Молодая издательская группа “Скимен”, занимающаяся изданием богословских, философских, исторических трудов, мемуаров и дневников, в последнее время обратилась к наследию выдающегося русского духовного писателя митрополита Вениамина (Федченкова, 1880—1961 гг.). Это имя после публикации книги его воспоминаний “На рубеже двух веков” сразу стало широко известно в среде православных читателей. Владыка Вениамин, занимавший во врангелевском Крыму пост епископа армии и флота, прожил долгую и яркую жизнь. Эмиграция 1920 года в Турцию, рождение русской зарубежной церкви, жизнь в католической Европе, переезд в США, где он занял пост экзарха Московской патриархии, поддержка мощного патриотического движения за рубежом во время Великой Отечественной войны — участие в январе 1944 года в работе поместного собора русской православной церкви, служение после войны владыкой в Рижской и Ростовской епархии и, наконец, уход на покой в Псковско-Печерском монастыре, где его приняла родная земля — вот головокружительные этапы его судьбы. Владыка Вениамин был в Америке членом Национального Комитета славянского конгресса, собирал средства для советских госпиталей, помогал нашим дипломатам в организации встреч с Рузвельтом, к которому был вхож в любое время. Но одновременно он никогда не забывал о стратегических опасностях для России, исходивших от буржуазной Европы, от Ватикана и католичества, от вечной русофобской соседки России — Польши. Именно анализу отношений с последней посвящена только что вышедшая в “Скимене” его работа “Духовный лик Польши”… Вечная тема — “Шляхта и мы”, но разработанная аж в 1939 году.
[…] Итак, в советской литературе, ещё в 1928 году, была издана книга, в которой не всё сводилось к экономике, а устанавливалось и историческое значение религии, культуры, школы и проч. И потому я тем более, как духовное лицо, буду иметь право ссылаться на духовные причины жизни польского народа — как в его развитии, так и в падении. И в этом отношении я не буду одинок. Помимо советского историка Польши Друнина, я за собою имею почти всех решительно исследователей этого вопроса, за единственным почти исключением. И, прежде всего, укажу на такого выдающегося глубокого человека, как Ю. Ф. Самарин. Вот что он пишет по вопросу о значении веры: “Не станут же отрицать, что вера несколько глубже прохватывает всю внутреннюю жизнь человека, чем, например, его политико-экономические убеждения, и гораздо сильнее действует на его сознание о себе и об отношениях его к ближним в пределах семьи, общества и государства. Эти... жизненные выводы из вероучения переходят в быт, обращаются в предания, проникают в плоть и кровь народа” (Польский вопрос. “Вестник Европы”, т. 82.) (Соч. т. 1, М.,1900, с. 330). В частности, по отношению к Польше и России, Самарин говорит так: “Польша потому враждует с Россией, что та и другая носят в себе совершенно различные идеалы — религиозные и политические: обе при этом сознают эту разницу” (336). […]
[…] И сами поляки ставят в связь свою историю с западным мировоззрением вообще, и католичеством — в особенности. А уж они знают себя больше нас. Вот недавно лишь закрылась временно всемирная выставка в Нью-Йорке. Многие из нас посещали и польский павильон. Напомню кое-что из своих впечатлений. Только что вы подходите к нему, вас перед высокой башней из узорчатой меди (должно быть, эта башня без крыши есть сторожевая военная вышка, или по-польски, кажется, “выглендач”) встречает фигура какого-то короля на лошади. Не дивно. Но вот что сразу бросилось в глаза мне: у этого военного витязя не одна сабля в руке, как это бывает и в других памятниках, а целых две, по сабле в руке; и притом — перекрещенные... Сабля и крест... Крест из сабель. Разве это не важно?! Но вот вы вошли в павильон: центральная часть залы заполнена большими картинами об истории Польши за 1000 лет. И что же вы видите? Почти сплошь войны, военные... И католические ксендзы, монахи, архиереи... И это везде, во всю историю, за 1000 лет: военные и духовные... Совершенно ясно, что это не случайная связь, а постоянная, основная, коренная... Кто же этого не знает?! Очевидно! И советский историк Друнин в указанной выше книге своей с самого начала истории Польши отмечает следующее: “Так уже на заре польской истории завязывается прочный союз меча и рясы” (ст. 10).
Сошлюсь и на свидетельства самих поляков. Знаменитый польский поэт и эмиграционный вождь поляков Мицкевич писал к польскому профессору историку Лелевелю в марте 1832 года: “Я полагаю, что стремлениям нашим следовало бы придать религиозно-нравственный характер, отличный от финансового либерализма французов, и основать их на католицизме”. И он проповедовал во Франции, что Польша несёт “мессианскую” идею не только на восток, но даже и в весь мир. Поляк Урсин (эта фамилия с добавлением “Немцевич” принадлежала ближайшему сотруднику генерала Костюшко) прямо пишет: “Размышляя о несчастной судьбе родины и о средствах к её спасению, лучшие люди польского народа, — говорит он не о себе лишь, а вообще о лучших поляках, — стремились с замечательной последовательностью согласовать с учением Христа (в католическом, конечно, истолковании. — М. В.) итоги своих размышлений... Их политическая оболочка неотделима от религиозной сердцевины. Поэтому невозможно говорить о политических идеалах польского патриотизма иначе, как в совокупности с его религиозными стремлениями” (“Религиозно-политические идеалы польского общества”. Лейпциг, 1896, с предисловием Л. Н. Толстого). И далее автор указывает на Мицкевича, Красинского, Словацкого, лжемистика Андрея Товянского, Юрия Мошинского... Или вот что говорит член известного четырёхлетнего сейма Сташиц, не из шляхты, а из мещанского происхождения: “Мы далеко ищем причины падения государств, а не хотим видеть и верить, что она в нас самих. Были голоса, призывавшие к порядку (от анархии. — М. В.) и сознанию своих заблуждений; но никто не внимал им”. (“Внутренние причины падения Польши”. “Исторический Вестник”. 1900, т. 108). И враги Польши знали, в чём коренится главная опасность её. Германский канцлер Бисмарк взялся за гигантскую работу борьбы именно против католицизма, как корня духовного разложения Европы. Так, со всех сторон линии сводятся именно “в Рим”. Это говорит и советский историк: “Политическое влияние польского духовенства было несравненно сильнее, чем — духовенства русского” в тех частях, где были русские право-славные элементы. Это объясняется тесными связями, которые поддерживало первое с Римом; а Рим в то время имел достаточно в своём распоряжении способов, чтобы заставить польских князей считаться с своей волей” (Ист., 26) Так мы подошли теперь не только к важному принципу, что помимо хозяйственных двигателей истории, существуют ещё и другие, каковы: национальность, нравственное состояние общества, религия; но что в истории именно Польши эти последние, внутренние, духовные причины имели преимущественное значение и силу. И без них не понять истории Польши и её распада […] ---------------------------------------- -------- Обычно в миру гордость не считается большим пороком. Даже нередко ставится человеку в плюс, что он не даст себя в обиду, что это признак силы характера. На самом деле, гордость, да ещё и легковоспламеняющаяся, есть опасная и жестокая болезнь, вредная не только самому страдающему ею, но и окружающим. Самолюбивый человек и сам постоянно расстраивается от всяких поводов и других мучает: это мы видим в повседневной жизни постоянно. Но то же самое должно сказать и о целом народе; с этой национальной психологией связывается целая цепь других болезней и последствий. В самом деле. Возьмем, например, известное польское право, так называемый “либерум вето”, “не позвалям”. Каждый шляхтич на сеймах мог один сорвать все решения, если он не согласен. Вот примеры: из 18 сеймов за 17 лет при Августе II (1717—1733 гг.) 11 сорвано и 2 окончились безрезультатно. При Августе III только 1 сейм 1736 года окончился благополучно, и т. п. … Решительно в мире не было другого народа, который бы пользовался таким неограниченным, точнее — необузданным, правом голоса... И это “безумное”, по словам одного исследователя, право называлось “золотой свободой”!! А из этой “золотой свободы” выросла другая болезнь: безначалие, о чём постоянно говорят не только чужие историки, но и сами поляки: у них даже сложилась невероятная поговорка: Польша непорядком держится (“Полска нержадем стои”!!!). Где ещё можно слышать подобное искажение души?! И если бы кто захотел возражать против этой “вольности”, того назвали бы предателем... Поляк, скрывший своё имя, записал: “Того, кто хотел бы упразднить “либерум вето”, должно признавать врагом отчизны”. И наоборот, — “кто питал и растравлял гордыню, хоть бы это был злейший враг, считался хорошим”. Лесть любит, чтобы её, как и всякую страсть, питали: иначе она бывает недовольна.
А из этого свойства и права проистекало страшное безначалие, анархия: всякая власть, была ли она выборная, или наследственная, но она должна быть сильна. Между тем, от своеволия панов даже королевская власть в Польше стала мало-помалу обращаться в игрушку. Борьба против королевских привилегий сделалась почти законом для жизни Польши. Панам даже предоставлено было законное право борьбы против них на так называемых “конфедерациях”. Недовольные королём ехали в какой-либо город, созывали единомышленников своих, делали постановление и начинали открытую борьбу против короля. Один из важнейших магнатов Польши, Сапега, говаривал: “Я не считал бы себя настоящим Сапегой, если бы не чувствовал охоты к борьбе с королём”. Не раз короли делали попытки усиливать свою власть; но всегда встречали отпор. Когда умирал бездетный Сигизмунд, этот вопрос был поставлен в сейме. И один из депутатов Калиша, Сухоржевский, открыто заявил: “Не убоюсь признаться вам: не хочу существования Польши, не хочу имени поляка, если мне быть невольником короля”... Почти то же сказал уже умиравший князь Радзивилл. И даже архиерей Коссаковский, который бы, казалось, должен был показывать пример признания и почитания власти, заявил: “Врагом отчизны следует считать того, кто дерзнёт предлагать наслед-ственность престола” (“Русская Старина”. 1900, т. 103).
12:46 28.10.2008
Из той же гордыни выросло и другое злое зелие: презрение к низшим и унижение других. Ведь подумать только, что народ простой, особенно из русских областей, получил название “хлопов”, холопов... Уж не знаю: от какого слова? От слова ли хлопать, или падать до земли, или от слова “хлопать”, бить? Но слово унижающее... Или другое слово было в том же Западном крае про народ: это — “#####”, то есть скотина (от слова бодать, бык? — не знаю)... Какое нужно иметь неуважительное отношение к личности, чтобы именовать так своего брата, да ещё и христианина же! А между тем, такое презрительное отношение не выпарилось из польской души чуть ли не до последних дней. Позволю рассказать случай из собственной жизни. Как-то в Сербии, а может быть в Австрии, я вхожу в вагон и беру место в отделении, где сидел только всего один старый, с большими седыми усами, человек. Вот, думаю, духовному лицу со старичком-то особенно уместно и приятно будет. Но не успел я ещё и разложиться, вижу, мой сопутник повернул лицо своё от меня к окну и очень явственно прошептал, конечно, в мою сторону: “Пся крэв”, — это известное польское бранное слово... Признаюсь, и тогда я не обиделся, и сейчас тоже не загоревал бы о себе. Но мне стало за него больно: какая, подумал я, больная душа! И так я уже больше не заговаривал с ним... А мы, русские, были беженцами, изгнанниками... Прошло 20 лет самостоятельной великодержавной Польши: что же, изменилось ли их сердце? Я не жил в Польше. Но вот недавно читаю книгу про путешествие одного русского, советского писателя в Европу. И что же вижу? Лучше выпишу. Граница. Станция Здолбунов. В купе, кроме автора, едет какая-то интеллигентная женщина, довольно смелого характера, свободно владеющая немецким, французским, итальянским языками. Жандармы заговаривают с нею о паспортах. Она говорит на всех языках. Не понимают. Наконец, она обращается уже по-русски. Пан-агент страшно краснеет. Оказывается, он русского языка совсем ничего-де не понимает. Раздосадованная путешественница нервничает и по-русски говорит открыто: “Вы должны знать какой-нибудь язык, если занимаете такую должность!” О, лучше бы она этого не говорила... “Вы слышали, прошу, пане! — обращается агент к другому чиновнику, — она нас будет учить!”... Пламя из глаз пана агента перелетает на щёки других панов, контролёров и агентов. Они бледнеют, как смерть, а затем вспыхивают огнём гнева. Весь ревизионный зал гудит и шипит... И вдруг раздаются эти старые, старые слова: “Пся крэв, хочешь ехать через Польшу, так сама учи польский язык. Должна знать, если хочешь ехать через Польшу...” Пан агент бросает вокруг себя такие взгляды, точно хочет пронзить наши бедные сердца острием своего гонора. Нам становится страшно” (Книга “Голуби мира” Микитенко, Москва, написана всего лишь в 1933 году: наши дни почти). Прошу (слушателей и читателей) не думать, что я желаю вызвать у них раздражение против поляков. Нет: хочу лишь показать болезнь человеческую, чтобы потом объяснить последствия её, а возможно, и поставить прогноз на будущее. Такова одна из самых острых сторон польского характера: гонор. Одновременно с этим все исследователи польской психологии отмечают другое у них свойство: необычайную возбужденность, горячность, вспыльчивость, восприимчивость, нетерпеливость, легкость, воспламеняемость. Приведу два-три примера. Не раз Польша находилась за последние два столетия в крайней смертельной государственной опасности. Варшаву осаждают враги. А паны закатывают балы... При короле Понятовском решаются последние часы Польши; сейм не может придти к решению об ограничении “либерум вето” и о предоставлении некоторых прав низшим классам, а тут же задаётся королём пир на 4 000 человек.
12:47 28.10.2008
“Бал для поляков — первая необходимость”, — писал потом о них генерал Сиверс своей дочери. И даже сам Костюшко, этот прославленный, и недаром, герой национальной Польши, недостаточно приготовился к восстанию против таких сильных противников, как Россия и Пруссия. А его сотрудники выступили, даже не дождавшись его. Впоследствии, на допросе в Петербурге друг Костюшко Урсин-Немцевич дал такое показание по вопросу: почему они подняли восстание с другими? “Восстание было плодом отчаяния и безумной поспешности; увлечённые воображением, они (поляки) легко принимали признаки за надежды, надежды за вероятности; легко было предвидеть бездну, которая нас поглотит; и я был в отчаянии; я добивался только ран, добился до них и до тягостного плена” (1875 г.). Другой поляк, некий Мстислав Годлевский, также говорит: “Под влиянием внешних обстоятельств мы привыкли увлекаться фантазией и обманывать себя, как бы нарочно. К сожалению, даже и доселе, — пишется в польской газете “Нива” за 1872 год, — мы неохотно взвешиваем условия нашего быта трезвым рассудком; любим преувеличивать свои силы и достоинства, рассчитывать на счастливую случайность и на несуществующую мощь; а наконец, выжидать, сложа руки, лучших времен. И сколько уже раз испытывали мы горькие разочарования!” (“Политические итоги”. Лейпциг, 1896). Он же написал про русских совсем иное: “Даже и заклятый враг не может не признать за русскими политического смысла. Это — их несомненный дар”. “А нас, — говорит неизвестный автор польской рукописи, — Господь Бог наделил... великим качеством — геройством; но не даровал нам другого качества: политического благоразумия и повиновения своим властям; сам же народ потерял в себе совесть”. А такой народ “не может существовать самостоятельно. Ни одно государство не имело, не имеет и не будет иметь такой свободы единиц (личности, индивидуальности. — М. В.), какую имела Польша”. После многих горьких уроков истории образовалось в Польше довольно сильное направление так называемого “Органического труда”, то есть участия в государственной жизни России и других народов, куда расселила их судьба. Но это направление, как примиренческое, компромис-сное, не по душе было возбуждённому духу поляков; и оно никогда не имело сочувствия. А “оппозиция” всегда нравилась им. Поэтому, когда во главе Польши в 60-х годах был поставлен известный маркиз Велёпольский, представитель благоразумного реализма в политической жизни, хотя и поляк до мозга костей, он не мог остановить революционного брожения. И должен был уйти, сказав: “Для поляков можно иногда что-нибудь сделать; но вместе с ними (поляками) никогда”... Свою жизнь он кончал в Дрездене, ежедневно посещая богослужения в католической каплице. То же самое свойство увлечения было свойственно не менее, если не более, польским женщинам. В повести Гоголя “Тарас Бульба” описываются сцены, где говорится о “ветрености” полек... Можно было бы привести немало фактов, до какой степени не дорожили иногда честью своею эти честолюбивые в сердце люди. Стоит только вспомнить Марину Мнишек, бывшую в руках всех трёх самозванцев по очереди... В этом увлечении польская красавица, к которой явился Андрий, сын Тараса, тайком в терем, обратилась даже с такими словами к судьбе и Богородице: “Судьба причаровала моё сердце к чуждому, к врагу нашему... За что же Ты, Пречистая Божия Матерь, за какие грехи, за какие тяжкие преступления так неумолимо и беспощадно гонишь меня? Неужели для того, чтобы, умирая, я попрекала тебя, свирепая судьба моя, и Тебя, прости моё прегрешение, Святая Божия Матерь?”... Какое трагическое сочетание и глубокой веры, и легкомысленного ропота... Конечно, мы не исчерпали свойств польского народа; но отмеченные здесь свойства гонора и увлекаемости, несомненно, глубоко вкоренились в них: это признают сами они, как мы видели. На этом и остановлюсь. Не буду говорить о их религиозности; не стану хвалить за горячую любовь к родине; не буду напоминать о хлебосольстве их; нельзя говорить и об их скупости: ею они не отличались; наоборот, многие паны прожили все свои имения на пирах и гостях: это тоже не светлое. Но мы говорим теперь о том, какие внутренние причины привели их к распаду; потому нам нужно не хвалить хорошее, а выяснять дурное, чтобы понять болезнь
13:02 28.10.2008
3. ФАШИСТВУЮЩАЯ ПОЛЬША Поляки очень хотят забыть позорные страницы своей истории, когда Польша изо всех сил старалась вписаться в европейскую фашистскую империю, которую выстраивал с середины 30-х годов Адольф Гитлер. Вообще у шляхтичей странная память: обо всем, что им выгодно, они помнят и твердят с маниакальным упорством. Но обо всем, что им хочется забыть, забывают моментально. И даже создание в Варшаве Института национальной памяти дела не поправило. Его директор Леон Керес помнит только о пакте Молотова—Риббентропа, о Катыни, о Варшавском восстании и несчастной судьбе военнопленных из Армии Крайовой. Об этой патологической особенности шляхетского менталитета откро¬венно и самокритично писал в свое время польский историк Юзеф Липский: “Почти каждый поляк, даже образованный, верит сегодня, что после Второй мировой войны мы вернулись на земли, отнятые у нас немцами… Восточная Пруссия, кусочек которой нам достался (Липский не решается сказать, что этот кусочек не просто достался, но подарен Польше Стали¬ным! — Ст. К.), никогда не была польской”. Видите — даже “образованные” не помнят. Хороши “образованцы”! А что уж говорить о “необразованных”... Польша всегда мечтала вершить свою внешнюю и внутреннюю антисо¬ветскую (или антироссийскую) политику, опираясь на какую-либо мощную европейскую державу: на Англию, на Францию, а в 30-е годы сделала ставку на Германию, поверив в судьбу “Тысячелетнего рейха”. Нынешние поляки до хрипоты рвут глотки, осуждая сталинское государ¬ство за соглашение с Гитлером в августе 1939 года. Но вспомним, что до этого каждый кусок Европы, проглоченный фашизмом, Польша приветст¬вовала с восторгом: оккупацию Рейнской области, аншлюс Австрии, втор¬жение Италии в Абиссинию, итало-германскую поддержку фалангистов Франко в Испании. Гитлеровскую Германию исключают из Лиги Наций — Польша тут же услужливо предлагает фашистам представлять их интересы в этой предшественнице ООН. А когда произошла мюнхенская драма и Гитлер с согласия Англии и Франции отхватил у Чехословакии Судеты, Польша решила, что за заслуги перед Германией ей тоже положена часть добычи — и отрезала у чехов Тешинскую область. Нам всё время тычут в глаза визитом Риббентропа в Москву в августе 1939 года. В майском номере “Новой Польши” за 2005 год опубликовано письмо российского ПЕН-центра польскому ПЕН-клубу, подписанное Возне¬сен¬ским, Ерофеевым, Мориц, Ахмадулиной, Аркановым и прочими деяте¬лями либеральной тусовки, в котором перечислены все преступления России: “катынское злодеяние”, “Варшавское восстание”, “стираемая с лица земли Варшава” — с истерическим воплем: “Как же странно сознавать, что начало этому кошмару практически положил чудовищ¬ный пакт Риббент¬ропа—Молотова!”. “Пятая колонна”… Однако почти все — лауреаты Государственной премии России, полученной из рук Путина, предложившего во время визита в Польшу полякам, когда они подняли крик насчет покаяния за Катынь, не превращать польско-российские отношения в театр абсурда. Надо бы знать пенклубовским подписантам этого письма, что они защи¬щают открыто фашиствовавшую в предвоенное время страну, которая задолго до августа 1939 года вела переговоры с тем же Риббентропом. А до него в Варшаве то и дело гостили министры “Третьего рейха” Геринг и Франк, мно¬жество немецких генералов и дипломатов, польский министр иностран¬ных дел Ю. Бек ездил на свидание к Гитлеру… Да и сам фюрер после оккупации Польши приказал поставить в Кракове почётный военный караул у гробницы Пилсудского в Вавельском замке, как бы отдавая дань благодарности его про¬фашистской политике и, видимо, вспомнив, что в 1933 году Польша стала первым после Ватикана государством, заключившим с Германией договор о ненападении, чем поспособствовала международному признанию фашист¬ского режима. Из двадцати четырёх российских подписантов письма, опубликованного в “Новой Польше”, более половины — евреи. Ну хоть бы они вспомнили, по какой довоенной Польше 1939 года, разорванной “чудовищным пактом Риббентропа—Молотова”, они проливают слёзы. Советую им прочитать отрывок из воспоминаний гражданина Польши, поляка по матери Андрея Нечаева, ныне живущего в Щецине:
“В конце 30-х годов Польша начала склоняться к фашизму — “Фа¬ланга”, ОНР (Национально-радикальный лагерь), увлечение Гитлером… У меня в университете был друг поляк, который бегал на кинохронику в кинотеатр и с удовольствием смотрел гитлеровские парады. Молодёжь из ОНР в дни анти¬еврейских акций кричала: “Еврей — бешеная собака, которую надо убить!”. Ещё на первом курсе я стал свидетелем ужасающих сцен. В ноябре я пережил в университете антиеврейские дни. Представьте себе такую сценку: из двухсот студентов на медицинском факультете пятеро были евреями. Аудитория заполнена не только студентами, но и уличной шпаной. Почти все орут: “Убей еврея!”. Профессор заявляет, что в таких условиях он не может читать лекцию, и уходит. Евреи спасаются бегст¬вом, перепрыгивают через балюстрады. Кое-кто из них был сильно избит. Меня это повергло в шок… Вскоре в университете ввели гетто — выделенные места для евреев в аудиториях, а затем numerus nullus (запрет евреям поступать в высшие учеб¬ные заведения). Евреев вообще не принимали на медицинские факультеты”. (“Новая Польша”, № 11, 2004 г.) Ни в какие времена, даже самые трудные для советских евреев — ни в тридцатые, ни в сороковые годы, ни в эпоху “отказничества”, — такого в России представить было невозможно. Это было подражанием гитлеровским “хрустальным ночам”, но лишь с одной особенностью: в Польше тех времён преследовало и загоняло евреев в угол не столько государство, сколько само общество, население, “соседи” (если вспомнить трагедию Едвабне). Государственную практику легко прекратить. Общественные нравы искоренить или исправить чрезвычайно трудно, почти невозможно. Так что Польша конца тридцатых годов была отнюдь не “кроликом”, как пытался изобразить её Чеслав Милош, а скорее хищником средней величины, вроде гиены, льнущей к более крупному хищнику, Германии, в надежде на объедки со стола победителя. Она сама создавала атмосферу интриг и политического коварства, в которой стал вполне естествен и необходим для безопасности нашей страны “пакт Молотова—Риббентропа”. Ну а то, что большой хищник, на которого возлагались сервильные надежды, “кинул” хищника более слабого и даже разорвал его за две недели войны — так это в истории бывало не раз. И повторится ещё не единожды. Мелких слуг в большой геополитической игре в те времена частенько приносили в жертву.
13:03 28.10.2008
“СТОЯЩИЕ С ОРУЖИЕМ У НОГИ…” В год шестидесятилетия Победы над гитлеровской Германией и всеми силами фашистской Европы журнал “Новая Польша” (впрочем, как и вся польская пресса) особенно много слез пролил по поводу преследований, которым в 1944—1945 годах подвергалось командование и солдаты Армии Крайовой. Эти “преступления” советской власти в сегодняшней Польше считаются “знаковыми”, “сакральными”, по поводу которых нельзя сомне¬ваться, точно так же, как по поводу Освенцима и Катыни. “Сразу же после того, как линия фронта перемещалась на Запад, бойцов АК разоружали и арестовывали”, “семнадцать тысяч бойцов АК были отправлены в лагеря. Для них это было потрясением”. (Из статьи “Интернированные союзники” Петра Мицнера, “Новая Польша”, № 2, 2004 г.) “Было и уничтожение “освободителями” во второй половине 1940-х партизан Армии Крайовой (…), репрессии, Сибирь — в общем, нор¬мальное построение советской власти” — эта издевательская реплика по отношению к “освободителям” принадлежит члену правления российского общества “Мемориал” некоему А. Черкасову (“Новая Польша”, № 3, 2005 г.) “Кремлёвские советники порочат память Армии Крайовой — самой много¬чис¬ленной партизанской армии Европы” (“Тыгодник повшехный”, 27.03.2005). И такого рода истерические стенания — в каждом номере “Новой Польши”. Действительно, Армия Крайова была достаточно многочисленной и хорошо организованной силой. И по советским, и по польским источникам, её подпольная сеть насчитывала от 250 до 400 тысяч человек. Но как она сражалась с немецко-фашистскими оккупантами, как она защищала свой народ? Она исходила из концепции “двух врагов” — Германии и России, которая сводилась к тому, чтобы, как любило говорить командование АК, “стоять с оружием у ноги”. Это тактика была один к одному похожа на тактику наших союзников, о которой вице-президент США Гарри Трумэн сказал так: “Пусть немцы и русские как можно больше убивают друг друга”. Но цинизм, естественный и понятный для союзников, на земли которых ни разу не ступила нога гитлеровского солдата, на практике оказывался само¬убийст¬вен для “расово неполноценного” польского народа, обречённого на уничтожение. Тем не менее поляки не торопились открывать “второй парти¬занский фронт”, и “Информационный бюллетень” Главного штаба Армии Крайовой 1 октября 1942 года так комментировал развернув¬шееся Сталинград¬ское сражение: “Ад на Волге. Битва за Сталинград приобретает историческое значе¬ние. Очень важно и то, что колоссальная битва “на великой реке” затяги¬вается. В ней взаимно уничтожают себя две самые крупные силы зла”. Кощунственно иронизируя над нашей сверхчеловеческой стойкостью на “великой реке”, поляки мистическим образом спровоцировали зеркальную ситуацию, которая возникла через полтора года: Варшавское восстание! А почему не увидеть связи между этими судьбоносными событиями? Висла – тоже “великая река”. Руины Варшавы ничем не отличались от сталинградских руин. “Ад на Волге” стал “адом на Висле”. И все-таки великое отличие есть: в Сталинграде, вскинув руки вверх, из развалин вышел фельдмаршал фон Паулюс, а в Варшаве в той же позиции (Hдnde hoch!) перед эсэсовским генералом фон дем Бахом возник высокородный шляхтич граф Бур-Кома¬ровский. Вот так история мстит тем, кто пытается осмеять её. Когда в начале 1943 года наши войска добивали и брали в плен последние части армии Паулюса, идеологи АК отнюдь не радовались нашей победе, но оплакивали судьбу оккупантов: “Страдания солдат, участвующих в боях в морозы и пургу, лишённых поставок продо¬вольствия и оружия, без медицинской помощи, в открытой степи, ужасны. С нашей стороны было бы несправедливо, если бы мы не подчёркивали исключительную мораль¬ную выносливость остатков армии Паулюса…”. Эти слёзы лились в то же самое время, когда крематории Освенцима и Треблинки уже работали на полную мощь, когда тысячи поляков в вагонах для скота выселялись из Люблинского воеводства и Замойщины, когда сотни детей, оторванных от матерей и отцов, замерзали в этих вагонах… Но вот как писал польский историк Владислав Побуг-Малиновский о том, как в те трагические дни придерживался тактики “стоять с ору¬жием у ноги” один из вождей АК генерал Ровецкий с его штабом: “Ровецкий следовал приказам генерала Соснковского об активизации дейст¬вий по мере возможности, но почти в каждом его решении, инструкции, указании чувствовалась забота об экономии живой силы… Он умел решительно сдерживать чрезмерный боевой темперамент… Когда в конце 1942 года немцы начали на Замойщине жестокую акцию выселения, он сохранял умеренность в организации возмездия. (Ну не смешно ли? — Ст. К.) Некоторые из польских деятелей требовали “даже мобилизации АК и похода на помощь Замойщине”. Ровецкий, уклоняясь от этих требований, говорил своему окружению: “Если мы послушаем тех, которые сейчас так шумят и обвиняют нас в бездействии, то когда немцы начнут нас бить (! — Ст. К.), те же самые лица первые начнут пищать, чтобы мы прекратили”. Сегодняшние польские “аковцы” кричат о том, что советские войска не пришли на помощь Варшавскому восстанию. Но как Армия Крайова отозва¬лась на восстание евреев в Варшавском гетто весной 1943 года? Генерал Бур-Комаровский в своих воспоминаниях “Подпольная армия” пишет, что когда Ровецкий созвал совещание штаба и робко заявил, “что в такой степени, в какой это возможно, мы должны прийти евреям на помощь”, то от своих штабных офицеров “он услышал такие рассуждения: если Америка и Великобритания не в состоянии предотвратить это преступ¬ление немцев”, то “как же мы сможем их остановить?”. А в газете “Жечпосполита” от 5—6 июля 2003 года была напечатана статья П. Шапиро “Краткий курс на память и забытье”, в которой автор писал о том, что когда “в Лондон попали микрофильмы с отчётами о деятель¬ности еврейского подполья, их использование во время войны не вызвало какого-либо энтузиазма со стороны польского подполья”. Реакция лондонских поляков была такова: “Евреи любым путём стремятся разрек¬ламировать во всём мире величие своего вооружённого сопротивления немцам”. Может быть, евреи преувеличивали значение своего восстания. Допускаю. Но разве не тем же самым сегодня занимаются поляки, рекламируя “величие вооружённого сопротивления” Армии Крайовой задним числом, спустя шестьдесят лет после войны? Не удержусь и ещё раз процитирую отрывок из книги Вадима Кожинова, о котором я уже упоминал в книге “Шляхта и мы”. “По сведениям, собранным Б. Урланисом, в ходе югославского сопртив¬ления погибли около 300 тысяч человек (из примерно 16 миллио¬нов населения страны), албанского — почти 29 тысяч (из всего лишь 1 мил¬лиона населения), а польского — 33 тысячи (из 35 миллионов). Таким образом, доля населения, погибшего в реальной борьбе с герман¬ской властью в Польше, в 20 раз меньше, чем в Югославии, и почти в 30 раз меньше, чем в Албании!” Вот что означало “стоять с оружием у ноги”! Ради справедливости надо сказать, что кроме 33 тысяч погибших “аков¬цев” поляки, воевавшие и в Европе — в английских частях, и в составе наших войск — Армия Людова, и во время немецкого блицкрига, длившегося 17 дней, — потеряли ещё около 100 тысяч человек. Всего их общие военные потери — 123 тысячи, то есть 0,3% населения страны, от 35 миллионов. Наши прямые военные потери (около 9 миллионов) составляли 5% насе¬ления СССР, немецкие (без союзников) — 5 мил¬лионов солдат и офицеров — около 7% населения Германии. В таких роковых и судьбоносных войнах, какой была Вторая мировая, тремя десятыми процента — такой малой кровью Родину не спасёшь… “Стояли с оружием у ноги”, экономили силы, ждали момента, когда после советско-немецкого взаимоистребления можно будет схватить власть в Польше голыми руками, а в результате дождались, что за это время немцы уничтожили 6 миллионов их сограждан, каждого шестого поляка. В год шестидесятилетия Победы пропагандистскую кампанию по поводу преследований, которым подвергались командование и солдаты АК, возгла¬вил сам президент Польши Александр Квасневский, выступивший, как пишет “Новая Польша”, 7 мая 2005 года во Вроцлаве: “Мы с возмущением и горечью вспоминаем, что когда в московском небе гремел салют в честь Победы, шестнадцать лидеров подпольной Польши сидели в казематах Лубянки. Трое из них были казнены”. Пресса, естественно, поддержала “возмущение и горечь” президента: “60 лет назад лидеры Польского подпольного государства (! — Ст. К.) были коварно похищены НКВД, вывезены в Москву, брошены в тюрьму, подвергнуты жестокому следствию, а затем осуждены в ходе беззакон¬ного процесса. Их было шестнадцать. Самыми значительными фигу¬рами среди них был последний командующий Армии Крайовой генерал Леопольд Окулицкий, делегат эмигрантского правительства вице-премьер Станислав Янковский и председатель Совета национального единства Казимеж Пужок…” (“Новая Польша”, № 5, 2005 г.). Много воды утекло с тех пор. Выросли новые поколения, не знающие обстоятельств, в которых проходили подобные репрессии, и потому надо и нам почаще вспоминать истинную историческую картину той эпохи… В 1994 году, в наше демократическое время, Российская Академия наук, Институт славяноведения и балканистики, Государственный архив Российской Федерации и Научный центр общеславянских исследований издали крошеч¬ным, почти самиздатовским тиражом (500 экз.!), на плохой, жёлтой бумаге, в мягкой обёрточной обложке собрание документов под названием “НКВД и польское подполье”. Процитируем несколько донесений НКВД, касающихся деятельности АК в тылу советских войск на освобождённых землях Польши в 1944 году, задолго до ареста в марте 1945 года Окулицкого и его товарищей.
“ 16 октября 1944 года. В Холмском уезде действуют отряды “АК”… (…) эти отряды совер¬шили более 10 вооружённых нападений. Убито 15 человек из числа мест¬ных работников. В Замостьянском уезде повстанцами убито 11 человек, из них 5 военнослужащих Красной Армии. В Люблинском уезде действует отряд “АК” численностью до 300 человек. Совершено убийство пяти военнослужащих Красной Армии. В Владовском уезде сформирован отряд “АК”, насчитывающий 200 человек, совершено 6 убийств работников милиции”. Из донесения советника НКВД при Министерстве общественной безопас¬ности Польши Н. Н. Селивановского (1945 г.) “С 1-го по 10 июня на территории Польши бандами “АК” совершено 120 вооружённых налётов на органы общественной безопасности и милиции, мелкие группы советских и польских военнослужащих, а также на гражданское население украинской и белорусской нацио¬наль¬ности”: “убито 16 советских военнослужащих”, “3 польских”, “27 сотруд¬ников органов общественной безопасности и мили¬ции”, “25 членов ППР и активистов”, 207 — гражданского населения”. Ещё одно донесение Н. Н. Селивановского от 5 июня 1945 г.: “6 июня с. г. банда “АК” подпоручика Цибульского, известного по псевдониму “Сокол”, учинила погром над украинским населением деревни Ветховина (13 километров юго-западнее города Холм). Банда “Сокола”, численностью более 200 человек в форме Войска Поль¬ского, вооружённая станковыми и ручными пулемётами, автома¬тами, винтовками, подошла к селу на 45 подводах и частью в пешем строю. Украинские жители, приняв банду за польские части, возвращаю¬щиеся с фронта, встретили её почестями и цветами. Пройдя через село и сосредоточив обоз в ближайшем лесу, бандиты возвратились и начали поголовное истребление украинцев. Бандиты убили 202 человека, в том числе грудных детей, подрост¬ков, мужчин и женщин всех возрастов. Мирные жители убивались огнестрельным оружием, мотыгами, лопатами, топорами, ножами, женщинам рубили головы, мужчин пытали раскалёнными железными прутьями. Забрав часть имущества из квартир убитых и 65 голов скота, банда направилась к селу Селец…”. Это — лишь малый список жертв “аковского” террора. Осенью 1945 года их число непрерывно растет:
“30 ноября 1945 г. Убито 39, ранено 24, пленено 8 сотрудников милиции”. “Военно¬служащих Красной Армии убито 6 и ранено 5 человек”. “Убито 62, ранено 11 и пленено 5 человек”. “19 ноября в Кракове в квартире гр-на Хохберг (…) кроме хозяина, его матери и двух сестёр находились 6 мужчин, по национальности евреи… Бандиты предложили всем присутствующим в доме поднять руки вверх и стать к стене, а затем выстрелами из пистолетов убили 3 муж¬чин, ранили одну из женщин и скрылись”. “Убито 18 военнослужащих Красной Армии”, “убит 61 человек из мест¬ного населения”.
Из донесения от 23 апреля 1946 г.: “Убито и ранено 25 военнослужащих Красной Армии, 45 военнослужащих Войска Польского, 7 государственных служащих, 64 местных жителя”.
В. Парсаданова пишет о 1000 убитых советских военнослужащих, но это явное преуменьшение историка, издающего свои труды в России на польские гранты. Лишь за 4 месяца 1946 года (январь, февраль, март, апрель) “аковцами” было убито из числа военнослужащих советских и польских вместе с местным населением 836 человек. И это лишь небольшая часть расстрельных списков Армии Крайовой, опубликованных в этом сборнике. Так что когда Петр Мицнер пишет о том, что заключение в советские лагеря семнадцати тысяч “бойцов АК… для них стало потрясением”, думаю, что он преувеличивает. Они знали, за что их ссылают в лагеря, и, думаю, радовались, что всего лишь ссылают, а не ставят к стенке. Сегодня, в год 60-летия Победы, когда Россию клеймят за интерниро¬вание “аковцев”, когда наша власть принимает как должное плевки шляхтичей, вместо того чтобы осадить эту свору с достоинством, приличествующим великой Победе, конечно, понимаешь, что “козыревщина” ещё не изжита из нашей внешнеполитической жизни. Она лишает наших государственных мужей смелости, веры в свою правоту, поиска истины. А если уж самым храбрым иногда удаётся хоть как-то огрызнуться и возмутиться, то тут же из-за океана раздаётся шляхетский окрик знаменитого не меньше покойного папы поляка Бжезинского, который со страниц “Уолл-стрит Джорнел” потребовал, чтобы российское правительство “не увиливало от оценки прошлого своей страны, которое во всём мире признано криминальным”. Тоже мне “тихий американец”...
13:04 28.10.2008
13:04 28.10.2008
1 августа 1944 года началось Варшавское восстание. 26 августа 1944 года Константин Рокоссовский дал интервью британскому корреспонденту Александру Верта. Между маршалом Советского Союза и англичанином произошёл такой разговор: Рокоссовский: После нескольких недель тяжёлых боёв мы подошли примерно 1 августа к окраинам Праги. В тот момент немцы бросили в бой четыре танковые дивизии, и мы были оттеснены назад. Верта: Думали ли вы 1 августа, что сможете уже через несколько дней овладеть Варшавой? Рокоссовский: Если бы немцы не бросили в бой всех этих танков, мы смогли бы взять Варшаву, но шансов на это никогда не было больше 50 из 100…”. Верта: Было ли Варшавское восстание оправданным в таких обстоя¬тельствах? Рокоссовский: Нет, это была грубая ошибка. Повстанцы начали его на собственный страх и риск… Вооружённое восстание в таком месте, как Варшава, могло бы оказаться успешным только в том случае, если бы оно было тщательно скоординировано с действиями Красной Армии. Правильный выбор времени являлся здесь делом огромной важности. Варшавские повстанцы были плохо вооружены, и восстание имело бы смысл только в том случае, если бы мы были уже готовы вступить в Варшаву. Подобной готовности у нас не было ни на одном из этапов… Обстоятельства были неблагоприятны для нас. На войне такие вещи случаются… Верта: Но у вас есть плацдармы к югу от Варшавы. Рокоссовский: “Нам очень трудно их удерживать, и мы теряем много людей. Учтите, что у нас за плечами более двух месяцев непрерывных боёв. Мы освободили всю Белоруссию и почти четвёртую часть Польши; но ведь и Красная Армия может временами уставать. Наши потери были очень велики… Честный рассказ солдата, поляка и великого полководца. А вот как изображают те трагические события нынешние воинственные шляхтичи из журнала “Новая Польша”: “1 августа 1944 года, в разгар советского наступления, поляки под¬няли восстание в Варшаве, надеясь на поддержку русской армии. Но фронт был остановлен: повстанцы были “неправильные”. (“НП”, № 3, 2005 г.) В том же номере: “Кремль, по словам директора Института нацио¬нальной памяти Леона Кереса, должен принести извинения за неоказан¬ную помощь Варшавскому восстанию”. “Москва ещё не созрела для извинений за пассивность Советской Армии на подступах к гибнущей Варшаве”. (“Новая Польша”, № 9, 2004.) “Папа рассказывал, как напротив горящей Варшавы стояла наша до зубов вооружённая армия и палец о палец не ударила, чтобы спасти. Могли помочь, но не хотели”. (Тимур Коган, “НП”, № 1, 2005 г.) Автору этих слов, видимо, непонятно, что в Варшаве тогда стояла ещё одна “до зубов вооружённая армия” — но другая, немецкая. Сколько раз наши русофобы, российские и польские, упрекали Жукова, что он не жалел солдат, бросал их на взятие Берлина, что к “датам” якобы брали города, что такое жертвоприношение, такое нежелание беречь своих солдат — преступно… Но в истории с Варшавой всё наоборот — до сих пор кричат: почему не стали брать её с ходу! Брать её с ходу, да ещё не в соответствии со своими военными планами, а с чужими — значит положить десятки тысяч солдат. Но какое дело до русской крови борзописцам и фарисеям-историкам из “Новой Польши”? 600 тысяч им мало… Ещё надо было прибавить, спасая авантюристов из АК. Взять великий город — дело непростое, это не деревушка и не хутор. Бои в городе — одна из самых тяжелейших военных операций. Вспомним, что немцы не могли овладеть руинами Сталинграда, а наши солдаты в 1994 го¬ду — кварталами Грозного. Но если следовать шляхетской логике, то Сталин только и ждал момента, когда немцы раздавят повстанцев, чтобы потом взять Варшаву. Однако мы её взяли не через несколько дней или даже недель после капитуляции Бур-Комаровского, а почти через четыре (!) месяца — 18 января 1945 года. Вот сколько времени понадобилось нашим войскам, нашим штабам, нашим отставшим от фронта тылам, чтобы собрать разведданные, подтянуть резервы, выработать стратегию, по которой следует с наимень¬шими потерями штурмовать громадный город. Не по-шляхетски мы его брали. А по-советски. По-сталински. 22 июля 1944 года на первом клочке освобождённой Польши был образован Польский комитет национального освобождения. Испугавшись, что он будет представлять будущую власть Польши, “аковцы” тут же обрати¬лись к англичанам с просьбой о поддержке будущего восстания. Англичане не дураки: отказались от плана конкретной помощи, сославшись в числе других причин на необходимость “согласования этих действий с совет¬ским правительством”. Несмотря на это, через 3 дня главнокомандующий АК отдал приказ о начале восстания. Вот как вспоминал о начале этой трагедии во время 20-й годовщины восстания один из его участников. (Дальше выдержки из сборника: “Варшав¬ское восстание. Статьи. Речи. Воспоминания. Документы”): “АК приняло решение о восстании за 6 дней до его начала. Не было никакого плана вооружённых действий. В момент начала восстания командование АК располагало в Варшаве примерно 16 тыс. человек, а вооружение, причём исключительно так называемое личное оружие, имелось лишь для 3,5 тысячи. Боеприпасов хватило только на несколько дней борьбы…”. Всё это было похоже на восстание 1863 года, о котором польский историк Я. Тазбор писал почти так же: “А январское восстание 1863 года? Это же было просто безумие… мы пошли в бой без оружия. Между прочим, Манифест повстанческого правительства 1863 года был написан вовсе не кем-то из политиков, а поэтессой Ильницкой, которая верила, что одного энтузиазма доста¬точно, чтобы враг был разгромлен”. Варшавское восстание было событием, генетически связанным со многими катастрофическими ключевыми фактами польской истории: с восстанием 1863 года, с атаками польских кавалеристов на немецкие танки в сентябре 1939-го, с жертвоприношением нескольких тысяч жолнеров под Монте-Кассино, с фантастическим планом генерала Андерса первым войти в родную Польшу и освободить Варшаву.
Из воспоминаний повстанцев: “С грустью мы смотрели в сторону Вислы, откуда должны были прий¬ти помощь и освобождение, а для некоторых наших собеседников, как они говорили, — новая оккупация”. “Переправиться через Вислу, по мнению некоторых, означало попасть в руки другого врага… Они хотели выступить в роли хозяев Варшавы, а теперь сами искали убежища и помощи. Ведь это будет двойным пора¬жением”. За два часа до переправы к советскому берегу через Вислу штаб Бур-Комаровского принял решение о капитуляции. Лучше в плен к немцам, чем союз с Советской Армией и Армией Людовой: “Кто-то из присутствующих с трудом выдавил из себя: “Ведь это или чудовищное преступление, или непростительная глупость”.
28.IX.44. (Из донесения представителя главного командования АК подпол¬ков¬ника Зигмунда Добровольского о переговорах с немцами о капитуляции): “Продолжение борьбы означает только бесцельно обрекать на смерть сотни тысяч мирных жителей, прежде всего женщин и детей” (дошло за 2 дня до капитуляции. — Ст. К.). “Так как большевики являются такими же врагами Польши, как и врагами Германии, Армия Крайова не опозорит себя, если сложит оружие, исчерпав все возможности для спасения”.
Из воспоминаний участников восстания: “Условия капитуляции, переданные по лондонскому радио на поль¬ском языке, предоставляли права воюющей стороны лишь солдатам и офицерам Армии Крайовой. Это означало на деле, что граф Бур выпрашивал у немцев для своих бывших солдат и офицеров право нахо¬диться в концентрационных лагерях, а солдат и офицеров Армии Людовой, польской Армии Людовой и Корпуса безопасности обрекал на верную смерть… Полностью погиб Варшавский штаб Армии Людовой, сотни её луч¬ших деятелей, тысячи отважных солдат и офицеров. Граф Комаров¬ский вместе со своим штабом спас свою жизнь ценою немецкого плена…”. Недаром, как писал в своём донесении в штаб АК полковник Вахновский, который вёл с обергруппенфюрером СС генералом фон дем Бахом переговоры об условиях капитуляции, эсесовский генерал “особенно подчеркнул своё доброжелательное отношение к полякам и Армии Крайовой”. (Это после уничтожения двухсот тысяч мирного населения Варшавы.) Конечно, никто никогда не упрекнёт в недостатке мужества рядовых солдат Армии Крайовой, не знавших планов своего начальства и беззаветно умиравших за родину на руинах Варшавы. Но высшее офицерство! Оно даже фронтовое братство предало только лишь потому, что их временные собратья по оружию были из Армии Людовой и переправились к ним с восточного берега Вислы, а значит, были для них “советскими поляками”.
13:05 28.10.2008
ОТ ВОЛЫНИ ДО КАТЫНИ В майском номере “Новой Польши” за 2005 год опубликованы сразу два материала об отношениях Армии Крайовой и белорусских партизан во время фашистской оккупации. Автор одного из них Александр Гогун верен польской исторической концепции: для него “красные партизаны” (так названа статья) — это в первую очередь мародёры и грабители, партийные функционеры и чекисты. Польский историк, конечно же, заключает слова “народные мсти¬тели” в иронические кавычки и охотно, как и вся польская историография, переходит на геббельсовский язык, называя белорусских партизан “банди¬тами”. В том же номере ещё один историк — Казимеж Краевский вторит Гогуну. В статье “Кто расстреливал белорусских партизан” (которая является откликом на нашу перепечатку короткой заметки из немецкого журнала “Шпигель”) он обвиняет белорусских партизан в том, что они выполняли “директивы руко¬водства СССР, направленные на то, чтобы как можно быстрее ликви¬дировать Армию Крайову на восточных территориях, принадлежавших до войны Польше (…) как силу, которая могла противостоять агрессив¬ным планам СССР”. Все-таки шляхта верна себе — рано или поздно проговорится: Западная Белоруссия у Краевского названа “восточной территорией, принад¬лежав¬шей до войны Польше”. Никак не хотят признать поляки, что белорусы боролись с ними не по указу чекистов и партийных функционеров, а чтобы по окончании войны жить в единой Белоруссии, но не в польской колонии, именуемой “восточ¬ной территорией”. В Польше времён Пилсудского и после его смерти Западной Белоруссии не существовало. Она называлась “крессами всходними” — то есть “восточной окраиной”. Поляки в те времена не признавали белорусов за нацию. Извест¬ный польский идеолог 30-х годов Адольф Невчинский безо всяких оговорок заявлял, что с белорусами нужно разговаривать на языке “ви¬сель¬ниц и только висельниц… Это будет, — писал он, — самое правильное разре¬шение национального вопроса в Западной Белоруссии”. Нынешние польские историки (порой вместе с нашими политологами) изо всех сил стараются затушевать белорусско-польские противоречия минувшей эпохи. В февральском номере “Новой Польши” за 2005 год некая Инесса Яжборовская (из Института сравнительной политики Российской Академии наук) изображает их так: “Что произошло в 40—50-е годы? Когда Польша и другие страны Цент¬ральной и Восточной Европы были объявлены мононациональными государствами, была предпринята попытка превратить их дейст¬вительно в однонациональные, ликвидировать национальные меньшин¬ства. К примеру, белорусы потеряли свой язык, они должны были или уехать в советскую Белоруссию, или объявить себя поляками. Украинцы на это не пошли, украинцев постигла акция “Висла”. И другие нацио¬наль¬ные меньшинства, которых на самом деле в Польше больше дюжи¬ны, практически должны были объявить себя поляками. Это была кон¬цеп¬ция сталинско-коминтерновская, и она проводилась последова¬тельно во всех этих странах. Мы с вами были советскими людьми, мы с вами были носителями флага с надписью “морально-политическое единство советского народа”. В Польше тоже укоренялась вот эта самая версия морально-политического единства народа”. Словом, все польские грехи приписываются Советскому Союзу. Но как бедная политологша объяснит, почему белорусы, которые в Польше из-за якобы просоветской польской политики “потеряли свой язык”, чтобы говорить на нём, должны были “уехать в советскую Белоруссию. В про¬тивном случае им надо было объявить себя поляками”… Но это значит, что в советской Белоруссии подобных притеснений не было. (А как туманно и загадочно сказано: “Украинцы на это не пошли, украинцев постигла акция “Висла”!) На самом деле в 20—30-е годы западные белорусы считали поляков оккупантами и боролись, как могли, с польскими полицейскими, жандар¬мами и колонистами, получившими земли “всходних крессов”. Вот почему население “всходних крессов” с радостью приветствовало освободительный для них поход Красной Армии 17 сентября 1939 года. И в сегодняшней Белоруссии очень сильно общественное мнение, требующее, чтобы 17 сентября — день воссоединения расчленённого в 1921 году белорусского народа, стало государственным праздником республики. Ненависть белорусов к польским осадникам в сентябре 1939 года была такова, что как только рухнула польская колониально-полицейская система в “западных крессах” — то наступало неотвратимое возмездие. Сбывалось то, о чём писал в своих воспоминаниях наш бывший военно¬пленный времён войны 1920 года Яков Подольский: “Ужасное отмщение готовит себе шовинистическая буржуазная Польша”. 22 и 23 сентября местное население местечка Скидаля расправилось с бывшими легионерами-осадниками. Были застрелены, растерзаны и забиты в результате этой самосудной расправы 42 человека. Значит, было за что, если кроткие белорусы не выдержали. С этой точки зрения и на Катынь надо посмотреть по-другому. Все польские историки, политики и журналисты много лет подряд талдычат о том, что в Катыни был расстрелян “цвет нации” — писатели, учителя, священ¬ники, учёные и т. д. А вот что пишет современный белорусский историк Л. Криштапович в исследовании “Великий подвиг народа” (Минск, 2005 г.). “Польские русофобы и антисоветчики ламентируют: катынская тра¬гедия — ничем не оправданный расстрел цвета польского общества — офицеров. Но это ведь были не просто военнопленные, а оккупанты, ибо объек¬тивно Западная Белоруссия была не польской, а оккупированной Поль¬шей землёй. И расстреляны были не польские офицеры, а оккупанты, представлявшие карательные репрессивные органы Польши на оккупи¬рованной белорусской земле. Достаточно вспомнить о польском лагере смерти для белорусских патриотов и коммунистов в Картуз-Березе. Как справедливо отмечает польский историк Кшиштоф Теплиц, “сегодня о польских полицейских говорят, что многие из них были злодейски убиты в Катыни, но не говорят, что те, кто туда не попал, помогали гитлеров¬цам в “окончательном решении еврейского вопроса”. Что же касается собст¬венно польских войсковых офицеров, то их в СССР никто и не расстре¬ливал. Общеизвестно, что на территории СССР в годы Второй мировой войны эти офицеры активно участвовали в строи¬тель¬стве польской армии генерала Андерса и народного Войска Польского, которые в составе антигитлеровской коалиции внесли свою лепту в дело освобож¬дения европейских народов от фашизма. Такова правда истории”. Кстати, даже в статье Петра Мицнера “Интернированные союзники” (“НП”, № 2, 2005 г.) признаётся, что условия, в которых жили польские офицеры в дягилевском лагере под Рязанью, были вполне человечными: “Они свободно перемещались по территории лагеря, офицеров не заставляли работать, можно было устраивать концерты, шахматные турниры, действовал даже лагерный театр “Наша будка” (разумеется, с жестокой цензурой). Среди заключённых было несколько священ¬ников, которым разрешили совершать богослужения”. Вот только бы “жестокую цензуру” отменить, и вполне этот лагерь можно было бы считать, учитывая военное время, чем-то вроде дома отдыха… Когда я недавно побывал в Белоруссии — мои минские друзья подарили мне книжечку, изданную в столице в 1994 году. Называется она просто: “Армия Краева на Белоруссии”. С подзаголовком: “Первая книга в Бело¬руссии, где сказана полная, непричёсанная правда про Армию Краеву”. Читаешь эту “непричёсанную правду” — и волосы на голове дыбом встают. Всю бы её перепечатать, да места много займёт. Ограничусь несколькими отрывками. Книга насыщена документами и воспоминаниями, донесениями развед¬чиков, сводками НКВД, приказами советского партизанского командования и командования Армии Крайовой. Из приказа командира польского батальона Панурага (“Яна Пивника”) от 5.06.44 года: “Оборонять местное население от жидовско-большевистских банд…” Советский разведчик, который передавал нашим властям текст этого приказа, от себя добавил, как легендарный аковец “оборонял местное население”: “Недавно тут белополяки сожгли более 30 хуторов и уничтожили местное население за связь с советскими партизанами”. “В сентябре 1943 года уланы эскадрона Здзислава Нуркевича расстреляли группу партизан так называемого акайцами жидовского отряда Семёна Зорина” (в отряде было много евреев. — Ст. К.). Это был тот самый Нуркевич, о котором в майском номере за 2005 год в материале А. Гогуна сказано с одобрением: “Особенно досаждал красным отряд прапорщика Нуркевича”). Из рапорта главного коменданта АК генерала Тадеуша Комаровского (будущего руководителя Варшавского восстания. — Ст. К.) в штаб польского Верховного главнокомандования в Лондоне от 1 марта 1944 года: “19.11.43 подразделение наднеманского батальона вело бой в районе Жалудка с советскими партизанами (…) Советский отряд был вынужден перейти через переправу на другой берег Немана. Советские потери — убитые, раненые, утонувшие — около 200 человек”. “В районе Налибоцкой пущи отряд “Гуры” с августа 1943-го по июнь 1944-го не провёл ни одного боя с немцами, зато имел 32 сражения с советскими партизанами”. “Они стреляли в спину, из-за угла, по-злодейски, часто в безоруж¬ных людей. Позже и рядовые аковцы, и особенно офицеры начнут говорить про некие высокие мотивы ихних убийств людей в Белоруссии, которых они убивали подло, из-за угла”. Из судебного дела № 3710/822 по поводу отряда “Крысы”: “Ночью с 19 на 20-е катастрычника 1944 г. до 150 человек бандитов напали на местечко Эйшышки (…) ворвались в квартиру громодянина Сонензона, расстреляли его, жену и ребёнка. Ворвались в квартиру Янкевича и расстреляли старшего сержанта Красной Армии… При отступлении схватили красноармейца, раздели и расстре¬ляли…” Поляки плачут о судьбе своих пленных в Медном. Но вот что пишет белорусский историк Е. Семашко о них: “А теперь для завершения разговора о событиях июня—августа 1944 года: вернёмся к тем аковцам, которые были интернированы и находились в Медниках. Им повезло больше всех. Уцелели… Война открыла глаза чекистам. Как бы ни было — Катынская трагедия не повто¬рилась. Хотя счёт офицерам АК можно было предъявить немалый”. Из судебных документов по обвинению Леопольда Окулицкого и дру¬гих руководителей Армии Крайовой на процессе в Москве 18—22 июля 1945 года: “По неполным данным, в результате террористической деятель¬ности АК только с 28 липеня по 31 снежня 1944 было убито 277 и ранено 94 солдат и офицеров Красной Армии, в том числе убито и поранено офицеров 77, сержантов 87, бойцов 207 человек. С 1 студзеня по 30 мая 1945 убито 317 человек и поранено 125 человек бойцов и офицеров Червоной Армии”. “Усих восьмерых милиционеров расстреляли, трупы убитых зверски изувечили, затем утопили подо льдом реки Дзитвы”. Из письма белорусского ветерана ВОВ Серафима Янеца от 17.04.1993 г.: “Группа былых удзельников Армии Крайовой обратилась в Верховный Совет с просьбой реабилитировать всех акайцев. Коли такое случится, то Верховный Совет сподобится хозяину, который сунул тлеющую головешку под стреху хаты. Коли называть всё своими именами, то нам предлагают реабилитацию тех, кто вёл вооружённую борьбу на протяжении десятилетия за восстановление Польши в границах 1939 года, другими словами, за расчленение Белоруссии”. Из авторского текста: “Армия Крайова очень много погубила белорусских людей и во время войны и после неё. Только отряды Новоградского округа провели 81 опе¬рацию против белорусских партизан. Отряды Ставбцовского округа Армии Крайовой с декабря 1943 г. до конца июля 1944 убили около шести тысяч “большевиков”. Большая часть этих большевиков — мирные жители. Селяне обрабатывали землю и не ждали ночных гостей. Их аковцы называли пособниками Советов — и к стенке”. “Кастусь Акула, житель Канады, доказывает в своей книжке, что аковцы часто в борьбе с белорусскими партизанами разыгрывали немецкую карту: сдавали гитлеровцам белорусских партизан”. О тех же поляках, которые, желая бороться именно с гитлеровцами, шли в партизанские белорусские отряды, “Информационный бюллетень штаба Армии Крайовой” писал 27 августа 1942 года, в самые тяжёлые дни войны: “Эта армия пополняется за счёт распропагандированных местными коммунистами элементов и зачастую тех, кто предпочитает идти в леса, а не ехать на принудительные работы в Германию. Несмотря на их положительные качества, эти элементы, конечно, будут потеряны для дела борьбы за польское государство”. Вот такие у нас были “союзники”.
удивлен.