В 1884 был арестован в Германии и экстрадирован в Россию. Наказание отбывал на Карийских приисках Нерчинской каторги.

Когда я пришел на Кару, то застал среди товарищей вполне стройную и правильно функционировавшую организацию, которая была выработана общими усилиями заключенных при совместной жизни в течении многих лет.
Главным ее принципом было,- равные права и обязанности. В экономическом отношении все заключенные составляли одну артель, при этом, насколько дозволяли тюремные условия, удволетворялись также и индивидуальные вкусы, желания и потребности.
Каждый заключенный мог вступить в артель или остаться вне ея, но в том и в другом случае он пользовался одинаковыми материальными условиями и лишь не принимал участия в делах артели, если не вступал в нее.

От казны на каждого заключенного отпускалось:три фунта черного хлеба(1200г), треть фунта мяса(136г) и несколько золотников крупы и соли. Кроме того, от родных и других лиц с воли разрешалось получать деньги на улучшение пищи, и некоторые лица, правда очень немногие из числа заключенных получали ежемесячно или не периодически небольшие суммы.
Как казенные продукты, так и средства, получавшиеся с воли, составляли общую собственность членов артели.
Деньги распределялись таким образом: одна часть их шла на улучшение казенной пищи, главным образом, на увеличение количества мяса и на покупку овощей или ,как принято говорить в тюрьмах,”на котел”, потому что пища для всех здоровых людей варилась в огромном чугунном котле.
Другая часть собственных наших денег употреблялась на так называемые общие расходы: на помощь лицам, уходившим на поселение, на выписку дозволенных нам журналов и газет, на больничные расходы и проч. А третья часть распределялась между всеми членами артели поровну и потому называлась “месячным эквивалентом”. Последним каждый заключенный мог распоряжаться по своему усмотрению.
“Эквивалент” приемущественно употреблялся на покупку чаю, сахару, табаку, масла, словом, как у нас говорили, предметов “второй необходимости”; но некоторые отказывали себе в таких предметах и путем экономии в течении многих месяцев, а и то и года или более того, выписывали себе интересовавшую их книгу или другую какую-нибудь нужную им вещь.
До чего, однако, ничтожны были получавшиеся с воли суммы, тому может отчасти доказательством служить следуюшее: за все время моего многолетнего пребывания на Каре никогда не отпускалось на котел больше трех-четырех копеек на человека, а “эквивалент” за редким исключением не превышал одного рубля в месяц, он часто бывал вдвое меньше этого, так, при прибытии моем на кару он равнялся лишь 50 коп.

Если принять во внимание,что в то время, при отсутствии путей сообщения, все привозные продукты были вдвое дороже, чем в Европейской России,- фунт сахару, напр, стоил 35-40 коп, а временами и 60k,,- то легко себе представить какие материальные лишения испытывали заключенные. Многие напр. Пили лишь плиточный или кирпичный чай без сахару, некоторые даже и такой считали роскошью и довольствовались кипятком;
Позволяющие себе такую роскошь, как сахар, обходились одним кусочком в течении трех чаепитий в день, что называлось “пить в приглядку”.

Конечно, денег на руки никто не получал,- вели только счета на деньги, в тюрьму же они не пропускались. Все приходившие для нас с воли деньги оставались у коменданта, нам же он через старосту объявлял, что такому-то пришло столько то. Староста делал общую выписку на определенные суммы продуктов, каковые, по получения их в тюрьму, хранились в находившемся в его ведении ларе, о котором я упомянул выше. Затем он расценивал эти продукты сообразно их стоимости. Отпуская заключенных по их требованиям те или другие продукты, он записывал эти заборы на счет заказчика, а в конце месяца подводил итоги заборам. При этом, если кто-нибудь переходил на некоторое количество копеек месячный “эквивалент”, то этот перерасход обозначался минусом, и наоборот, если у члена артели получалась некоторая экономия, то суммы ея предшествовал плюс.
Лица, имевшие в одном месяце минус, обыкновенно старались погасить его из следующего “эквивалента”, но было не мало и таких, которые несмотря на все усилия и старания, не могли соразмерить свои расходы с эквивалентами или выражаясь нашим жаргоном “не вылазили из минуса”, поэтому их величали “минусистами”, наоборот имевших экономию, назывались плюсистами”.
Хотя не считалось преступлением или позором быть “минусистом”, но в этом не видели и добродетели; поэтому каждый старался избегать перерасходов “вылезать в минус”, а раз уж случался такой грех, то он стремился покрыть его при получении ссверхобыкновенного “эквивалента”; таковой отпускался пред большими праздниками- Рождеством Христовым, Светлым Воскресеньем или по каким либо крупным революционным событиям, годовщинам и юбилеям. Случалось, однако, что некоторые,- прадва, немногие,- все же никак не могли “вылезть из минуса”; тогда староста или кто либо из членов артели, придравшись к какому-нибудь торжественному случаю, радостному известию , а то и без всякого повода, вносили предположение “амнистировать минусистов”, т.е похерить, вычеркнуть перебор, долги.
И такие предложения всегда принимались большинством, против них высказывались лишь сами “минусисты”, или же они воздерживались от подачи свои голосов.

Ежедневно по утрам староста с тетрадкой,- дневником, в руках, переходя от камеры к камере просовывал через дверное окошечко голову и спрашивал:”что кому надо?”
Иной заказывал сахару на “cу”(копейку”, другой- плитку чаю и т.д.

При этом иногда некоторые в шутку заказывали бутылку портвейна и т.п.

Все заказы староста записывал в дневник, откуда в свободное время переносил в общую книгу на счет каждого. Сделанные утром заказы староста сам же затем и исполнял, т.е брал заказанную вещь в ларе и через дверное окошечко передавал в камеру. Он же отпускал продукты дежурившим на кухне поварам, согласно установленному артелью бюджету на “котел” и больницу; он же получал от смотрителя причитавшиеся всем нам продукты и вещи. Староста сносился по всем артельным делам с комендантом, смотрителем, другими должностными лицами: словом, он являлся представителем тюрьмы.
Члены артели избирали из своей среды старосту закрытой баллатировкой сроком на полгода, но он мог быть вновь переизбран, что нередко и случалось. Каждый имел право отказываться от этой, хотя и почетной, но крайне хлопотливой и неопрятной должности.

Задача старших поваров нередко бывала не из легких. Им нужно было извернуться со скудными средствами, при полном временами отсутствия каких либо овощей. В ту напр. Зиму когда я прибыл не было даже картошки. А между тем нужно было разнообразить “меню”. Поэтому, как я уже упоминал, мясо, варившиеся в котле, перед обедом вылавливалось и в полдень давалась только “баланда”, а на ужин служило это мясо, срубленное и смешанное с какой-нибудь крупой или разреанное на совершенно одинаковые ломтики. Такие порции мяса, дававшиеся вместе с какой-нибудь кашей, назывались на нашем жаргоне:”каждый имеет”, и большинству публики очень нравились те ужины, когда подавалось это блюдо со столь оригинальным названием.

Желая угодить публике повара, старались раза три в течении недели давать “каждый имеет”; гурманы, любившие покушать, часто наведывались на кухню и, возврашаясь затем в камеру, объявляли:”Господа, сегодня на ужин “каждый имеет”! На лицах тогда у многих появлялась веселая улыбка.

Но более всего повара старались угодить публике в последний день дежурства,- в субботу. Неизменно в течение многих лет в субботу на ужин каждый получал большой пирог из пшеничной муки с начинкой из риса и рубленного мяса; последние повар копил в течение недели, собирая остатки от “каждый имеет”. Эти пироги являлись единственным блюдом на ужин, но они были таких внушительных размеров, что у некоторых лиц небольшой кусок пирога оставался еще на утренний чай на воскресенье.

Многие часто испытывали голод, которые они не могли утолить ржаным арестантским хлебом, так как он вызывал у них изжогу. Хлеба можно было брать в неограниченных количествах, и от него еще оставалась экономия. Но в большие годичные праздники, да в высокоторжественные дни, когда, наряду с “эквивалентом” увеличивалась также и сумма, опускавшаяся в котел, все мы наедались вдоволь. В эти дни повара старались порадовать своим искусством и изобретательностью, почему на стол появлялись такие редкостные для нас кушанья, как котлеты, бифштексы, а также небольшие пшеничные булочки.

Надо отдать справедливость поварам: между нами попадались настоящие виртуозы или, говоря на нашем диалекте,- “как в лучших домах”.

Даже самые крепкие мужики не в силах были выработать норму.
Началась голодуха. Нашим стражам казалось мало того, что двенадцать часов мы надрывались в забое: через день нас гоняли по крутым сопкам метров 70—80 высот за досками и горбылем на пилораму, находившуюся трех километрах от прииска. Чтобы не было побегов, нас сопровождал усиленный конвой, постоянно подгонявший с помощью злых псов, чтобы мы успевали вернуть в лагерь засветло. Но все равно возвращались затемно, с жадностью проглатывая супец, где одна крупинка «разыскивала» другую и, не утолив голода, падали на нары, как убитые, почти не чувствуя никаких паразитов, кроме блатняков, все еще пытавшихся взять верх.
Однако самое худшее ждало нас в середине сентября. После знойных дней начались ливни... Забои уже не спасали ни углубление водоотводных каналов, ни мощи насосы.
От ливней сильно страдали люди. Сушилок в лагере не было, и по утрам мы натягивали на себя мокрую холодящую робу и двигались к воротам на развод. Самая изощренная ругань, постоянные окрики и угрозы, штрафы, пайки не могли повлиять на людей, и выработка падала с каждым днем. Люди стали чаще болеть. На лозунг метровых букв «Без нормы не возвращайся!» никто обращал внимания. Режим Танцюры все ужесточался: в БУРе* не хватало мест. Но там было даже лучше, чем в забое — хоть ливень не хлестал.
Самое страшное случилось, когда ручей Линковый, словно взбесившись, прорвался сквозь не укрепленные своевременно берега.
Начальством был объявлен аврал, и всех — здоровых и больных, даже температурящих, погнали на укрощение взбушевавшегося водопада.
В четыре цепи (человек по 200) передавали из рук руки булыжники, которые выковыривали из подножия сопки. Верхние цепи наполняли мешки грунтом и сталкивали вниз. Хуже всего было находившимся в первой и второй цепях, стоявшим по колено в ледяной воде. Прошло три мучительных дня, ливень не ослабевал, и Линковый неудержимо бурлил, угрожая затопить прииск и лагерь. Жаров носился между бригадами и выдавал первым цепям по стакану спирта. Однако он был настолько разбавлен, что нисколько не согревал. Доза Жарова расценивалась как «укус комара в лапу медведя». Конвой, несомненно, пользовался неразведенным «спиртягой».
В плотной цепи охранников в длинных брезентовых плащах до пят и с ружьями наизготовку взыграло недовольство низкими темпами живого транспортера зэков. И вследствие этого то в одном, то в другом месте пьяненькие конвоиры производили выстрелы как бы для профилактики.
От изнеможения и лихорадочного холода подкашивались ноги, и люди падали в воду. Попытка выйти из цепи считалась попыткой к побегу, и конвой, из тех, кто «шутить не любит», стрелял по окоченевшим ногам, а той раз и повыше...
На третий или четвертый день ливень, слава Богу, унялся, наступило похолодание, ключ притих, а лагерь превратился в лазарет.
Более трети людей заболели воспалением легких, их сжигала высокая температура. Лекарств не хватало, и люди в бреду мерли прямо на нарах, в рабочих бараках. Каждый день похоронная команда на грабарках увозила десятки трупов, их раздевали, цепляли бирку с номером на левую ногу и наспех закапывали. Два барака, специально отведенные для легочников, не вмещали и половины больных с высокой температурой. У нескольких человек отнялись ноги. Многие — добрая половина — заболели фурункулезом.
Прииск, лишившийся более половины рабочих, вновь законсервировали. Питание резко ухудшилось, начали воровать хлебные пайки, и люди спешили с утра съесть свои пятьсот граммов, а затем сутки мучились, дожидаясь утра следующего дня, голодали.
Человек 150—200 еле-еле справлялись с заготовкой и подносом дров, захоронением умерших. Все ждали перевода в другой лагерь, но начальство словно в рот воды набрало.
Линковый походил на кладбище теней, и только тогда, когда мало кто уже верил в спасение, нам стало известно переводе в другой лагерь.

Смерть Димы резко обострила отношения между подонками и, более того, отношения с «мужиками».
Чаша терпения переполнилась, когда «сявки» забрали весь рыбий жир, полученный для лечения куриной слепоты, распространившейся в массовом масштабе. Однажды, воспользовавшись дракой между «воробьями» и «афонями», мы поколошматили и тех, и других.
В потасовке кто-то из «воробьев» загнал Афоне нож под лопатку, а Воробьев спасся побегом на вахту, после чего объявлен был ссученным. Пострадал и наш парень — Лева Васищев лишился глаза.
Смерть все чаще косила трудяг из числа «врагов народа», старавшихся выжить честным трудом, напрягая последние силы. Доведенные до резкого физического истощения, они страдали дистрофией, цингой, пелагрой, фурункулезом, вплоть до деменции*, страдали от обморожения и опухали вследствие увлечения кипятком с солью, притупляющим терзающий днем и ночью голод.
Цинготники из-за воспаления десен и шатания зубов перешли на тюрю и стланик.
В 28 лет я начал седеть, и долго меня удивляло, как я в шурфе не сошел с ума и вообще «выдюжил»