"...Из шестого барака донеслись приглушенные крики. На секунду я ощутил тошнотворный холодок под ложечкой. Я вспомнил, какие огромные пространства у меня за спиной. А впереди - один шестой барак, где мечутся крики. Я подумал, что надо уйти. Уйти и через минуту оказаться на вахте с картежниками. Но в эту секунду я уже распахивал дверь барака, Онучина я увидел сразу. Он стоял в углу, прикрывшись табуреткой. Ножки ее зловеще торчали вперед. Онучин был известным стукачом. А также - единственным человеком в зоне, который носил бороду. Так он снялся, будучи подследственным. Затем снимок перекочевал в дело. В дальнейшем борода стала его особой приметой, как и размашистая татуировка: "Не забуду мать родную и погибшему отцу!" Онучин был избит. Борода его стала красной, а пятна на телогрейке - черными. Он размахивал табуреткой и все повторял: - За что вы меня убиваете? Ни за что вы меня убиваете! Гадом быть, ни за что!.. Когда я вошел... Когда я вбежал, заключенные повернулись и тотчас же снова окружили его. Кто-то из задних рядов, может быть - Чалый, с ножом пробивался вперед. Узкое белое лезвие я увидел сразу. На эту крошечную железку падал весь свет барака... - Назад! - крикнул я, хватая Чалого за рукав. - От греха, начальник, - сдавленно выговорил зек. Я ухватил Чалого за телогрейку и сдернул ее до локтей. Потом ударил его сапогом в живот. Через секунду я был возле Онучина. Помню, расстегнул манжеты гимнастерки. Заключенные, окружив нас, ждали сигнала или хотя бы резкого движения. Что-то безликое и страшное двигалось на меня. С грохотом распахнулась дверь. На порог шагнул Борташевич в ослепительных яловых сапогах. Меня он заметил сразу и, понижая голос, выговорил: - Через одного... Слово коммуниста... Без суда... Угрожавшее мне чудовище распалось на десяток темных фигур. Я взял Онучина за плечо. Мы втроем ушли из барака. За спиной раздался голос бугра: - Эх, бакланье вы помойное! Разве с вами дело замочишь?!.. Мы шли вдоль забора под охраной часовых. Когда достигли вахты, Борташевич сказал Онучину: - Иди в ШИЗО. Жди, когда переведут в другой лагерь. Онучин тронул меня за рукав. Его рот был горестно искривлен. - Нет в жизни правды, - сказал он. - Иди, - говорю... Рано утром я постучался к доктору. В его кабинете было просторно и чисто. - На что жалуетесь? - выговорил он, поднимая близорукие глаза. Затем быстро встал и подошел ко мне: - Ну что же вы плачете? Позвольте, я хоть дверь запру..."