— Как они объясняли свои поступки?
— Это страшно в первую очередь из-за того, что эти люди очень логичны. Они выдернуты из привычных человеческих условий, они оказываются в ситуации, когда они вынуждены сначала трупы есть, потом есть чужих детей или что-нибудь этом духе. Это просто жутко.
Фото: Самарский областной государственный архив социально-политической истории
— Почему даже в Советской России о голоде не говорили?
— В 20-х годах прошлого века всё было иначе. Голод не просто не скрывался: советское правительство во главе с Лениным, советская интеллигенция во главе с Горьким, РПЦ — все в едином порыве обратились к мировому сообществу за помощью. В Россию приглашали иностранных журналистов, фотографов, кинооператоров. Они снимали эти ужасы голода ровно для того, чтобы весь мир увидел, как тяжело молодому советскому государству и как оно нуждается в помощи. Конечно же, когда эта помощь пришла, то на официальном уровне звучали в основном слова благодарности.
В 30-е годы прошлого века СССР окончательно закрылся и про голод и помощь из-за границы стало опасно вспоминать
Более того, в Советской России 20-х годов были созданы музеи голода, например, в Саратове. Никто ничего не скрывал. Потом наступают 30-е годы: концепция новая, весь мир нам враг. И что происходит с музеем голода в Саратове? Он закрывается, и все его сотрудники репрессированы просто за то, что они там работали. А международные организации привезли в страну в 20-е годы еще и миллионы вакцин и спасли миллионы жизней. И те, кто был детьми в то время, выжили благодаря вакцинам и в 1941 году отправились на войну. Если посмотреть так, то это принимает совершенно другой оборот.
Может, это пафосно, но мы снимаем про победу ценности жизни над всеми остальными ценностями, потому что Ленин и большевики обратились к мировому сообществу поверх своих политических взглядов. Это гораздо важнее, чем что бы то ни было. А те, кто препятствует нам, выступают как раз на стороне смерти, на стороне забвения. Пускай, вот умерли 5 миллионов и умерли, забудем о них, — предлагают нам. Поэтому нам легко, ведь мы за жизнь, а они за смерть и за забвение.
— В наше время исторические исследования могут неожиданно выйти боком, если вдруг кому-то покажется, что они «искажают» историю, которую у нас теперь от этого защищает закон. Есть такие мысли, когда занимаетесь этой работой?
— Мы стараемся всё сделать максимально взвешенно. Читал мемуары американцев, которые работали здесь. Вы не поверите, кого они хвалят больше всех.
— Кого же?
— Феликса Дзержинского (основатель ВЧК), потому что для них это символ хоть какой-то работы. Они пытаются что-то решить, у них ничего не получается, им пудрят мозги. Американцы обращаются к Дзержинскому — и всё решается за день. И они очень высоко оценили его, скажем так, «менеджерские качества» и организацию железных дорог. Дороги были в полном хаосе, поезда не ходили. И американцы считают, что благодаря работе Дзержинского с APA у них получилось быстро доставлять помощь в Поволжье и на Урал.
— Что в это время происходило в Екатеринбурге — тоже голодали?
— Да, но в Екатеринбурге просто не было такого ужаса и масштаба голода, который был, например, на юге Челябинской области. Но здесь тоже была помощь от APA, американцы приезжали, как минимум чтобы ознакомиться с ситуацией.
— Неужели помощь из-за границы не разворовывали?
— К сожалению, воровали, это правда. О краже можно было узнать, например, когда на черном рынке всплывала кукуруза. Она тут никогда не росла и могла появиться только из украденной гуманитарной помощи. В воспоминаниях американцы как раз говорят, что они в таких случаях не могли добиться поддержки милиции, но как только обращались в ЧК, товар находили, а виновных наказывали. Так что американцы признавали и отмечали в том числе усилия чекистов.
— Какая из историй, которые вы узнали за время работы над фильмом, вас сильнее всего зацепила?
— Больше всего цепляют истории, связанные с детьми. Их сразу примеряешь на себя. Люди жили обычной жизнью, была еда, они любили друг друга и вдруг оказались в ситуации, когда родители умирают от голода, дети остаются брошенными и воспринимаются как потенциальная еда, — это поражает сильнее всего.
Одну из историй мы записали в Башкирии. Там детей собрали в детском доме, помощь туда просто не доходила, обитатели умирали голодной смертью. Взрослые за этим просто наблюдали, а потом решили, чтобы дети не мучились, перебить их. Мы были на месте братской детской могилы. Старики, которые застали это, молчали всю жизнь. И рассказали только перед смертью эту историю. Есть легенда, что мальчик и девочка из этого детдома, когда поняли, что взрослые готовятся всех убить, сбежали и остались живы. Об этом в Башкирии сложили бейт — это жанр устного народного творчества, песня. Его сложила женщина, которая побывала на той могиле. Она говорит, что четыре года потом не могла спать.
— Как же мог случиться голод такого масштаба?
— Сложился целый комплекс причин. Одна из них в том, что крестьянство и власти пытались друг друга обхитрить. То есть одни вводят продразверстку на хлеб, а другие говорят: «Идите лесом, мы не будем выращивать хлеб». И начинают выращивать что-то другое. Власть вводит продразверстку на всё. Крестьяне говорят, что мы тогда будем засеивать так, чтобы у нас не было излишков. Почему я буду сеять, а у меня будут отбирать? Они вот так вот сжимали, сжимали, сжимали этот круг, и за 2–3 года довели ситуацию до того, что засеяли мало, ударил неурожай, а запасов нет, их выгребли. Всё! Доигрались, что называется, одни с другими. Стало нечего есть.
Голод начала 20-х годов случился в том числе и из-за борьбы государства с крестьянами за право на урожай, считает Максим Курников
И еще важный момент: на Южном Урале новое местное начальство не отчитывалось наверх о возможном голоде, так как боялось, что их будут ругать. Я спрашиваю у историка, в чем тут логика? Вот они видят, что ситуация ухудшается, почему просто не сообщить наверх, предупредить? Да потому что у них-то паек был! Боялись, что за то, что сообщат, наверху решат, что они не справились, их уволят и лишат пайка. И это просто, так просто и так жутко, но правда. Ровно так это и происходило: пока у тебя есть хоть что-то, ты боишься потерять это, если вступишься за всех остальных.