А гениев всегда ЕДИНИЦЫ на весь мир. И гениями они признаются лет через 100 после смерти.
Если человека помнят через 100 лет, и он что-то СОЗДАЛ, чего не было до него, то тогда он - гений.
Вот Герострат - НЕ ГЕНИЙ. Хотя его до сих пор помнят. Знаменитость - да. Гений - нет. Херсифрон из Кносса, который начал строить Храм Артемиды Эфесской, ГЕНИЙ. А Герострат, который поджег этот храм - НЕТ. Читать подробнее на: https://xn--e1adcaacuhnujm.xn--p1ai/xram-artemid... .
А Невзоров, своей передачей, - принял участие в РАЗРУШЕНИИ СССР... Так что...
Захар Прилепин: «…Это путешествие в русский космос» беседа о феномене Леонида Леонова с одним из лидеров современной русской литературы
Владимир Винников Захар Прилепин
Одной из фундаментальных и весьма прискорбных характеристик современной отечественной культуры стала "утрата берегов", потеря той "координатной сетки", которая, при всех её недостатках, обеспечивала непрерывное системное развитие, всемирное значение и признание советского способа бытия во всех его проявлениях. Впрочем, подобный кризис культуры в мировой истории происходит далеко не впервые, но, чтобы выйти из него, необходимо, во-первых, назвать ситуацию по имени: кризисом, а не свободой, и, во-вторых, заново обрести и расставить утраченные ориентиры, что ставит своей целью проект "Дневники писателей"
Владимир ВИННИКОВ. Захар, в 2010 году в издательстве "Молодая гвардия" в знаменитой серии "Жизнь замечательных людей" вышла ваша биография Леонида Максимовича Леонова. В предисловии вы указываете, что эту идею подсказал вам Дмитрий Львович Быков в 2005 году. Получается, что от замысла до воплощения прошло не более пяти лет. Между тем, собранный для книги материал — огромен, чувствуется, что за каждым предложением стоит большая и кропотливая работа, и, наверное, далеко не всё из "раскопанного" вами вошло в опубликованный текст. То есть вы несколько лет своей жизни всерьёз занимались феноменом Леонова, даже если учитывать вклад тех людей, которые вам помогали в процессе работы. В чём заключался личный, как принято сейчас говорить, вызов для вас, и насколько, по вашему внутреннему ощущению, вы сумели на него ответить? "Леоновская" тема уже закрыта для Захара Прилепина, или же она каким-то образом продолжается и сегодня? Скажем, на Донбассе или в работе Русского художественного союза, одним из инициаторов создания которого вы являетесь?
Захар ПРИЛЕПИН. Пять лет — вполне серьёзный срок для такой работы, тем более что, во-первых, я достаточно быстро пишу, а во-вторых, в те годы я уже имел материальные возможности, чтобы несколько месяцев кряду заниматься чем-то одним — в данном случае Леоновым. То есть, по факту — я не работал ни над чем другим и на работу не ходил. Помощников у меня не было.
О вызове я не думал — просто был влюблён в прозу Леонова, в самом лучшем смысле зачарован его судьбой, его образом мышления, его купеческой устойчивостью, его играми со временем и собственной биографией, его стоическим пессимизмом.
И я был по-настоящему счастлив, когда писал о нём. Я точно знал, что делаю очень важную работу.
С тех пор я Леонова почти не перечитывал; но я до сих пор помню тот абсолютный восторг, когда я раз семь, наверное, перечитывал "Дорогу на океан". Я обязательно ещё буду перечитывать "Пирамиду" — очень важный в моей жизни текст, не прочитанный толком до сих пор широким, как это называется, кругом читателей. Но писать о Леонове — едва ли буду. Я издал его собрание сочинений — лучшее из написанного Леонидом Максимовичем и несколько неизданных вещей: поэму, повесть, дневники, которые никто не читал. Ни одной рецензии на собрание не было, удивительно! Я подготовил новое издание его биографии, там сотни полторы мелких вставок и правок. Вот на этом уровне возможно возвращение к Леонову. Основной свой долг ему я отдал.
На Донбассе точно не до Леонова — по крайней мере, мне.
А РХС — ну, быть может, мы запустим какой-то проект по возвращению огромных мастеров, которых в силу тех или иных причин не оценили в полной мере. Хорошая идея, да.
Владимир ВИННИКОВ. В начале 30-х годов прошлого века в отечественной культуре, включая литературу, произошёл важный перелом, последствия которого во многом сказываются и поныне. Речь идёт о почти полной национализации коммуникативных каналов советского общества. Далеко не все авторы сумели без потерь пережить эту ситуацию, а многие — даже просто её пережить, хотя для некоторых эти новые условия оказались идеальными. Можно ли сказать, что Леонид Леонов — как и Михаил Шолохов — относится к тому типу художников, которые в каком-то смысле оказались больше своей эпохи, а потому не столько им пришлось изменять себя под "канал имени Сталина", сколько параметры этого канала менялись под их формат? Насколько это обстоятельство было включено в ту "огромную игру", которую Леонид Максимович, по вашему утверждению, вёл в 30-е—50-е годы с "отцом народов"? Какие культурные и общественные силы он представлял? Что, на ваш взгляд, заставляло товарища Сталина не просто мириться с существованием писателя Леонова, но и воспринимать его всерьёз?
Захар ПРИЛЕПИН. Сталин, думаю, осознавал масштаб — и Леонова, и Шолохова, и Булгакова, и Пастернака, и Алексея Толстого. Он, при всём своём интуитивном чутье на вес и значение литератора, мог не понимать технически каких-то вещей — именно поэтому советовался с Пастернаком о Мандельштаме, именно поэтому пропустил гений Павла Васильева, и вся эта история с Васильевым закончилась ужасно, но… В случае с Леоновым Сталин предпочёл довериться даже не мнению Горького (Горький прямо сказал Сталину, что Леонов вправе отвечать за всю русскую литературу, в каком-то смысле назначил его своим преемником) — а, опять же, интуитивному ощущению огромности леоновского потенциала.
Ведь Леонов в 30-е годы работал так, как никогда потом. В 20-е у него был практически вертикальный взлёт: горсть гениальных рассказов, несколько великолепных повестей — тоже, кстати, едва прочитанных, многообещающие, хотя ещё сыроватые "Барсуки", потом "Вор" и следом, уже с перехлёстом куда-то в стратосферу, "Соть", менее удачный, но с блистательными кусками "Скутаревский" и — вершина! — "Дорога на Океан".
Сталин все романы Леонова 30-х годов читал и прекрасно осознавал, как всё это масштабно выглядит на фоне иных поделок. Масштаб он ценил. На леоновские заковыки внимания не обращал, мог элементарно просто не заметить, что у Леонова все большевики бесплодны — у них детей нет! Или что в "Соти" — на великой стройке — первой жертвой был маленький ребёнок, девочка. Платонову, правда, Сталин таких шуток не простил. Но Платонов наглядно юродствовал. А Леонов — он таким серьёзным казался, таким убедительным, таким суровым, таким тяжёлым. Соразмерным эпохе и задачам. А мрачный его, без улыбки, юмор — у Сталина был такой же мрачный, без улыбки, юмор.
Рискну сказать так: в Леонове была некая даже не бесчеловечность, а внечеловечность. С самого начала. Сталин, опять же не отдавая себе в этом отчёт, на уровне сугубо интуитивном, искал себе оправдания в мире дохристианском. Леонов во многом, конечно, оттуда. По Леонову — Христос пришёл, но не справился. Сталин в такие подробности не вдавался, но что-то чувствовать мог.
Сталин жил в мире слащавых славословий просто за неимением другого. Он предпочёл бы, наверное, что-то из мира ацтеков, инков — или то, что нам Мэл Гибсон изобразил в картине "Апокалипсис". У Леонова описание сталинской Москвы 30-х годов тоже всё время норовит превратиться из булгаковского театра и цирка в умопомрачающий гигантизм.
Сталин не хотел, чтоб было смешно. Он хотел, чтоб было огромно и страшно. Чтоб всё было больше человека, больше человеческого. Вот как у Леонова.
Владимир ВИННИКОВ. В своей биографии Леонида Леонова вы сделали весьма ощутимый акцент на его мизантропии, но показав, что это вовсе не проявление неприятия писателем рода людского, а следствие любви его к неким высшим источникам нашего бытия: Богу ли, Природе ли? — про которые люди часто забывают и с которыми себя в должной мере не соотносят. Так ли это? Насколько понятна, приемлема и близка вам подобная позиция в жизни и творчестве?
Захар ПРИЛЕПИН. Мне подобная позиция не близка — просто по-человечески, вне того, что мой скромный дар и огромный дар Леонова несопоставимы, — я нахожу, что мы с ним абсолютно разные. Я люблю детей, такой почти женской любовью, я немного сентиментален, я люблю свою женщину, я не буду стесняться об этом говорить, я душевно открыт в куда большей степени, чем большинство моих коллег по ремеслу, я не очень люблю — в своей писательской работе — все эти леоновские "заковыки", хотя, собственно, тоже умею их делать и в "Чёрной обезьяне" это показал. Роман этот сравнивали, прости господи, с Пелевиным — но это лишь потому, что люди ни черта не читают. Роман этот весь из Леонова вырос.
Но в моём мире Христос справился, Христос защитит, мир прекрасен, и всё вкруг меня ликует от счастья. А у Леонова в первых же, архангельского периода, стихах, достаточно плохих, и в первых же — сразу невозможно хороших — рассказах была одна тема: человек — ошибка, человек у Бога не получился.
При всём том, что сам Леонов был — что твой купеческий Леонардо: всё умел делать руками, рисовал, лепил, сад создал необычайный, физически был очень силён — и вот в столь восхитительно созданном образце был такой мрачный и ровный надрыв. По сути, есенинская, периода "Москвы кабацкой", печаль о надорванном русском человеке или неприязнь Горького к крестьянству — всё это сущая ерунда на фоне того, как Леонов относился к людям. Леонов людей считал глиной никчёмной.
Кактусы свои он ценил несколько больше, он в них не сомневался. Он хотел видеть перед собой чуть более укоренённые во времени и более последовательные образцы.
Хотя людей жалел, конечно, как их не жалеть? Таких ломких…
Владимир ВИННИКОВ. Есть ли у Леонова произведение, которое оказало наибольшее сущностное и личностное воздействие на Захара Прилепина — или же для вас важнее "мир Леонова" в целом?
Захар ПРИЛЕПИН. Есть то, что у Леонова мне не нравится — это его роман "Русский лес" и несколько ходульных пьес, просто ужасающих. Повесть "Взятие Великошумска" — ну, не его уровня, хотя не провал. Просто советская повесть.
Я про "Русский лес" триста раз на всех углах говорил, что этот роман в каком-то смысле похоронил Леонова как великого художника в восприятии читателей. Потому что все читали именно этот роман. А надо читать, скажем, "Необыкновенные рассказы о мужиках" — и сразу станет ясно, что перед нами мастер чеховского уровня.
Но нет, вот уже лет десять, как люди, которые желают как-то сделать мне приятное, приходят и говорят: я с вашей подачи начал читать Леонова, "Русский лес".
Люди добрые, не было у меня такой подачи! Читайте с моей подачи хотя бы повесть Леонова "Evgenia Ivanovna". Вам сразу станет понятно, что перед вами волшебник.
Мне нравятся все три варианта "Вора", конечно. Их три, а не два, как принято думать. Причём второй вариант куда более радикальный, чем первый, — а то все поверили Александру Исаевичу Солженицыну, в проброс написавшему, что Леонов своего "Вора" образца 1927 года после войны причесал в угоду советской власти. Как же, как же, у нас один Солженицын смелый, остальные все причёсывались…
В общем, нет, всё ровно наоборот: "Вор" с каждой переработкой становился всё злее и тяжелей.
К "Пирамиде" слова "нравится, не нравится" вообще не применимы, это как сказать "мне нравится пирамида Хеопса" или "мне нравится Ветхий Завет, хорошо написан". "Пирамида" — нечеловеческий текст.
Как читатель я более всего люблю "Дорогу на Океан". Наряду с несколькими романами Газданова, мне кажется этот роман совершенно волшебным. Самым волшебным в моей жизни.
Владимир ВИННИКОВ. "Русский лес" — в какой степени этот леоновский роман для вас является "русским", в какой, по использованному вами определению, — "безнадёжно советским", а в какой, если можно так выразиться, — "всемирно-историческим"?
Захар ПРИЛЕПИН. Это исторический документ. В каком-то смысле — "идеальный роман эпохи соцреализма". С одной стороны, он очень полезен был в определённом историческом контексте — в конце концов, с этого романа фактически началась экология в СССР как таковая. С другой, никогда Леонов настолько не правил себя, свою суть, как в этой книге. Он поступился несколько большим, чем следовало бы. Я не говорю, что он где-то там что-то приврал — нет. В первую очередь, интонационно этот роман мне кажется ложным. Хотя отличные куски там тоже есть, и леоновский дар, конечно, зрим и там.
Владимир ВИННИКОВ. Около сорока лет Леонид Леонов работал над своей "Пирамидой" — произведением, жанр которого из-за его n-мерного, выходящего далеко за рамки привычной нам реальности хронотопа можно определить как "гиперроман-симплекс". Что это, на ваш взгляд: прообраз "литературы будущего", некий "неуместный артефакт" или нечто иное?
Захар ПРИЛЕПИН. Это и первое, и второе, и что-то третье сразу. Литература будущего, конечно же, такой не будет, хотя… Выглядит он сегодня как неуместный артефакт, но…
Вы видите, сколько у нас молодых людей ходят с бородами? Они желают стать как бы старше, они в Средневековье стремятся, хотят возвыситься над собой, хотят усложнить себя. Есть один шанс из миллиона, что их работа однажды пойдёт не по внешнему пути, а по внутреннему. Русский юноша, начав отращивать свою бороду, вдруг подумает: что за ерундой я занимаюсь? лучше пойду возьму "Слово о полку Игореве", житие Аввакума, стихи Державина, "Пирамиду" Леонова — и прочитаю.
Это путешествие будет покруче всех властелиновых колец, матриц, кастанед, коэльо, ранних фильмов Аронофски и чего угодно ещё. В том числе и потому, что это путешествие внутри собственного кровотока, выводящего тебя ровно в русский космос, а не в какие-то канализационные трубы, которые закрутили для тебя узлами всякие прохиндеи.
Владимир ВИННИКОВ. Как сказал однажды Корней Чуковский, "в России надо жить долго". Леонид Максимович Леонов прожил 95 лет и лично видел всех, кто правил нашей страной за эти годы, от Николая II до Бориса Ельцина, то есть, можно сказать, временной масштаб "леоновской" России — с конца XIX до конца ХХ столетия. Но вот Александр Сергеевич Пушкин был убит на дуэли в 37 лет, Сергей Александрович Есенин прожил 30 лет, Михаил Юрьевич Лермонтов вообще был убит неполных 27 лет от роду… Что такое время для писателя? Как вы ощущаете время, и насколько это ваше ощущение можно соотнести с леоновским?
Захар ПРИЛЕПИН. Кто-то в России должен был прожить долгую жизнь. В конце концов, Лев Николаевич Толстой примерно в эту сторону двигался, и если б не известные события, Леонов не был бы в этом смысле одинок. Было бы у нас два гениальных долгожителя.
Впрочем, в XIX веке уже были крупные художники, которые прожили долго: 93 года Фёдор Глинка — а он воевал, а он сидел в казематах. 86 лет Петр Вяземский — а он похоронил почти всех своих детей юными, а он писал не менее пронзительные лирические стихи, чем Блок или Есенин…
Но я тут про другое подумал. Когда я писал роман о Соловецком лагере — "Обитель", уже под занавес работы я получил в подарок большой том "Соловки", где в самом начале книги шло перечисление, с фотографиями и краткими биографиями, всех мемуаристов, прошедших Соловки и описавших их.
И здесь я впервые обратил внимание, что из, условно говоря, ста людей, написавших о Соловках, 98 человек прожили от 85 до 95 лет. То есть если тебя Соловецкий лагерь не убил — тебе сносу не будет.
Я подумал тогда, что Советская власть этот момент трагически упустила. Если б она не разбежалась и не ударилась головой о стену — коммунистический период был бы ещё более долгий, чем романовский, потому что метафизический запас прочности был у неё огромен, неизмерим и со всеми этими детскими европейскими демократиями — не сопоставим.
Жизнь Леонова такая долгая потому, что он ничему уже удивляться не мог. Всё то, что сегодня вызывает у нас оторопь, печаль, бешенство, он воспринимал уже как-то иначе. Кстати, о материнской ладанке, которую Украина с Белоруссией и Россией разрубили топором на три части, он в 1991 году говорил — горько, но с тем самым леоновским суровым всепониманием.
Сам же я о времени ничего не думаю. То есть я каждое утром просыпаюсь и каждый вечер засыпаю с уверенностью, что смерти нет. И её нет. Странным образом Леонов меня утверждает в этой мысли, а не разубеждает.
Я помню его и в слезах с Ильёй Сельвинским связаны несколько памятных страниц литературной жизни
Владимир Бушин
«Литературная газета» отметила 120-ю годовщину со дня рождения большого советского поэта Ильи Сельвинского публикацией статьи Алексея Мельникова «Жить в горячих сердцах, а не в бронзе». Прекрасно, только не совсем непонятно, почему автор считает, что слова поэта, которые он взял заголовком для своей юбилейной публикации, были не что иное, а именно «камень в огород Маяковского». Неужели критик не знает, кто сказал
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь…
А камешки в помянутый огород Сельвинский действительно метал, например:
А вы зовете на горло песне:
Будь ассенизатором, будь водолив-де…
Да в этой схиме столько же поэзии,
Сколько авиации в лифте….
Язвительно, но справедливо. И Есенин язвительно писал о том же:
Мне мил стихов российских жар,
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поёт о пробках в Моссельпроме.
У меня с Сельвинским связаны несколько памятных страниц литературной жизни.
Где-то в начале пятидесятых годов (в архиве газеты это можно проверить) в «Литературке» была напечатана довольно неожиданная для тех времён статья Сельвинского, в которой он весьма неласково писал о поэзии Твардовского, Исаковского и Суркова. что это, мол, всё традиционно, давно известно и чуть ли ни банально. Статья была несправедлива. На неё в той же газете коллективной статьей ответили поэты Николай Грибачёв и, кажется, тот самый поэт, о котором сильно остроумные евреи дружески шутили:
NN горбат,
Стихи его горбаты.
Кто виноват?
Евреи виноваты!
Коллективная статья «Виолончелист получил канифоль» была тоже несправедлива. Я написал статью «Так не спорят» и отнёс Владимиру Огневу, однокашнику по Литературному институту, который тогда, при Симонове, играл важную роль в «Литгазете». Увы, статью отклонили, видимо, чтобы не раздувать пожар… Это была моя первая попытка напечататься в столь важной газете и первое прикосновение к имени Сельвинского.
А в 1959 году по приглашению Владимира Солоухина, моего однокурсника и члена редколлегии ЛГ, я там работал заместителем заведующего разделом русской литературы Михаила Алексеева. 120-летие. А тогда, в октябре, отмечалось 60-летие Сельвинского – живого, здорового, преуспевающего.
В номере стояла статья Корнелия Зелинского о юбиляре. Я был дежурным по номеру. Читаю статью и вдруг: «Молодой поэт, крымчанин, участвовал в героической обороне Перекопа». Стоп! Что такое? В какой обороне? От кого? Да ведь от Красной Армии. Она же в ноябре 1920 года под командованием Фрунзе взяла Перекоп! А завтрашний коммунист Сельвинский, который из восхищения Марксом взял себе второе имя и стал Илья-Карл, который не раз прославлял Ленина и ленинизм, защищал Перекоп? Что делать? Звоню Зелинскому:
- Корнелий Люцианович, у вас тут ошибка, вы описались: Сельвинский штурмовал Перекоп, а у вас…
Телефонная трубка долго молчала, но наконец я услышал:
- Нет, я не ошибся. Опустите это.
А если бы тогда мы не опустили, а поведали, как действительно было дело в то сложное время, тогда, может быть, Мельников сейчас не уверял бы, что молодой Сельвинский «рвётся спасать от интервентов родной Крым». Интервентами здесь неудачно названы врангелевцы.
В связи с такими «неточностями» в биографии поэта нельзя не вспомнить статью о нём в большом биографическом словаре «Русские писатели ХХ века». В ней, к сожалению, тоже не обошлось без «неточностей», притом довольно дурно пахнущих. Например, читаем: «В 1943 г. С. вызвали с фронта на заседание Оргбюро ЦК, на котором присутствовал Сталин. Здесь выясняют, кого поэт имел в виду, написав строки: «Сама как русская природа/ Душа народа моего/ - Она пригреет и урода/,Как птицу выходит его». Четверостишие было снято как намёк на Сталина».
Представляете? Идёт война, а в ЦК партии больше делать нечего, как искать персональные политические намеки в стихах поэтов-фронтовиков. И вот кто-то сыскал: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина со Второго Прибалтийского фронта!»
И сам Сталин вопрошает: «Это ты меня имел в виду, гад?»
Автор статьи уверяет, будто Сельвинский «написал в дневнике, что на Оргбюро он шёл молодым человеком, а вышел оттуда дряхлым стариком». Но мог ли поэт считать себя молодым человеком в 44 года? И мог ли он после 44-х считать себя дряхлым старцем, если прожил ещё 25 лет и написал всё самое значительное за всю жизнь, в том числе прекрасные стихи о любви, о женщине:
У мужчины рука - рычаг,
Жернова, а не зубы в мужчинах,
Коромысло в его плечах,
Чудо-мысли в его морщинах.
А у женщины плечи - женщина,
А у женщины локоть - женщина,
А у женщины речи - женщина,
А у женщины хохот - женщина...
И это написал ровесник Мафусаила?
А плетение словес продолжается: «В 1946 на одном заседании ЦК Сельвинский подвергся жёсткой критике Ждановым». Что за «заседание ЦК»? Пленум, что ли? Но там обычно велась стенограмма. Где она с речью Жданова? И почему нам известно, что говорил Жданов, допустим, об Ахматовой и Зощенко, но что о Сельвинском – тайна?
«В 1949 поэзия Сельвинского была объявлена космополитической и антинародной». Кто, с какого лобного места объявил антинародными хотя бы такие строки, написанные в начале войны:
Опять судьба из боя в бой
Дымком затянется, как тайна –
Но в час большого испытанья
Мне крикнуть хочется: «Я твой!»
Я сын твоей любви!
Детёныш русской Марсельезы!,
Твоя волна в моей крови,
В моих костях –
Твоё железо.
«Каждую ночь Сельвинский ждал ареста…» Ну, это у них всенепременно. И ведь некоторые так долго и так настойчиво ждали, что, в конце концов, и дожидались, например, Солженицын. Да и как было не арестовать его и не выслать? Он сам всё для этого сделал.
«В более поздние годы деятельность поэта ревниво контролировалась». В ту же дуду и Мельников: «Ему периодически устраивали выволочки, ругали на уровне ЦК и даже Сталина. Но не добили. За это спасибо». О, Господи… Хорошо, что хоть сам Мельников-то выжил. Кому за это сказать спасибо?
А в статье биографического словаря говорится ещё, что Сельвинскому угрожал не только Сталин, но одновременно и, представьте себе, Геббельс. Прочитал он стихотворение Сельвинского «Я это видел!» о зверствах немцев в Крыму, в Керчи и «в специальном(!) выступлении по радио пригрозил поэту виселицей». Но с другой стороны, ведь мы тоже не раз грозили Геббельсу чем-то вроде виселицы. Так стоит ли вспоминать об этом после того, как доктор Йозеф сам отравился, и прошло столько лет.
Но как эта байка похожа на недавнюю статью Юрия Белкина в «Вечерней Москве», где он уверяет, что Гитлер объявил нашего знаменитого диктора Юрия Левитана своим личным врагом №1, приказал выкрасть его и назначил за это награду в 200 тысяч марок. А не удалось Отто Скорцени выкрасть Левитана только потому, что почти всю войну Левитан жил и работал не в Москве, а в Куйбышеве.
Но вернёмся к вопросу о контроле над поэтом. Ну, конечно, цензура, как известно, существовала контролировала. Но вот примерный список произведений, написанных уже «дряхлым стариком» в конце войны и позже.
Военные стихи
В том числе «Родина», «Кто мы?», «Я это видел!», «О ленинизме», «Аджи-Мушкай», «Фашизм».
1947 — «Крым, Кавказ, Кубань», сборник.
Поэмы и романы в стихах]
1951 — «Алиса» (поэма).
1954 — «Три богатыря» (свод русских былин). Свод!
1956 — вторая редакция «Улялаевщины»
1960 — «Арктика» роман
Пьесы в стихах
«Россия». Драматическая трилогия:
1941—1944 — «Ливонская война»
1949 — «От Полтавы до Гангута».
1957 — «Большой Кирилл».
1943 - «Генерал Брусилов».
1947 — «Читая Фауста». Трагедия
1962 (1961) — «Человек выше своей судьбы». Пьеса о Ленине
1968 — «Царевна-Лебедь». Лирическая трагедия
1989 — «Трагедия мира».
Проза
1959 — «Черты моей жизни» Автобиография.
1962 — «Студия стиха». Работы по теории стиха
1966 — «О, юность моя!», автобиографический оман.
Песни
«Черноглазая казачка» (Музыка М. Блантера)
«Кони-звери» (Музыка М. Блантера)
Повторяю: это за годы приписанного Сельвинскому дряхлого старчества. Да ведь невозможно назвать более плодовитого писателя. Ну, разве что Лопе де Вега, написавший пять тысяч пьес. Выходит, контроль-то никак не мешал писателю, а может, и способствовал творческой активности, или никакого контроля и не было, что всего вероятней
Однако ведь контролировалось ещё и своевременность награждений, предоставления квартир, дач и т.д.... Поэт признавался:
У меня литфондовская дача,
Телевизор и автомобиль…
Ну, автомобиль и телевизор он, конечно, сам купил, но дачи Литфонд предоставлял писателям бесплатно, а за эксплуатацию платили копейки. А к этому – высокие награды: в 1939 году, к сорокалетию Сельвинского наградили орденом «Красного Знамени», во время войны - орденами Красной звезды и Отечественной войны, к 60-летию наградили вторым орденом Красного Знамени, к 70-летию, увы, несостоявшемуся – третьим… В статье по случаю 120-летия в ЛГ следовала бы сказать об этом. Нет, язык у Мельникова не поворачивается. А надо бы брать пример с самого поэта, он не останавливался перед тем, чтобы, когда нужно, когда совесть требует, сказать и то, чего от него не ждут, что даже так или иначе противоречит тому, что сам он говорил прежде. В замечательном стихотворении «Россия», написанном в 1942 году, есть такие сроки:
Люблю тебя, мой русский стих,
Ещё не понятый однако,
И всех учителей моих
От Пушкина до Пастернака…
Пушкину Сельвинский остался верен до конца, а Пастернаку, которого назвал «поэтом, заласканным врагом», вот что сказал в 1958 году, когда переправленный тем за границу роман «Доктор Живаго» стал знаменем международной антисоветчины:
К чему ж была столь щедрая растрата
Душевного огня, который был так чист,
Когда теперь для славы Герострата
Вы родину поставили под свист.
В конце пятидесятых было много разговоров о том, что вот-де скоро стихи писать будут машины. Сельвинский принес в «Литгазету» статью, в которой отвергал и высмеивал эту перспективу. Тогда я и познакомился с Ильей Львовичем. В разговоре я процитировал какие-то его строки. Может быть,
вот это: «Вынули кита из океана..»
Или это: «И снова по уши в огонь
Вплываем мы с тобой, Россия…»
Или это: «А у женщины локоть – женщина...»
Не помню, что. Но хорошо помню, как он обрадовался: его не забыли, знают наизусть даже молодые!
А потом мы случайно оказались рядом в партере театра Вахтангова на «Маленьких трагедиях» Пушкина. И, слушая разговор Моцарта и Сальери, Сельвинский плакал…
Историк Николай Смирнов о творческом пути русского учёного, философа, писателя-фантаста Ивана Антоновича Ефремова. Каким он видел будущее, какие его предсказания уже сбылись. В чём значение великих романов Ивана Ефремова для читателей нашего времени.
Неполиткорректность и Нобелевская премия по литературе поразительна храбрость нового Нобелевского комитета в отношении Петера Хандке
Эдуард Лимонов
Петер Хандке, австрийский автор, получивший в этом году Нобелевскую премию по литературе, на церемонии вручения премии только что (на прошлой неделе) в Стокгольме повздорил на своей пресс-конференции с журналистами. Они обвинили его в отрицании «геноцида», якобы осуществлённого сербами в Сребренице, где якобы 8 тыс. мусульман мужчин были убиты. Его уже обвиняли в отрицании того же «геноцида», посему событие было ожидаемым.
Поразительна храбрость, проявленная новым Нобелевским комитетом, — присудить Нобелевскую премию писателю с такой неоднозначной репутацией!
Мы с Хандке одного поколения. Он только на год старше меня, мы дети войны, таким образом. Его отец был немецкий офицер, мой — русский офицер. Его мать — словенка. Насколько я знаю, к Словении имеют отношение только две знаменитости — Меланья Трамп и Петер Хандке.
На мой взгляд, ничего особенного он не совершил. Жил себе под Парижем в Chaville c актрисой Sophie Sernin и с дочерью Leocadie(й). Писал книги, много книг, так что его левая рука (он левша) покрылась воспалением от тяжкого труда. Зимой с 1995 на 1996 год совершил небольшое путешествие в бывшую Югославию — к Дунаю, к Саве, Мораве и Дрине (реки). Понятно, что ему хотелось знать, что на самом деле происходит на его бывшей родине (Словения же входила в состав Югославии).
Вернулся, написал два эссе, где рассказал, что не верит в геноцид сербами мусульман, — и на него тотчас накинулись журналисты, правозащитники, мусульмане.
Когда 11 марта 2006 года в тюрьме в Гааге умер Слободан Милошевич, Хандке присутствовал на похоронах Милошевича — ну на него накинулись немедленно уже правозащитники и журналисты всего мира. Так, журналистка журнала Le Nouvel Observateur Ruth Valentini написала, что он оправдывает «резню в Сребренице и другие преступления, совершённые во имя этнических чисток».
Французский суд принял сторону Хандке в последовавшем тогда разбирательстве и признал, что его оболгали, но к нему прилипла репутация человека, отрицающего геноцид мусульман.
В 2008 году он ездил в Косово, побывал и на стороне, населённой сербами, и на албанской. Пришёл к выводу, что сербы подвергаются бесчисленным унижениям. Вот, собственно, и всё.
Складывается впечатление, что Петер Хандке честный человек, не побоявшийся выбрать побеждённую сторону, в данном случае — сербскую. И за это подвергается сейчас оскорблениям, гонениям и остракизму.
Одна из его пьес была снята с показа в театре Vieux-Colombier cразу после его посещения церемонии похорон Слободана Милошевича. На церемонию вручения Хандке Нобелевской премии не явились многие современные писатели.
Вот что пишет The New York Times о Хандке и его судьбе:
«Когда Хандке был критикуем до 90-х годов, то его критиковали главным образом старомодные литературные фигуры — они недолюбливали его за авангардные тенденции. Но когда он опубликовал два эссе в январе 1996 года о своей поездке в Сербию (они были позднее выпущены в форме книги «Путешествие к рекам. Справедливость для Сербии»), его критики пришли из-за литературных страниц. Это были политики, журналисты и правозащитники».
Ещё цитата из The New York Times:
«Во время войн на Балканах Хандке читал новостные рапорты в своём доме во Франции и раздражался, что все рапорты в подавляющем большинстве изображали Сербию как злодея в этом конфликте, вместо того чтобы дискутировать о всей сложности конфликта. Первой реакцией Хандке было неприятие этих новостных рапортов».
Кстати, Хандке попытался объясниться. 10 октября этого года он собрал журналистов в своём доме под Парижем, однако был вынужден закончить пресс-конференцию после того, как его спросили о его эссе на тему балканских войн.
«Я — писатель, я укоренён в Толстом, я укоренён в Гомере, я укоренён в Сервантесе, — сказал он. — Оставьте меня в покое и не задавайте мне таких вопросов». И он указал журналистам на дверь.
То, что Петеру Хандке присудили Нобелевскую премию, — знак того, что в Нобелевском комитете действительно произошла оздоровительная чистка и премии наконец стали присуждаться согласно литературным заслугам, а не за политкорректность и не за поразительную банальность творчества.
Всё равно честный человек в современном литературном мире — большая редкость.
Честным быть невыгодно.
Снимаю шляпу перед Петером Хандке. А я редко перед кем-либо снимаю шляпу.