Шли новые времена, и еретики становились особенно упорными. Прогресс чувствовался во всем, даже в усовершенствовании орудий пытки. Теперь преступника не просто сажали на «кобылу». Ему связывали руки, а веревку пропускали через блок, укрепленный в потолке. «Кобыла» тоже изменилась до неузнаваемости. Она превратилась в треножник высотою в семь-восемь вершков, увенчанный пирамидой, похожей на острый кол. Человека раздевали донага и подтягивали вверх с таким расчетом, чтобы посадить его на острие. Стоило чуть опустить веревку, как кол глубже вонзался в тело. Было придумано несколько специальных приспособлений, с помощью которых пытаемого расчаливали во все стороны, чтобы он, стараясь избежать острия, не мог дергаться и извиваться. Ноги его крепили на высокой поперечной перекладине. Эти нововведения позволили высвободить двух служителей — никто из посаженных на кол не выказывал желания дремать. «Велья» причиняла тяжелые увечья. Кол рвал вены. Люди теряли много крови. Но пытка, продолжавшая называться «бодрствованием», как и прежде, длилась сорок часов. Санчес де Луна никак не хотел примириться с тем, что против Маврицио бессильны все пытки. Последняя его надежда была на «велью». Он должен был любой ценой заставить Ринальди заговорить! Когда до окончания «вельи» оставалось несколько часов, Санчес понял, что и на этот раз не удастся вырвать у Маврицио ни одного слова. Его душила ярость. Неужели Маврицио так и будет до самой смерти бросать на своих палачей полные презрения взгляды! Он не знал, что делать. Ему были ненавистны дурацкие правила, запрещавшие продолжать «велью» дольше, чем сорок часов подряд. Но он нашел выход: пытку нельзя было повторять, но было позволительно ее прерывать и затем начинать сначала. Санчес прервал «велью» незадолго до истечения сорока часов. Маврицио сняли с кола только для того, чтобы через короткий промежуток времени снова возобновить пытку. Целых семьдесят часов продолжались страшнейшие мучения. Но Маврицио выдержал все. Его мужество и стойкость были беспримерны. Часто, чтобы сломить человека, было достаточно самой короткой пытки, длившейся восьмую долю часа. Маврицио ди Ринальди так и остался несломленным, хотя в Калабрии и Неаполе его и пытали в общей сложности триста часов. 12 декабря 1599 года был во второй раз оглашен смертный приговор Маврицио ди Ринальди. Он должен был быть повешен, затем труп его, вынутый из петли, надлежало четвертовать.
10:37 27.06.2015
Ринальди не боялся ничего на свете. С беспримерным мужеством претерпел он самые жестокие пытки, какие только могли придумать палачи. Он с презрением переносил все муки. Но в самый последний момент перед смертью он испугался, что душа его, душа нераскаявшегося грешника, обречена на вечную погибель. Когда он начал рассказывать правду о заговоре, он не стремился пробудить в судьях милосердие. С мыслью о неминуемой смерти он уже свыкся и хотел только одного: предстать перед Богом с чистой совестью.
Пизано боялся пытки. Отец Ваккари, смиренный пастырь, елейным голосом убеждал его, что это делается в его собственных интересах: путь к спасению нелегок, но оно уже не за горами, и правда, подтвержденная в муках, приблизит его. Помощники палача потащили Пизано на дыбу. Ваккари спросил его, подтверждает ли он вчерашние признания. Палач старательно помогал выявлению истины. Пизано кричал, что все сказанное им чистейшая правда. Но Ваккари не удовлетворился этим и потребовал, чтобы пытаемый заявил, что он дал свои показания добровольно, без всякого принуждения, исключительно ради облегчения совести и спасения души. Пизано подтвердил и это. В конце концов он не выдержал и взмолился: «Монсеньёр, будьте милостивы! Я сказал правду. Будьте милостивы! Я совсем обессилел — четверо суток у меня ни крошки не было во рту!» Его спустили с дыбы, развязали, вправили руки, одели. Ваккари, усмехнувшись, сказал, что Пизано придется поторопиться, чтобы выполнить все формальности за «тот небольшой промежуток времени, который ему еще осталось жить». Что?! Никто не собирался отвечать на его вопросы. Было воскресенье, и все спешили домой. Пизано подхватили под руки и привели в зал. Здесь огласили смертный приговор, тот самый, который был вынесен раньше. Что это значит?! Секретарь принялся читать какую-то другую бумагу, где говорилось, что Чезаре Пизано признался в совершении преступлений, характеризующих его как формального еретика, поэтому он должен отречься от ереси и покаяться. Его заставили произнести отречение и подписать его. Все делалось очень быстро. Пизано растерялся. Почему его принудили к отречению как еретика, когда его дело еще только должно разбираться инквизицией? Он ждал, что к нему приманят распоряжение папы, о котором так много говорили увещевавшие его священники, и тотчас же объявят повеление нунция об отправке его в Рим. Вместо этого был зачитан документ о том, что Климент VIII предписал всех клириков, признавшихся или изобличенных в заговоре против испанского монарха, передавать в руки светской власти. Подобную участь должен безотлагательно разделить еретик и мятежник Чезаре Пизано, казнь которого назначена на понедельник! На завтра! Только теперь он понял, как беззастенчиво его обманули. Но было уже поздно. Никто больше не слушал его криков — он был водворен обратно в камеру. Теперь он выйдет отсюда только для того, чтобы отправиться на эшафот. Как низко и подло обманули его попы! Они прикрывались лицемерными фразами о опасении души, а сами только и думали о тем, как бы добиться от него необходимых им разоблачений. Тысячу раз был прав Кампанелла, когда убеждал его все отрицать!
11:01 27.06.2015
Обратно его, вывернув руки, волокли уже два надзирателя. Уже по одному этому Кампанелла понял, что Петроло сдержал слово. Куда его тащат? Они остановились у башни, где находился самый страшный карцер — «Крокодилья яма». Пиццони не вытерпел трех суток в простом карцере, а как поведет себя Петроло в «Крокодиле»? Неужели и он не будет достаточно мужественным? «Крокодилья яма» оказалась очень действенной. Не прошло и суток, как Петроло взмолил о пощаде. Пусть его только выпустят из этой ужасной ямы, он готов сейчас же принести повинную. Надзиратель развел руками. Надо было делать это вчера, в воскресенье члены трибунала не заседают. Теперь ему волей-неволей придется ждать до завтра! В понедельник утром, как только трибунал приступил к работе, смотритель «Крокодила» доложил о настоятельной просьбе Петроло немедленно его выслушать. Было приказано привести его. Напуганный до смерти, Петроло был готов на все. Он сразу же заявил, что отказался подтвердить правильность прежних показаний в результате угроз со стороны Кампанеллы и Дионисия. Санчес потирал от удовольствия руки: ведь он и раньше утверждал, что во всем виноват Кампанелла!
Услышав в коридоре шаги, он вздрогнул. Неужели за ним? Так скоро? Загремели замки, и в камеру вошли два надзирателя. Двое — значит, на пытку или в карцер. — Куда? — Увидишь! Его привели в башню, в подвале которой находилась «Крокодилья яма», и велели раздеться. Обыск? Кампанеллу вынудили снять башмаки и оставили в одном белье. — Иди! — Надзиратель толкнул Кампанеллу вперед. — В белье и босым? — Радуйся, что не голым! — Почему меня раздели? — Таков приказ. Иди! У железной двери тюремщик долго возился с засовами и замками. В коридоре было светло, но один из надзирателей почему-то держал зажженный фонарь. Как только открыли дверь, на Кампанеллу пахнуло ужасающим зловонием. Какова же эта «Крокодилья яма», которая за сутки развязывает упрямцам язык? Его встретила кромешная тьма. В дверях стоял надзиратель с фонарем и освещал крутую каменную лестницу. Вместе с Кампанеллой спускался тюремщик. Когда ступеньки кончились, Томмазо пришлось шагнуть в жидкую грязь. Она обожгла холодом его босые, доги. Надзиратель велел Кампанелле пройти на середину карцера, там он взял конец длинной цепи с кандалами, надел их на ноги узнику и запер на замок. Пока еще был свет от фонаря, Томмазо успел оглядеться. В «Крокодильей яме» не было ни соломы, ни доски, чтобы присесть. Когда у человека иссякали силы и он не мог больше держаться на ногах, он сваливался в грязь. Как видно, в карцере не было крыс. В таком болоте наверняка не выжили бы даже и крокодилы, а в нем заставляли жить людей. Темнота не помешала ему обследовать карцер. Он ощупал сырые, холодные как лед стены, поддерживая рукою кандалы, которые больно сжимали ноги, прошел во все стороны. Цепь была длиною в несколько шагов; прикрепленная к кольцу посреди карцера, она не давала узнику возможности подняться на лестницу и вынуждала его все время торчать в вонючем болоте. Нагнувшись, можно было с трудом дотянуться до нижних ступеней. Кампанеллу особенно мучил холод. Недаром говорили, что узники «Крокодила» всегда страшно мерзнут! В Неаполе стояли январские холода, и Санчес намеренно приказал оставить Кампанеллу в одном белье. Холод был таким нестерпимым, что он сразу потерял ощущение времени. Ему казалось, будто он сидит в этой яме уже несколько суток. Чтобы не окоченеть, надо было не переставая двигаться, размахивать руками, ходить. Холод заставлял узника плясать, подобрав тяжелые кандалы. Железо резало кожу и впивалось в кости. Томмазо быстро выбился из сил. Ноги сводило судорогой, кандалы тянули вниз — хотелось сесть прямо в слякоть и не вставать. Но долго нельзя просидеть — холод сковывал члены, надо было вскакивать и опять плясать, плясать, плясать… Снаружи не доносилось никаких звуков. Здесь даже не было слышно, как во дворе и на крепостных стенах сменялись караулы. «Крокодил» был без окон, а дверь закрывалась так плотно, что не оставалось ни одной щели. В карцере всегда стояла непроглядная темнота. Попробуй догадаться: утро на улице или ночь, рассвет или сумерки! Пищу узнику приносили не каждый день и всегда в разное время, поэтому нельзя было определить, сколько дней прошло с тех пор, как его бросили в карцер. Время тянулось очень медленно, и часы казались целыми сутками. Когда Томмазо совсем выбивался из сил, он садился на землю. Вставать было трудно: ноги опухли, и кандалы еще глубже врезались в тело. Холод и усталость доставляли такие мучения, что трудно было о чем-нибудь думать. Мысли становились все ленивей и неповоротливей. Томмазо двигался почти машинально. Голова была совсем пустой. Усилием воли он заставил себя думать. Сперва, чтобы побороть усталость и преодолеть растущую апатию, он стал вспоминать стихи. Он читал их вслух, шагая из стороны в сторону, насколько позволяла цепь. Инквизиторы любили говорить, что арестанта сажают в карцер именно для того, чтобы он на досуге имел возможность как следует поразмыслить над ожидающей его судьбой. Вот так и нужно использовать это время! Неужели он не придумает еще какой-нибудь уловки, чтобы помешать врагам быстро закончить следствие? Томмазо не знал, сколько прошло времени, когда ему первый раз принесли пищу. Один день или двое суток? Голод мучил его давно. Свет от фонаря резал глаза. Надзиратель спустился вниз и поставил на нижнюю ступеньку кружку воды и небольшой кусок хлеба. Кампанелла попытался с ним заговорить. Тюремщик молча ушел. Силы быстро убывали. С каждым часом все труднее и труднее было двигаться. Теперь уже Кампанелла не мог поддерживать рукой кандалы, и железо немилосердно врезалось в опухшие ноги. Щиколотка была мокрой и липкой. От крови или от грязи? Только когда ему во второй раз принесли хлеб и в карцере на несколько мгновений стало светло, Кампанелла увидел, как из замазанных грязью ссадин сочится кровь. От голода кружилась голова. Он должен был напрягать всю свою волю, чтобы подняться. Иногда на какие-то мгновения он погружался в полузабытье. Потом, тревожно вздрогнув, пробуждался. Не сразу удавалось заставить окоченевшие руки и ноги снова двигаться. Он лежал, прислонившись затылком к каменной стене, по которой беспрерывно бежали тоненькие струйки воды. Он напряженно думал, как помешать трибуналу вынести приговор. Во что бы то ни стало он должен подготовить побег, вырваться на свободу и продолжать борьбу! В его голове рождались десятки планов. Зря мудрецы из трибунала думают, что они смогут быстро осудить его как «изобличенного». Разве они уже достаточно разобрались в его сложном деле, требующем вмешательства компетентных людей и долгих, очень долгих расследований?! Он задаст им еще немало работы — ему торопиться некуда. Каждый выигранный день увеличивает шансы на удачный побег. Сознание, что он оправдает надежды Дионисия и других товарищей, беззаветно верящих, что нет такого положения, из которого бы Кампанелла не нашел выхода, наполняло его гордостью. Друзья могут быть спокойны! Томмазо нашел выход! Ему казалось, что уже несколько суток не приносили есть. Когда надсмотрщик поставил на нижнюю ступеньку кружку с водой и хлеб, Кампанелла нагнулся — и упал. Много времени прошло, пока ему удалось дотянуться до хлеба… Вода и хлеб, которые принесли в четвертый раз, так и остались нетронутыми. Кампанелла не мог больше встать. Он попросил позвать лекаря. Надзиратель ответил, что доложит в трибунал. Врач, разумеется, не пришел. …Он очнулся от какого-то странного и глухого шума, точно кто-то катал по камням вокруг башни пустые бочки. Неожиданно он услышал плеск воды и вспомнил страшные истории об узниках, утонувших в «Крокодильей яме». Карцер находился под землей и примыкал ко рву, опоясывающему башню. Во время сильных приливов и бурь вода из моря попадала в ров и начинала заливать карцер. Неужели буря?! Вода прибывала очень быстро. Кампанелла закричал. Но разве кто-нибудь услышит его голос из этой могилы? Превозмогая боль, он заставил себя встать. Вода доходила до колен — холодная морская вода. Вот почему карцер назвали «Крокодильей ямой» — люди должны плавать в нем, словно крокодилы! Узник не может забраться на лестницу и спастись от наводнения. Пусть он, прикованный цепью к полу, захлебываясь, проклинает судьбу! Томмазо бродил в ледяной воде и с ужасом чувствовал, что она поднимается. Должны же тюремщики, слыша шум бури, вспомнить и о нем! Если бы у него были силы, чтобы вплавь держаться на воде, то этому мешали бы кандалы. Сколько бы он ни рвался и ни кричал, пройдет немного времени — и вода захлестнет его с головой. Лишь бы не упасть. Он понимал, что тогда не встанет. Не лучше ли сразу конец? Он гнал прочь малодушные мысли, хотя и знал, что его ждут только новые мучения, пытки, казнь. Конец?! Неужели его мыслям так и суждено погибнуть вместе с ним в этой проклятой яме? Неужели он не осуществит новых планов и не посрамит хитроумных врагов?! Он кричал и, барахтаясь в воде, инстинктивно тянулся к лестнице. Он держался на ногах из последних сил отчаянным напряжением воли. А вода в карцере все прибывала и прибывала…
Его повесили на тюремном дворе неподалеку от церкви. Когда агония кончилась и Маврицио затих навсегда, его вытащили из петли и швырнули на плаху. Деловитый палач, не торопясь, разрубил тело на четыре части… Акт о приведении казни в исполнение завершил дело Маврицио ди Ринальди. В нем говорилось, что Ринальди, повешенный в возрасте двадцати восьми лет, оставил после себя трехлетнюю дочь по имени Констанца. Это было простым установлением факта. В ту пору в Италии много детей оставалось без отцов… Кампанеллу вытащили из «Крокодильей ямы», когда вода доходила ему почти до шеи. Он лежал на полу в коридоре у двери карцера. Вокруг него толпились тюремщики. На него смотрели как нa диковинку: выдержать столько времени в самом тяжелом из карцеров Кастель Нуово! Он сам не мог даже одеться. На него напялили кожаные штаны и суконную куртку. Тюремщикам пришлось поднимать его. На дворе он зажмурился от яркого солнца. А как все-таки прекрасно сознавать, что никакой «Крокодил» не в состоянии заставить человека поступать против собственной воли, если он твердо решил стоять на своем! Зря члены трибунала надеялись, что карцер поможет им быстро закончить процесс и осудить Кампанеллу как «упорствующего» и «изобличенного»! Они считают, что уже полностью разобрались в преступлении и для них не может быть ничего нового? Они еще плохо знают Кампанеллу — даже полумертвый он всегда что-нибудь придумает для достопочтенных судей! Его понесли не в камеру, а прямо на допрос. Самые худшие догадки оправдались: его держали в «Крокодильей яме» до тех пор, пока из Рима не пришло разрешение применить пытку.
Тюремный врач осмотрел опухшие ноги Кампанеллы. Из разъеденных солью ран сочилась кровь. Он что-то сказал Санчесу. Тот усмехнулся: «Приступайте!» Неаполитанские палачи любовно называли эту пытку «полледро» — «жеребенок» и гордились тем, что она впервые была применена в их родном городе. Хотя история и не сохранила имени ее изобретателя, говорили, что он был знатоком коннозаводского дела. Чтобы обуздать диких, необъезженных лошадей, обычно применяли особое устройство. Тот же принцип было предложено употребить и для смирения самых «диких» преступников. Пыточный станок представлял собой деревянную раму, похожую на лестницу, поперечные перекладины которой были так затесаны на острый угол, чтобы, когда человека положат на них спиной, они врезались в тело от затылка до пяток. Лестница заканчивалась огромной деревянной ложкой, в которую, словно в чепец, вкладывали голову. С обеих сторон рамы и в «чепце» были просверлены отверстия, в каждое из них продевались веревки. Первая из них накладывалась на лоб пытаемого, последняя связывала большие пальцы ног. Как правило, веревок было тринадцать, но для особенно упорных число их увеличивали. Специальными приспособлениями веревки натягивались все больше и больше — казалось, что, раздавив мускулы, они впивались в кости. «Полледро» употреблялась лишь в исключительных случаях. Палачи рассчитывали, что «полледро» будет долгой. Ведь недаром о Кампанелле говорили, что он не боится пыток! Но их ждала неожиданность. Кампанеллу словно подменили. От его гордыни не осталось и следа. Вместо ожесточения и упрямства, с которым он обыкновенно приходил на допрос, он был полон смирения и страха. Члены трибунала понимающе переглянулись: «Крокодилья яма» вернет благоразумие любому упрямцу! После обычной формулы увещевания Санчес — уже совсем другим голосом — пообещал Кампанелле, что замучает его до смерти, но добьется своего. Он приказал еще туже стянуть веревки. Пусть у проклятого еретика лопается кожа, если он, посинев от нарушенного кровообращения, все еще думает отделаться молчанием! Кампанелла закричал. Его былая заносчивость исчезла. Он орал так, словно от боли окончательно потерял рассудок. Он взывал к милосердию и просил сохранить ему жизнь. Он клялся, что расскажет всю правду. Недолго он выдержал!
