М. Бурлаков
Щелкунчик и Королева.
(из цикла \"Мертвая зона\")
У входа в большой гастроном, что на улице Ленина, стоит худой и грязный мальчик лет десяти; рваная куртка едва прикрывает его щуплое тело, а босые ноги вдеты в потрепанные комнатные тапочки необъятных размеров. Мальчик с тоской в глазах смотрит на прохожих то и дело входящих в гастроном и выходящих оттуда с покупками. Тоненьким голосом он тянет:
- Подайте люди добрые сироте на пропитание. Подайте люди добрые Христа ради…
Редкая старушка сунет в его протянутую худую ручонку монетку или потрепанную бумажку мелкого достоинства и мальчонка торопливо прячет ее в засаленный карман куртки.
- Откуда ты мальчик, - спрашиваю его, - где твои папа с мамой?
- Подайте Христа ради, - тянет мальчонка, будто и не слышал моего вопроса.
Я протянул ему булку, а он сунул ее в карман куртки и жалобным голосом опять затянул
- Дядя, дайте деньги, пожалуйста. Подайте сироте на пропитание…
Что-то в голосе его было такое, что не мог я вот так просто пройти мимо. Какая-то необъятная, вселенская тоска и безнадежность самого существования жизни. Вся его худенькая фигурка, оборванная, грязная одежка и большие печальные глаза, все было равносильно вопросу: “Человек, для чего ты живешь на этом свете?”
- Мальчик, пойдем я накормлю тебя, - говорю ему. Он смотрит на меня с немым вопросом и я понимая его сомнения, торопливо добавляю, - я потом тебе денег дам.
- А не обманешь дядя?
- Как тебя звать? - спрашиваю.
- Коля.
- Пойдем Коля, я тебя не обману.
Мы с Колей сидим в открытом кафе-забегаловке, пригревает теплое весеннее солнце. Коля жует сосиски и неторопливо, с каким-то внутренним достоинством и совсем не по-детски рассказывает свою печальную историю.
- Я сразу увидел, - говорит он, - что ты дядя добрый. И не будешь меня обманывать. А то знаешь какие есть? Завезут куда-нибудь и издеваться начинают. А потом еще и бьют. Один раз насилу вырвался и убежал.
А живу я тут недалеко, в старом цехе маслозавода. Там трубы теплые и шелуха от семечек, тепло и мягко. Вот всю зиму я и прожил в этом цехе. Одно только плохо. Крысы там большие и жадные по соседству. Ничего оставить нельзя. Корку хлеба оставишь днем, они ее обязательно слопают к вечеру. Сначала я их очень боялся. Ночью темно, а они как возню устроят, пищат, кричат, почти как люди. Я все время боялся, что загрызут меня, когда я засну. Но потом привык. Хоть и звери, но все же не такие злые, как люди. Они тоже голодные и все время есть хотят.
С одной крысой я даже подружился. Я ей крошки ношу. Как темнеть начинает, я домой прихожу и всегда с собой крошки имею. Моя крыса совсем маленькой была, когда я ее подкармливать стал. А сейчас она большая выросла, как кошка. У своих она Королева, ее остальные боятся и слушаются. Меня она знает. Как услышит, что я пришел, выбегает из норы в углу и пищать начинает. Просит, значит, чтобы я ей угощение давал. Я корку хлеба брошу, она ее лапами прижмет и грызть с хрустом начинает. А если другие в это время вылезают, то Королева на них шипеть начинает и они обратно в норы прячутся…
А раньше мы недалеко отсюда жили. Папа в институте работал, а мама в детсаде. Она меня всегда с собой брала. Потом папу убили чеченцы. Они у него машину забрать хотели, а папа не отдавал. Драться с ними стал и его застрелили. Мама по нему убивалась, ночами все плакала. Она хотела в Россию уехать, но не успела. Поздней осенью, только первый снег выпал, ночью к нам домой чеченцы пришли. Они откуда-то с гор приехали. Кричали, ругались, посуду всю побили, телевизор. На маму кричали, что все русские женщины б-ди. Потом они маму забрали, а я убежал.
Теперь в нашей квартире те чеченцы живут, а где мама я и сам не знаю. Пацаны с нашего двора говорят, что мамку мою в горы увезли и там кому-то отдали в наложницы, она у меня красивая была. (Он так и сказал “в наложницы”, и откуда этот пацаненок слово такое узнал?)
Мальчишка мой поел и глаза его теперь светились благодарностью.
- А здесь мне, все одно, житья не будет. Вот лето настанет я в Россию уеду. Там хоть чеченцев нет. А здесь пацаны-чеченцы то и дело пристают, бьют и деньги, что я наберу отнимают.
А потом, - продолжал Колька, я в армию пойду, офицером стану и маму свою из плена выручу…
Что мне было сказать этому щупленькому ребенку? Что и в России ему нет места. Что сытых, самодовольных “хозяев жизни” в Москве не интересует судьба маленького оборвыша из далекого южного города. Что бравые генералы и полковники, получающие зеленые бумажки из рук чеченских бандитов уже продали его в вечное рабство. Или, что в огромной России, по ее бесконечным дорогам бредут сотни тысяч таких как он, обездоленных, преданных и выброшенных из жизни русских людей. Они идут с Юга, спасаясь от бесправия и рабства новых беков, ханов и имамов на Север, где можно хотя бы слышать русскую речь, где даже ругань на родном языке звучит как музыка. А оставшиеся там, на Юге, рабы пишут изредка письма Президенту, Премьеру и обоим “спикерам” и никак не могут понять, что не нужны они этим господам, что их давно уже вычеркнули из списков живых людей.

Грозный - Москва, 1994 г. http://www.rpnp.ru/pnp/autors/burlakoff/dz/dz_0...