«Можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь…»
Свідомий
25 976 19:57 26.08.2019
"Можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь…"
25 августа 1968 г. в Москве семеро смелых, протестуя против вторжения СССР в Чехословакию, вышли на Красную площадь, развернув плакаты: «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!» на чешском языке и остальные на русском — «Позор оккупантам!», «За вашу и нашу свободу!».
Вот их имена: Лариса Богораз, Павел Литвинов, Константин Бабицкий, Наталья Горбаневская, Виктор Файнберг, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга. Восьмой участницей этой демонстрации протеста против вторжения советских войск в Чехословакию была Татьяна Баева. Но на допросе в отделении милиции она сказала, что оказалась на Красной площади случайно.
А вот их история:
Все участники демонстрации, получившей название «демонстрация семерых» — члены диссидентского движения 1960−1970-х годов. Об августовской демонстрации написаны сотни статей воспоминаний, сняты фильмы, но одним из первых и самых полных свидетельств об этом беспрецедентном событии, которое до сих пор остается предметом гражданского мужества для многих поколений, несомненно, стала книга Натальи Горбаневской «Полдень».
19:58 26.08.2019
"Герои или безумцы?"
Я услышала сообщение ТАСС. Я тут же позвонила Ларисе Богораз: «Лара, они ввели войска».Тут надо прибавить, что опасность вторжения казалась почти неминуемой за месяц до этого, в июле, а после переговоров советских и прочих коммунистических лидеров с чехословацкими в Черне-над-Тиссой как будто все успокоилось. Позже я припомнила один-единственный признак, который должен был бы насторожить: в середине августа из московских киосков исчезла вся чехословацкая пресса.
Я сидела одна дома и не знала, что с моими друзьями — там, у суда над Толей (суд по делу Анатолия Марченко). Если можно ввести войска в Чехословакию, то еще проще всех перехватать и пересажать, тем более что под шум вторжения никто на Западе этого и не заметит («не до грибов нынче, Петька…»). Но нет, этого не произошло.
Я думала: что делать? Демонстрация представлялась мне единственным осмысленным актом — единственным по-настоящему демонстративным. При этом я по природе не склонна к такому виду протеста — мне лучше сидеть за машинкой, перепечатывать самиздат, редактировать письма протеста или, чем я занималась с апреля того года, составлять «Хронику текущих событий». Но тут я чувствовала, что ничем таким не могу ограничиться. Демонстрация — и только.
Но то же самое решили и мои друзья, находившиеся у зала суда. Надо было только договориться, где и когда. О месте и времени мне сообщила Лариса. Мы встретились у Людмилы Ильиничны Гинзбург, матери сидевшего в лагере Алика Гинзбурга, — в доме, куда мы все приходили как к себе домой, где, кстати, я за полтора года до этого (Алик уже сидел) и познакомилась и с Ларисой, и с Толей Марченко, и с Павлом Литвиновым. Я пришла туда 23 августа с трехмесячным сыном прямо с допроса по делу Ирины Белогородской, арестованной за распространение нашего (восьми друзей Анатолия Марченко) письма в его защиту.
Лара сказала мне главное: Красная площадь, ровно в двенадцать, у Лобного места, лицом к Историческому музею. Чтобы не спутать демонстрантов с прочими (в том числе нашими друзьями, готовыми пойти на площадь, чтобы быть очевидцами происходящего, а если понадобится, то и свидетелями), садимся на парапет, окружающий Лобное место. Чтобы сидящих участников демонстрации легко было отличить от окружения.
Накануне из Ленинграда приехал Виктор Файнберг. Он пришел ко мне и с порога заявил: «Надо провести демонстрацию. Мои ленинградские друзья говорят, что в Москве не такие сумасшедшие, чтобы выходить на демонстрацию. Но я решил, что тогда я пойду к генералу Григоренко и мы с ним хоть вдвоем устроим демонстрацию». Я успокоила его, объяснив, что Петра Григорьевича все равно нет в Москве, он в Крыму, с крымскими татарами (в то время явочным порядком переселявшимися в Крым и подвергавшимися за это преследованиям), а мы, москвичи, не такие уж «не сумасшедшие» и как раз задумали демонстрацию. Завтра, сказала я, буду знать, где и когда. Потом он пришел, и я ему сообщила. Поскольку его судьба оказалась самой тяжелой (Файнберг был отправлен на принудительное психиатрическое лечение и отсидел в психиатрической больнице с 1969—1973 годы) я всегда терзалась, что своими руками послала его на муки. Но если б я ему не сказала — он бы мне этого никогда в жизни не простил.
О предстоящей демонстрации знало очень много людей: все мы говорили о ней знакомым, заслуживающим доверия, а главное — тем, кто, по нашим понятиям, горько сожалел бы, что не знал и не принял участия. Так, кстати, произошло с Анатолием Якобсоном. Он был на даче, и Лариса просила его жену Майю Улановскую, политзаключенную сталинских времен, передать ему. Майя, желая уберечь Тошку от ареста, не передала. Так могло произойти и с Вадимом Делоне. За год до этого он получил условный приговор за демонстрацию на Пушкинской площади в защиту арестованных. И мы все твердили друг дружке: «Только Вадику не говорите. С нами еще неизвестно что будет, а на нем уже срок висит». Этот всеобщий заговор молчания, по счастью, нарушила Галина Габай, жена Ильи Габая, которого в это время не было в Москве. И для Вадима эта демонстрация, как ни для кого из нас, стала «звездным часом».
Я все говорю «мои друзья», «мои друзья» — так я ощутила уже после демонстрации (и до сих пор так чувствую). Но до демонстрации друзьями были только Лариса и Павел. Вадика я тогда знала мало, подружились мы уже после его освобождения из лагеря, а потом эта дружба продолжалась в эмиграции до самой его ранней смерти. Виктора Файнберга до его приезда в Москву встретила один раз, когда была весной в Ленинграде, собирая материалы для первого выпуска «Хроники текущих событий». Таню (Татку) Баеву встречала у Якиров, она дружила с Ирой Якир. О Косте Бабицком слышала, но никогда до Красной площади его не видела. Про Дремлюгу вообще ничего не знала. А он был у суда над Марченко, там и узнал про замысел демонстрации. Он как-то очень лично за Толю переживал, а вдобавок была в нем известная лихость: таким только и ходить на демонстрации.
Несколько людей излагали мне свои объяснения, почему они на демонстрацию не пойдут. (Думаю, что и у остальных были подобные разговоры.) Но я-то считала — да и каждый из нас так считал, — что известить о демонстрации не значит позвать на нее да еще настаивать. Нет, как кто решит — так и будет. До последней минуты я не знала, сколько нас будет и кто будет. Точно знала, что идут Лара, Павлик, Витька и Костя. Но дойдут ли? За Ларисой и Павлом все время ходили «хвосты». Удастся ли им оторваться и беспрепятственно добраться до площади? Ну, если уж никто не дойдет, буду демонстрировать одна, укреплю плакаты на детской коляске и сяду у Лобного места… К счастью, оказалась не одна.
19:58 26.08.2019
уважение умеющим свое мнение
19:59 26.08.2019
Что помню я о демонстрации
Накануне прошел дождь, но в воскресенье с самого утра было ясно и солнечно. Я шла с коляской вдоль ограды Александровского сада; народа было так много, что пришлось сойти на мостовую. Малыш мирно спал в коляске, в ногах у него стояла сумка с запасом штанов и распашонок, под матрасиком лежали два плаката и чехословацкий флажок. Я решила: если никого не будет, кому отдать плакаты, я прикреплю их по обе стороны коляски, а сама буду держать флажок.
Флажок я сделала еще 21 августа: когда мы ходили гулять, я прицепляла его к коляске — когда были дома, вывешивала в окне. Плакаты я делала рано утром 25-го: писала, зашивала по краям, надевала на палки. Один был написан по-чешски: «At' žije svobodné a nezávislé Československo!, т. е. «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!». На втором был мой любимый призыв: «За вашу и нашу свободу» — для меня, много лет влюбленной в Польшу, особенно нестерпимым в эти дни было то, что вместе с нашими войсками на территорию Чехословакии вступили и солдаты Войска Польского, солдаты страны, которая веками боролась за вольность и независимость против великодержавных угнетателей — прежде всего против России.
«За вашу и нашу свободу» — это лозунг польских повстанцев, сражавшихся за освобождение отчизны, и польских эмигрантов, погибавших во всем мире за свободу других народов. Это лозунг тех русских демократов прошлого века, которые поняли, что не может быть свободен народ, угнетающий другие народы.
Проезд между Александровским садом и Историческим музеем был перекрыт милицией: там стояла очередь в мавзолей. Когда я увидела эту толпу, мне представилось, что вся площадь, до самого Василия Блаженного, запружена народом. Но когда я обошла музей с другой стороны и вышла на площадь, она открылась передо мной просторная, почти пустынная, с одиноко белеющим Лобным местом. Проходя мимо ГУМа, я встретила знакомых, улыбнулась им и прошла дальше, не останавливаясь.
Я подошла к Лобному месту со стороны ГУМа, с площади подошли Павел, Лариса, еще несколько человек. Начали бить часы. Не на первом и не на роковом последнем, а на каком-то случайном из двенадцати ударов, а может быть и между ударами, демонстрация началась. В несколько секунд были развернуты все четыре плаката (я вынула свои и отдала ребятам, а сама взяла флажок), и совсем в одно и то же мгновение мы сели на тротуар.
Справа от меня сидела Лара, у нее в руках было белое полотнище, и на нем резкими черными буквами — «Руки прочь от ЧССР». За нею был Павлик. Доставая плакаты, я сознательно протянула ему «За вашу и нашу свободу»: когда-то мы много говорили о глубокой мысли, заключенной в этом призыве, и я знала, как он ему дорог. За Павликом были Вадим Делоне и Володя Дремлюга, но их я видела плохо: мы все сидели дугой на краешке тротуара, повторяющего своими очертаниями Лобное место. Чтобы увидеть конец этой дуги, надо было бы специально поворачиваться. Потому-то я потом и не заметила, как били Вадима. Позади коляски сидел Костя Бабицкий, с которым я до тех пор не была знакома, за ним — Витя Файнберг, приехавший на днях из Ленинграда. Все это я увидела одним быстрым взглядом, но, по-моему, на то, чтобы записать эту картину, ушло больше времени, чем-то, что прошло от мгновения, как плакаты поднялись над нами, и до мгновения, как они затрещали. Вокруг нас только начал собираться народ, а из дальних концов площади, опережая ближайших любопытных, мчались те, кто поставил себе немедленной целью ликвидировать демонстрацию. Они налетали и рвали плакаты, даже не глядя, что там написано. Никогда не забуду треска материи.
Я увидела, как сразу двое — мужчина и женщина, портфелем и тяжелой сумкой — били Павлика. Крепкая рука схватила мой флажок. «Что! — сказала я. — Вы хотите отнять у меня чехословацкий государственный флаг?» Рука поколебалась и разжалась. На мгновение я обернулась и увидела, как бьют Витю Файнберга. Плакатов уже не было, и только флажок мне еще удалось защитить. Но тут на помощь нерешительному товарищу пришел высокий гладколицый мужчина в черном костюме — из тех, кто рвал лозунги и бил ребят, — и злобно рванул флажок. Флажок переломился, у меня в руке остался обломок древка.
Еще на бегу эти люди начали выкрикивать различные фразы, которые не столько выражали их несдержанные эмоции, сколько должны были провоцировать толпу последовать их примеру. Я расслышала только две фразы, их я и привела в своем письме: «Это все ##### и «Бей антисоветчиков!». Они выражались и более нецензурно: на суде во время допроса Бабицкого судья сделала ему замечание за то, что он повторил одно из адресованных нам оскорблений.
Тем не менее собравшаяся толпа не реагировала на призывы «бить антисоветчиков» и стояла вокруг нас, как всякая любопытная толпа.
Почти все, кто бил ребят и отнимал плакаты, на короткое время исчезли. Стоящие вокруг больше молчали, иногда подавали неприязненные или недоуменные реплики. Два-три оратора, оставшиеся от той же компании, произносили пылкие филиппики, основанные на двух тезисах: «мы их освобождали» и «мы их кормим»; «их» — это чехов и словаков. Подходили новые любопытные, спрашивали: «Что здесь?» — «Это сидячая демонстрация в знак протеста против оккупации Чехословакии», — объясняли мы. «Какой оккупации?» — искренне удивлялись некоторые. Все те же два-три оратора опять кричали: «Мы их освобождали, 200 тысяч солдат погибло, а они контрреволюцию устраивают». Или же: «Мы их спасаем от Западной Германии». Или еще лучше: «Что же мы, должны отдать Чехословакию американцам?» И — весь набор великодержавных аргументов, вплоть до ссылки на то, что «они сами попросили ввести войска».
За этими ораторами трудно было слышать, кто из ребят что говорил, помню, кто-то объяснял, что «письмо группы членов ЦК КПЧ» с просьбой о вводе войск — фальшивка, недаром оно никем не подписано. Я на слова «Как вам не стыдно!» сказала: «Да, мне стыдно — мне стыдно, что наши танки в Праге».
Через несколько минут подошла первая машина. После мне рассказывали люди, бывшие на площади, как растерянно метались в поисках машин те, кто отнял у нас лозунги. Найти машину в летнее воскресенье на Красной площади, по которой нет проезда, трудно, даже учитывая право работников КГБ останавливать любую служебную машину. Постепенно они ловили редкие машины, выезжавшие с улицы Куйбышева в сторону Москворецкого моста, и подгоняли их к Лобному месту.
Ребят поднимали и уносили в машины. За толпой мне не было видно, как их сажали, кто с кем вместе ехал. Последним взяли Бабицкого, он сидел позади коляски, и ему достался упрек из толпы: «Ребенком прикрываетесь!» Я осталась одна.
19:59 26.08.2019
Малыш проснулся от шума, но лежал тихо. Я переодела его, мне помогла незнакомая женщина, стоявшая рядом. Толпа стояла плотно, проталкивались не видевшие начала, спрашивали, в чем дело. Я объясняла, что это демонстрация против вторжения в Чехословакию. «Моих товарищей увезли, у меня сломали чехословацкий флажок», — я приподнимала обломочек древка. «Они что, чехи?» — спрашивал один другого в толпе. «Ну, и ехали бы к себе в Чехословакию, там бы демонстрировали». (Говорят, вечером того же дня в Москве рассказывали, что на Красной площади «демонстрировала чешка с ребенком».) В ответ на проповедь одного из оставшихся на месте присяжных ораторов я сказала, что свобода демонстраций гарантирована конституцией. «А что? — протянул кто-то в стороне. — Это она правильно говорит. Нет, я не знаю, что тут сначала было, но это она правильно говорит». Толпа молчит и ждет, что будет. Я тоже жду. «Девушка, уходите», — упорно твердил кто-то. Я оставалась на месте. Я подумала: если вдруг меня решили не забирать, я останусь тут до часу дня и потом уйду.
Но вот раздалось требование дать проход, и впереди подъезжающей «Волги» через толпу двинулись мужчина и та самая женщина, что била Павла сумкой, а после, стоя в толпе, ругала (и, вероятно, запоминала) тех, кто выражал нам сочувствие. «Ну, что собрались? Не видите: больной человек…» — говорил мужчина. Меня подняли на руки — женщины рядом со мной едва успели подать мне на руки малыша, — сунули в машину — я встретилась взглядом с расширенными от ужаса глазами рыжего француза (Клода Фриу, которого я видела накануне демонстрации у Ларисы Богораз), стоявшего совсем близко, и подумала: «Вот последнее, что я запомню с воли», — и мужчина, указывая все на ту же женщину, плотную, крепкую, сказал: «Садитесь — вы будете свидетелем». — «Возьмите еще свидетеля», — воскликнула я, указывая на ближайших в толпе. «Хватит», — сказал он, и «свидетельница», которая, кстати, нигде потом в качестве свидетеля не фигурировала, уселась рядом со мной. Я кинулась к окну, открутила его и крикнула: «Да здравствует свободная Чехословакия!» Посреди фразы «свидетельница» с размаху ударила меня по губам. Мужчина сел рядом с шофером: «В 50-е отделение милиции». Я снова открыла окно и попыталась крикнуть: «Меня везут в 50-е отделение милиции», — но она опять дала мне по губам. Это было и оскорбительно, и больно.
— Как вы смеете меня бить! — вскрикивала я оба раза. И оба раза она, оскалившись, отвечала:
— А кто вас бил? Вас никто не бил.
Машина шла на Пушкинскую улицу через улицу Куйбышева и мимо Лубянки. Потом я узнала, что первые машины ехали прямо на Лубянку, но там их не приняли и послали в 50-е отделение милиции. Мужчина по дороге сказал шоферу: «Какое счастье, что вы нам попались». А когда доехали, шофер сказал этому «случайному представителю разгневанной толпы»: «Вы мне путевочку-то отметьте, а то я опаздываю».
— Как ваша фамилия? — спросила я женщину в машине.
— Иванова, — сказала она с той же наглой улыбкой, с которой говорила: «Вас никто не бил».
— Ну, конечно, Ивановой назваться легче всего.
— Конечно, — с той же улыбкой.
(Из книги «Полдень», «Новое издательство, 2007 год)
Следствие по делу о демонстрации на Красной площади
Следствие длилось всего несколько месяцев. 9 октября в Московском городском суде начался судебный процесс по уголовному делу Бабицкого К. И., Богораз-Брахман Л. И., Делоне В. Н, Дремлюги В. А, и Литвинова П. М, обвиняемых в нарушении общественного порядка на Красной площади в Москве 25 августа 1968 года.
20:00 26.08.2019
А вот отрывки из выступлений обвиняемых.
Лариса Богораз
(из последнего слова на суде)
«Я оказалась перед выбором: протестовать или промолчать. Для меня промолчать — значило бы присоединиться к одобрению действий, которых я не одобряю. Промолчать — значило для меня солгать. Я не считаю свой образ действий единственно правильным, но для меня это было единственно возможным решением. Для меня мало было знать, что нет моего голоса «за», — для меня было важно, что не будет моего голоса «против».
Павел Литвинов
(из последнего слова на суде)
«Я совершенно убежден, что в отношении нас была совершена провокация сотрудниками органов государственной безопасности. Я видел слежку за собой. Свой приговор я прочитал в глазах человека, который ехал за мной в метро. Я видел этого человека в толпе на площади. Того, который задерживал и бил меня, я тоже видел раньше… Я знал свой приговор, когда подписывал протокол в 50-м отделении милиции, уже в этом протоколе было сказано, что я совершил преступление по ст. 190/3. „Дурак, — сказал мне тогда милиционер, сидел бы тихо, жил бы спокойно“. Может, он и прав. Он уже не сомневался в том, что я человек, потерявший свободу».
Вадим Делоне
(из последнего слова на суде)
«Мне совершенно ясно, что текст лозунгов не содержал никаких ложных измышлений, порочащих наш государственный и общественный строй. Лозунги в очень резкой форме критиковали действия правительства. Я убежден, что критика отдельных действий правительства не только допустима и законна, но и необходима. Все мы знаем, к чему привело отсутствие критики правительства в период сталинизма… /…/ Здесь в зале суда, прокурор обратился ко мне и к Литвинову с вопросом: „Какой свободы вы требуете?“ Свободы клеветать? Свободы устраивать сборища?» Нет, мне не нужна «свобода клеветать». Я понимаю этот лозунг так: от нашей свободы зависит не только демократия в нашей стране, но и свобода развития другого государства, и свобода граждан другой страны".
Владимир Дремлюга
(из последнего слова на суде)
«Не знаю, принято ли к последнему слову брать эпиграф, но, если принято, то я взял бы эпиграфом слова Анатоля Франса из „Суждений аббата Жерома Куаньяра“: „Неужели вы думаете прельстить меня обманчивой химерой этого правительства, состоящего из чистых людей, который возводят такие укрепления вокруг свободы, чтоб вряд ли ею можно будет воспользоваться“… Всю свою сознательную жизнь я хотел быть гражданином, т. е. человеком, который спокойно и гордо выражает свои мысли. Десять минут я был гражданином».
Константин Бабицкий
(из последнего слова на суде)
«Я прошу вас, граждане судьи, видеть во мне и в моих товарищах не врагов советской власти и социализма, а людей, взгляды которых в чем-то отличаются от общепринятых, но которые не меньше любого другого любят свою родину и свой народ, и потому имеют право на уважение и терпимость».
Судья Лубенцова приговорила:
Владимира Дремлюгу — к трем годам колонии общего режима,
Вадима Делоне — к двум годам, десяти месяцам колонии общего режима,
Ларису Богораз — к четырем годам ссылки,
Павла Литвинова — к пяти годам ссылки,
Константина Бабицкого — к трем годам ссылки.
Наталья Горбаневская не была осуждена вместе с остальными демонстрантами, так как кормила новорожденного сына, успела до ареста составить документальную повесть «Полдень» о демонстрации 25 августа 1968 года. Была арестована 24 декабря 1969 года, приговорена к принудительному лечению в Казанской специальной психиатрической больнице, освобождена 22 февраля 1972 года.
Виктор Файнберг был признан невменяемым и находился на принудительном лечении в Ленинградской психиатрической больнице с с января 1969 по февраль 1973 года.
Эх, какую тюрьму потеряли. К счастью, для всех любителей «СэСэСэР» в России ее уже почти отстроили. Добро пожаловать в лагеря!…
> А вот отрывки из выступлений обвиняемых. > > Лариса Богораз > > (из последнего слова на суде) > > "Я оказалась перед выбором: протестовать или промолчать. Для меня промолчать — значило бы присоединиться к одобрению действий, которых я не одобряю. Промолчать — значило для меня солгать. Я не считаю свой образ действий единственно правильным, но для меня это было единственно возможным решением. Для меня мало было знать, что нет моего голоса «за», — для меня было важно, что не будет моего голоса «против». > > Павел Литвинов > > (из последнего слова на суде) > > "Я совершенно убежден, что в отношении нас была совершена провокация сотрудниками органов государственной безопасности. Я видел слежку за собой. Свой приговор я прочитал в глазах человека, который ехал за мной в метро. Я видел этого человека в толпе на площади. Того, который задерживал и бил меня, я тоже видел раньше… Я знал свой приговор, когда подписывал протокол в 50-м отделении милиции, уже в этом протоколе было сказано, что я совершил преступление по ст. 190/3. «Дурак, — сказал мне тогда милиционер, сидел бы тихо, жил бы спокойно». Может, он и прав. Он уже не сомневался в том, что я человек, потерявший свободу". > > Вадим Делоне > > (из последнего слова на суде) > > "Мне совершенно ясно, что текст лозунгов не содержал никаких ложных измышлений, порочащих наш государственный и общественный строй. Лозунги в очень резкой форме критиковали действия правительства. Я убежден, что критика отдельных действий правительства не только допустима и законна, но и необходима. Все мы знаем, к чему привело отсутствие критики правительства в период сталинизма… /…/ Здесь в зале суда, прокурор обратился ко мне и к Литвинову с вопросом: «Какой свободы вы требуете?» Свободы клеветать? Свободы устраивать сборища?" Нет, мне не нужна «свобода клеветать». Я понимаю этот лозунг так: от нашей свободы зависит не только демократия в нашей стране, но и свобода развития другого государства, и свобода граждан другой страны". > > Владимир Дремлюга > > (из последнего слова на суде) > > "Не знаю, принято ли к последнему слову брать эпиграф, но, если принято, то я взял бы эпиграфом слова Анатоля Франса из «Суждений аббата Жерома Куаньяра»: «Неужели вы думаете прельстить меня обманчивой химерой этого правительства, состоящего из чистых людей, который возводят такие укрепления вокруг свободы, чтоб вряд ли ею можно будет воспользоваться»… Всю свою сознательную жизнь я хотел быть гражданином, т. е. человеком, который спокойно и гордо выражает свои мысли. Десять минут я был гражданином". > > Константин Бабицкий > > (из последнего слова на суде) > > "Я прошу вас, граждане судьи, видеть во мне и в моих товарищах не врагов советской власти и социализма, а людей, взгляды которых в чем-то отличаются от общепринятых, но которые не меньше любого другого любят свою родину и свой народ, и потому имеют право на уважение и терпимость". > > Судья Лубенцова приговорила: > Владимира Дремлюгу — к трем годам колонии общего режима, > > Вадима Делоне — к двум годам, десяти месяцам колонии общего режима, > > Ларису Богораз — к четырем годам ссылки, > > Павла Литвинова — к пяти годам ссылки, > > Константина Бабицкого — к трем годам ссылки. > > Наталья Горбаневская не была осуждена вместе с остальными демонстрантами, так как кормила новорожденного сына, успела до ареста составить документальную повесть «Полдень» о демонстрации 25 августа 1968 года. Была арестована 24 декабря 1969 года, приговорена к принудительному лечению в Казанской специальной психиатрической больнице, освобождена 22 февраля 1972 года. >
> Виктор Файнберг был признан невменяемым и находился на принудительном лечении в Ленинградской психиатрической больнице с с января 1969 по февраль 1973 года. > > Эх, какую тюрьму потеряли. К счастью, для всех любителей «СэСэСэР» в России ее уже почти отстроили. Добро пожаловать в лагеря!…
…дык…лагеря построили для бандеровской мрази — так чо ждём-с
20:22 26.08.2019
perkhurov. nikolai 41057 (41057) писал (а) в ответ на :
> …дык…лагеря построили для бандеровской мрази — так чо ждём-с
всю дорогу мечтающие стать палачами наступают на одни и те же грабли — им почему-то кажется, что их то никто не тронет, «ведь не за что». желать людям плохого нехорошо, поэтому пусть для них и их близких сбудется всё то, чего они желают другим.
20:24 26.08.2019
Закулисинъ (Закулисинъ) писал (а) в ответ на :
> perkhurov. nikolai 41057 (41057) писал (а) в ответ на сообщение:
>> …дык…лагеря построили для бандеровской мрази — так чо ждём-с
> > всю дорогу мечтающие стать палачами наступают на одни и те же грабли — им почему-то кажется, что их то никто не тронет, «ведь не за что». желать людям плохого нехорошо, поэтому пусть для них и их близких сбудется всё то, чего они желают другим.
…а я про людей и слова не сказал.
20:41 26.08.2019
perkhurov. nikolai 41057 (41057) писал (а) в ответ на :
> А вот отрывки из выступлений обвиняемых. > > Лариса Богораз > > (из последнего слова на суде) > > "Я оказалась перед выбором: протестовать или промолчать. Для меня промолчать — значило бы присоединиться к одобрению действий, которых я не одобряю. Промолчать — значило для меня солгать. Я не считаю свой образ действий единственно правильным, но для меня это было единственно возможным решением. Для меня мало было знать, что нет моего голоса «за», — для меня было важно, что не будет моего голоса «против». > > Павел Литвинов > > (из последнего слова на суде) > > "Я совершенно убежден, что в отношении нас была совершена провокация сотрудниками органов государственной безопасности. Я видел слежку за собой. Свой приговор я прочитал в глазах человека, который ехал за мной в метро. Я видел этого человека в толпе на площади. Того, который задерживал и бил меня, я тоже видел раньше… Я знал свой приговор, когда подписывал протокол в 50-м отделении милиции, уже в этом протоколе было сказано, что я совершил преступление по ст. 190/3. «Дурак, — сказал мне тогда милиционер, сидел бы тихо, жил бы спокойно». Может, он и прав. Он уже не сомневался в том, что я человек, потерявший свободу". > > Вадим Делоне > > (из последнего слова на суде) > > "Мне совершенно ясно, что текст лозунгов не содержал никаких ложных измышлений, порочащих наш государственный и общественный строй. Лозунги в очень резкой форме критиковали действия правительства. Я убежден, что критика отдельных действий правительства не только допустима и законна, но и необходима. Все мы знаем, к чему привело отсутствие критики правительства в период сталинизма… /…/ Здесь в зале суда, прокурор обратился ко мне и к Литвинову с вопросом: «Какой свободы вы требуете?» Свободы клеветать? Свободы устраивать сборища?" Нет, мне не нужна «свобода клеветать». Я понимаю этот лозунг так: от нашей свободы зависит не только демократия в нашей стране, но и свобода развития другого государства, и свобода граждан другой страны". > > Владимир Дремлюга > > (из последнего слова на суде) > > "Не знаю, принято ли к последнему слову брать эпиграф, но, если принято, то я взял бы эпиграфом слова Анатоля Франса из «Суждений аббата Жерома Куаньяра»: «Неужели вы думаете прельстить меня обманчивой химерой этого правительства, состоящего из чистых людей, который возводят такие укрепления вокруг свободы, чтоб вряд ли ею можно будет воспользоваться»… Всю свою сознательную жизнь я хотел быть гражданином, т. е. человеком, который спокойно и гордо выражает свои мысли. Десять минут я был гражданином". > > Константин Бабицкий > > (из последнего слова на суде) > > "Я прошу вас, граждане судьи, видеть во мне и в моих товарищах не врагов советской власти и социализма, а людей, взгляды которых в чем-то отличаются от общепринятых, но которые не меньше любого другого любят свою родину и свой народ, и потому имеют право на уважение и терпимость". > > Судья Лубенцова приговорила: > Владимира Дремлюгу — к трем годам колонии общего режима, > > Вадима Делоне — к двум годам, десяти месяцам колонии общего режима, > > Ларису Богораз — к четырем годам ссылки, > > Павла Литвинова — к пяти годам ссылки, > > Константина Бабицкого — к трем годам ссылки. > > Наталья Горбаневская не была осуждена вместе с остальными демонстрантами, так как кормила новорожденного сына, успела до ареста составить документальную повесть «Полдень» о демонстрации 25 августа 1968 года. Была арестована 24 декабря 1969 года, приговорена к принудительному лечению в Казанской специальной психиатрической больнице, освобождена 22 февраля 1972 года. >
> Виктор Файнберг был признан невменяемым и находился на принудительном лечении в Ленинградской психиатрической больнице с с января 1969 по февраль 1973 года. > > Эх, какую тюрьму потеряли. К счастью, для всех любителей «СэСэСэР» в России ее уже почти отстроили. Добро пожаловать в лагеря!…
да молодцы были люди, вот так выйти против режима
20:49 26.08.2019
anella (anella) писал (а) в ответ на :
> perkhurov. nikolai 41057 (41057) писал (а) в ответ на сообщение:
>> а я про людей и слова не сказал.
>Нацист?
…бандеровцев — на кол!!!
20:50 26.08.2019
perkhurov. nikolai 41057 (41057) писал (а) в ответ на :
> бандеровцев — на кол!!!
маньяк?
20:56 26.08.2019
anella (anella) писал (а) в ответ на :
> perkhurov. nikolai 41057 (41057) писал (а) в ответ на сообщение:
>> бандеровцев — на кол!!!
>маньяк?
неааа!!! дезинфицирую почву от навоза.
21:04 26.08.2019
Свідомий (Свидомый) писал (а) в ответ на :
> "Можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь…" > > 25 августа 1968 г. в Москве семеро смелых, протестуя против вторжения СССР в Чехословакию, вышли на Красную площадь,
