Алёша Попович и свехварновое восстановление Великая богатырская троица преодолевает дуальность священников и воинов
Александр Елисеев
Данный богатырь-гусляр физически не силён, иногда даже говорится о его хромоте. Зато он весьма хитроумен, порой даже коварен. Так, Алёша обманывает своего названного брата Добрыню, сообщая «дезу» о его смерти. Сие было нужно для того, чтобы жениться на Добрыниной супруге. Добрыня выражает архетип воина, кшатрия. Для него характерна некая инверсивность, он бесстрашно бросается в опасные потоки Навьей реки, чтобы обрести Силу. («Навье купание Добрыни Никитича») Алёша, напротив, выражает уже брахманский, жреческий архетип, не случайно он именно — «Попович». И в плане инверсивности он стремится обрести Хитрость. В первом случае имеет место «революция кшатриев», во втором — «революция жрецов». Авторы-традиционалисты предпочитают говорить о первой, часто замалчивая (сознательно или нет) вторую. («Истоки Подрыва») В коварстве «Поповича», направленного против Добрыни, можно увидеть противостояние жрецов и воинов. Обе эти революции как бы раскалывают некогда единую Царскую сверхварну, которая холистически и органично сочетала в себе как священническое, так и воинское начало. Данное единство было характерно для всех жителей изначальной, полярно-нордической Гипербореи — Империи Золотого Века. После трагического изначального Раскола на две варны указанную целостность сохраняли Цари, соединяющие в себе два начала и уподобляющиеся, тем самым, сверхличному принципу — Царю Мира (Вайшванаре, Мелхиседеку, Белобогу). Царское единство, на своём уровне, воспроизводят и Герои-Богатыри, уподобляющиеся Царю. Наиболее полно Царский архетип выражает богатырь Илья Муромец, который даже поднимает консервативно-революционное восстание против ветхого в Царском. («Царь Мира, Илья Муромец и путь Героя») Добрыня и Алёша — это двоица, и она символизирует двойственность, раскол, множество. Но в Великой богатырской троице указанная дуальность снимается, преодолевается. Двоица — разделение единого, троица — его восстановление. К слову, для славенороссов была характерна мощнейшая религиозно-метафизическая диалектика троичности. («Тайны русской Троицы») «Царь Мира Емеля и священная Щука»
19:00 25.07.2019
«…Дать вам волю» исполнилось 90 лет со дня рождения Василия Шукшина
Георгий Судовцев
Говорят, в России надо жить долго. Но, как правило, не уточняют, сколько именно. Пушкин был убит на дуэли в неполных 38 лет своей земной жизни, но разве можно назвать его мёртвым сегодня, если по-прежнему мы говорим его словами, его языком: «Я помню чудное мгновенье…», «У Лукоморья дуб зелёный…», «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» — и сколько их ещё, этих пушкинских фраз, вечноживых мгновений его бытия, передаются русскими людьми из поколения в поколение, от дедов — внукам, от родителей — детям? А Лермонтов? А Грибоедов? А Есенин? А Маяковский? А…? Только в литературе нашей русской — десятки таких бессмертных и незаменимых (хотя, конечно, их всячески пытаются и заменить, и умертвить) — на века! — имён.
Имя Василия Макаровича Шукшина (25.07.1929—02.10.1974), вне всякого сомнения, тоже стоит в этом ряду, где у каждого — своё, особое, неповторимое место. Хотя, казалось бы, «ничто не предвещало»… Но такое уж было время и место: предвоенный, военный и послевоенный Советский Союз, — настолько он был наполнен социально-исторической «алхимией», что становились возможными и массовыми самые невероятные трансформации. Как известно, «дух веет, аще где хочет» — и в «сталинские» годы он веял над нашей страной во всю свою незримую мощь.
Каким-то чином этот дух коснулся и совсем юного, с неполным средним образованием («семилеткой») за плечами, да ещё и с репрессированным «по-настоящему» отцом, жителя Алтая Василия Шукшина. Когда и как произошло это таинство — Бог весть. Тем более, брошенное в землю зерно всегда прорастает и даёт свои плоды «сторицею» не сразу. Анна Ахматова писала: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Шукшин, правда, стихов не писал, но его фамилия происходит от мокшанского слова «шукша», означающего как раз «сор», «мусор». Но у Ахматовой ведь — не только и даже не столько про стихи, сколько про тайну творчества. А творческий росток Шукшина, это известно, пробился наружу, пророс во время его срочной службы на военно-морском флоте. Удивительное дело, но — то же самое «флотское пробуждение» случилось и в жизни поэта Николая Рубцова, которого можно считать в каком-то смысле «поэтическим двойником» Василия Шукшина. Только флота были разные: Северный (1955−1959) у Николая Михайловича, Балтийский и Черноморский (1949−1953) у Василия Макаровича.
Так получилось, что друг друга они знали и ценили заочно. «А в стихах-то ему нет равных», — так, по свидетельству общих вологодских знакомых, отзывался о Рубцове Шукшин. А рубцовские строки:
Я в ту ночь позабыл
Все хорошие вести,
Все призывы и звоны
Из Кремлёвских ворот.
Я в ту ночь полюбил
Все тюремные песни
Все запретные мысли,
Весь гонимый народ, — могут служить поэтическим эпиграфом к творчеству Василия Шукшина…
Нет, конечно, они — очень разные, и разными были их пути-дороги, но объединяло их главное: внутренняя истинность, «самородность» жизни и творчества.
И счастье, и проклятие одновременно, если со стороны. А как оно изнутри — это знает только сам человек…
Конечно, люди «шукшинского» типа не были какой-то уникальной редкостью в советском обществе, и в различных сферах его жизни, включая культуру. Но до таких, как Василий Макарович, творческих высот добирались уже очень немногие из них. Тут, помимо всего прочего, нужна была особая «кремнёвость» характера, готовность идти и сражаться до конца, не давая себе никаких послаблений. У Шукшина эта внутренняя «кремнёвость», вне всякого сомнения, была, и, столкнувшись с любыми препятствиями на своём пути, он, с течением времени, всё реже впадал в уныние, а всё чаще стремился довести — и, самое главное, доводил! — свои труды до такого уровня совершенства, когда уже всем и всё становилось очевидным и бесспорным. Как справедливо отметил философ Александр Корольков: «Шукшина чувствовали как родного все слои общества, его читали, смотрели в кино, с радостью узнавая открывшуюся собственную русскую душу. Устареть Шукшин не может, ибо даже при окончательном исчезновении живого биения русской культуры — не исчезнет интерес к духовному материку, именуемому Россией, а Шукшин — пульсирующая словом и чувством живая душа России».
И не зря даже Леонид Быков — настоящий волшебник киноискусства, где он был так же «зеркален» Шукшину по своей искренности и подлинности, как Рубцов — в поэзии, здесь Василию Макаровичу уступал и признавал его первенство безоговорочно. Лучшие фильмы Быкова — это, всё-таки, «то, как должно быть». А лучшие фильмы Шукшина — «то, как есть, но быть не должно». Кстати, механик Макарыч, которого в быковском фильме «В бой идут одни «старики» великолепно сыграл актёр Алексей Смирнов, возможно, не случайно получил своё имя — Шукшин часто называл себя именно так, Макарычем… Тогда и финальная сцена «стариков» смотрится немного по-иному: майор Титаренко и Макарыч у могилы погибших девушек-лётчиц — словно сам Быков и Шукшин. Они и ушли из жизни с разницей всего в пять лет…
Герои Шукшина: и в кинематографе, и в литературе, — по уникальной многогранности таланта Шукшину «зеркален» разве что Владимир Высоцкий, — только прозывались «чудиками», а на деле занимались тем, что искали себя — настоящих. Да, часто ошибались, обманывались, даже выходили за рамки закона, но не могли принять за своё и за себя — другое. Откуда бы оно ни исходило и чем бы ни пыталось казаться. А уж когда находили искомое — шли даже на смерть. Тоже — свою.
Есть такой латинский афоризм: Ex ungue leonem pingere, который переводится примерно так: «Льва узнают по когтю». Но в искусстве порой случается так, что коготь льва есть, а самого льва за ним — нет. Гениальная полустрока Бориса Пастернака «А старость — это Рим», в окружении последующих словес: «…который, взамен турусов и колёс…» и так далее — не сразу вспыхивает пословицей «Все дороги ведут в Рим»… Среди «когтевых» мыслей Шукшина была и такая: «Угнетай себя до гения». Этим он и занимался: угнетал себя. Вместе с апологией творческого труда: «Всё ценное и прекрасное на земле создал умный, талантливый, трудолюбивый человек. Никогда ещё в истории человеческой ни один паразит не сделал ничего стоящего»; вместе с апологией человеческой мысли: «Всё гибнет: молодость, обаяние, страсти, всё стареет и разрушается. Только мысль не гибнет, и прекрасен человек, который несёт её через жизнь».
Реактивный взлёт советского общества продолжался (с 1956 года — уже при выключенном двигателе, по инерции) вплоть до полёта Гагарина. А после Карибского кризиса начался сначала незаметный, но с каждым днём всё более ощутимый снос вниз, в конце концов, перешедший в «плоский штопор» перестройки. Видимо, этим ощущением «обманутых надежд», персонифицированных в лице «отца народов», а также особенностями личной биографии, объясняется в целом весьма негативное отношение Шукшина и к Сталину, и к сталинскому периоду отечественной истории
Шукшин в своей сказке «До третьих петухов» (1975) дал пророческую картину будущей «перестройки» (заранее приношу извинения читателям за объёмную и хорошо известную цитату, но без неё здесь не обойтись).
«Маэстро и с ним шестеро чертей: три мужского пола и три женского — сели неподалеку с инструментами и стали сыгрываться. Вот они сыгрались…
Маэстро кивнул головой, и шестеро грянули:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.
Здесь надо остановить повествование и, сколь возможно, погрузиться в мир песни. Это был прекрасный мир, сердечный и грустный. Звуки песни, негромкие, но сразу какие-то мощные, чистые, ударили в самую душу. Весь шабаш отодвинулся далеко-далеко; черти, особенно те, которые пели, сделались вдруг прекрасными существами, умными, добрыми, показалось вдруг, что смысл истинного их существования не в шабаше и безобразиях, а в ином — в любви, в сострадании.
Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбачью он лодку берёт,
Унылую песню заводит,
О родине что-то поёт.
Ах, как они пели! Как они, собаки, пели! Стражник прислонил копьё к
воротам и, замерев, слушал песню. Глаза его наполнились слезами, он как-то даже ошалел. Может быть, даже перестал понимать, где он и зачем.
Бродяга Байкал переехал —
Навстречу родимая мать.
Ой, здравствуй, ой, здравствуй, родная,
Здоров ли отец мой и брат?
Стражник подошёл к поющим, сел, склонил голову на руки и стал
покачиваться взад-вперёд,
— М-мх… — сказал он.
И в пустые ворота пошли черти.
А песня лилась, рвала душу, губила суету и мелочь жизни — звала на простор, на вольную волю. А черти шли и шли в пустые ворота. Стражнику поднесли огромную чару… Он, не раздумывая, выпил, трахнул чару о землю, уронил голову на руки и опять сказал;
— М-мх…
Отец твой давно уж в могиле,
Сырою землёю зарыт.
А брат твой давно уж в Сибири —
Давно кандалами гремит.
Стражник дал кулаком по колену, поднял голову — лицо в слезах.
А брат твой давно уж в Сибири
Давно кандалами гремит…»
Узнаёте «матрицу»? «Сталин—репрессии—ГУЛАГ»? Дивные песни о вольной воле? И добрые, умные, прекрасные западные черти — больше не враги нам, но лучшие друзья? Кстати, здесь Шукшин — возможно, неосознанно — настаивает на «булгаковской», а не «быковской» трактовке слова «маэстро», на неизбывной связи «публичного» искусства с «нечистой силой».
В конце концов, Иван-дурак добыл даже не справку о том, что он — умный («если ты такой умный, почему такой бедный?»), а саму печать, которой такие справки заверяются, — но монастырь как символ святыни народного сердца оказался захвачен чертями, а в библиотеке литературные герои замерли «до поры». Разве не так всё и случилось?
Немного было тех, кто понимал, что происходит. Ещё меньше — тех, кто мог, умел об этом сказать. Но тех — не просто не слушали, а выкашивали под корень… «Застой»? Или специальное торможение и развал? Тот, кто возьмётся составить такой мартиролог 70-х—первой половины 80-х годов: не только в искусстве и культуре, но и в науке, народном хозяйстве, политике, во всех сферах общественной жизни Советского Союза того времени, — в результате будет, наверное, удивлён и поражён объёму и обилию фамилий. И наверняка найдёт нечто общее между всеми этими людьми, фактически павшими смертью храбрых — на незримой войне, в мирное, вроде бы, время. Василий Макарович Шукшин, писавший о том, что «всё время хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то тайного бойца, нерасшифрованного», — вне всякого сомнения, окажется в их числе. С юности страдал от язвенной болезни — и скоропостижно скончался в 45 лет от инфаркта, на съёмках фильма по роману Шолохова «Они сражались за Родину»… Такое бывает, правда же? И не такое бывает… Шукшин тоже — сражался за Родину.
А его роман про Стеньку Разина (он же — донской Атаман в сказке «До третьих петухов») «Я пришёл дать вам волю» (1971) — он как раз об этом, об отличии русской «вольной воли» от европейского, западного «триумфа воли» (одноимённый фильм-апология фюрера Третьего рейха авторства блистательной Лени Рифеншталь)… Западная воля направлена на установление власти над этим миром, русская — на выход из-под власти этого мира. Одна воля — на землю, другая — в небо. Как было сказано Григорием Сковородой (эти слова он завещал высечь на своей могильной плите, которой, в итоге, так и не случилось): «Мир ловил меня, но не поймал». Очень разные это «воли», а потому не стоит одну выдавать за другую, тем более — принимать такую подмену…
19:33 27.07.2019
Снился мне сад… выставка «Сады Серебряного века» в Царицыно
Галина Иванкина
«Снился мне сад в подвенечном уборе,
В этом саду мы с тобою вдвоём.
Звёзды на небе, звезды на море,
Звёзды и в сердце твоем».
Из популярного романса.
Тема сада — одна из важнейших в искусстве, да и вообще — в культуре. Оно — неслучайно, ибо хомо-сапиенс, выкинутый Богом из райских садов, беспрестанно жаждал вернуться. Или — повторить, закрепить. Сад — это извечный миф. Это — Гефсиманский сад Иисуса. Это — запретные сады из легенд — с аленьким цветочком и молодильными яблоками.
Сад — это заповедное прошлое и мечты о будущем. «И на Марсе будут яблони цвести», — обещали советские люди, возжелавшие построить Рай в масштабах вселенной. «Вся Россия - наш сад», — утвердил чеховский Петя Трофимов, которому автор приготовил то кроваво-яркое будущее, что уже намечалось пока ещё пунктиром, искрой, «Искрой». Войти в обновлённый сад, угробив дотла старый мир, включая коммерческие грёзы мсье Лопахина. «Но шёпот громче голода — он кроет капель спад: / „Через четыре года здесь будет город-сад!“ — напишет впоследствии ещё один враг канона — Владимир Маяковский. „Я знаю — саду цвесть!“
Сад — как воспоминание о детстве. Пушкину видится его Захарово: „Могу сойти в веселый сад, / Где вместе Флора и Помона / Цветы с плодами мне дарят“. Лермонтову — Тарханы: „И вижу я себя ребенком; и кругом / Родные всё места: высокий барский дом; / И сад с разрушенной теплицей“. Есенину — Константиново: „Вижу сад в голубых накрапах, / Тихо август прилёг ко плетню“. Сад — нечто утраченное, как и Рай. „Вначале был сад. Детство было садом, — почти в библейской манере начинает свой рассказ Татьяна Толстая и — затем ныряет в своё привычное многословие: Без конца и края, без границ и заборов, в шуме и шелесте, золотой на солнце, светло-зеленый в тени“.
Герой „Пошехонской старины“, вовсе не любя своё детство, с теплотой и — жалостью описывает барский сад: „Дорожки были окаймлены кустами мелкой сирени и цветочными рабатками, наполненными большим количеством роз, из которых гнали воду и варили варенье. Обилие фруктов и в особенности ягод было такое, что с конца июня до половины августа господский дом положительно превращался в фабрику, в которой с утра до вечера производилась ягодная эксплуатация“. Жалость — оттого, что вся краса и услада народилась с одной лишь целью: стать вареньем, розовой водой, настойками, засахаренными фруктами. „Замечательного в этом саду только то, что он очень большой“, — отмечает неумный, зато — сметливый Лопахин. Для него сад — помеха, и заодно — объект классовой ненависти. „Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишнёвому саду, как упадут на землю деревья! Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь. Музыка, играй!“ Сад, как знаковая деталь. Сад, как образ чего-то нового. Как цель.
В каждую эпоху была своя идея сада, но в Серебряном веке с его символизмом тема приобрела исключительные черты, а потому выставка „Сады Серебряного века“, проходящая в Царицыно, интересна вдвойне: с исторической и художественной точек зрения. Поскольку русский Модерн — это, прежде всего, словесность, то авторы проекта констатируют: „Каждый зал — как глава большой книги“. Переходя из одного пространства — в другое, мы будто читаем сборник рассказов и стихотворений. Где-то мелькнёт отрывок из пьесы, где-то — фрагмент романа. Это — выставка-хрестоматия. Или — выставка-сновидение, где сплетаются виды, образы и тени былого. „Снился мне сад…“
Итак, вступление, первый аккорд — „Дорога в сад“. Путь от обыденности — к небесному пределу. Находим высказывание Александра Блока, скрупулёзно выбранное авторами экспозиции:"Что нам сажать розы на земле, не лучше ли на небе?» В этом зале — попытки скрасить быт — волшебными соцветиями. Перед нами — часы стиля Ар нуво — корпус оплетён стеблями-виньетками, а циферблат увенчан цветами. В те годы во всём царил растительный орнамент — ирисы, лилии, хризантемы. Растения казались совершеннее людей и — самой жизни.
На одной из витрин — садоводческий каталог за 1909 год. Причудливый историзм в духе гротов позднего рококо соседствует с желанием обустраивать сады и парки «по-новому». Всенепременная крымская тема с её горячим ландшафтом. Явлена довольно редкая вещь художника Фёдора Васильева «Вид из Эриклика» — фонтан в лучах солнца. Художник умер молодым, от чахотки, но до конца дней создавал ликующие полотна с обещанием «света небесного».
Следующий зал назван «Садом символов», хотя, на этой выставке всё проникнуто символизмом и было ли нужно выделять один из разделов? Орнаменты, вышивки, посуда, расписанная букетами и — плафоны в форме цветочных чашечек. Цветок — зримый идеал времени. Очаровательных женщин сравнивают с благоухающими розами, девушек — с бутонами. Грабарь, Головин, Бенуа - все они живописали буйство флоры и — триумф полуденного лета, но везде проскальзывала грусть прощания со старым парком, который вот-вот будет уничтожен то ли «под дачи», то ли — сметён вихрем огневой Революции.
Пространство «Сада мечты» — это не только лишь фантазии; это — некий спор о том, что лучше: естественное или искусственное. Весьма остренькая линия для диспутов. Тогда, на излёте старорежимности, в моду опять вошла андерсеновская сказка о соловье, розе и принцессе, отвергнувшей «настоящие» подарки. Что лучше? Букетик, только что купленный у цветочницы или же шёлковая хризантема, которая никогда не завянет? «Как хороши, как свежи были розы…» — глагол прошедшего времени навевал скуку и раздражал. Здесь мы видим театральное соединение живых и неживых цветов — на картинах Головина, Сапунова и Гауша. Драпировки с цветочным принтом, вазы с ирисами, растения — то ли сорванные, то ли сделанные для театрального позирования. «Сад мечты» для человека эпохи Модерн — это всегда нечто искусственное и при том — уставшее от пресыщения. Манерный Игорь Северянин философически изрёк: «Цветы не думают о людях, / Но люди грезят о цветах». Поэтому — срывают. Отсюда — «Цыганка с букетом» Головина. Букет, что будет выброшен сразу после сеанса у художника.
Зал, посвящённый «Саду памяти» — это ностальгическая песня о былом величии. В начале XX столетия особую популярность приобрели картины и зарисовки из жизни Версаля времён Луи XIV или — что-нибудь о том Летнем саде, куда водили юного Женю Онегина. Мир «до паровоза и телеграфа» казался чарующим и — спокойным. Редко экспонирующаяся картина Эльзы Баклунд «Бабушкино платье» лишена ожидаемой пронзительности — умиротворённая дама восседает в наряде, к которому надо бы кринолин, однако, его уже не носят. Зачем она примерила эту допотопную, вернее до-телефонную и до-автомобильную вещь? Чтобы прочесть письмо: она его держит с величайшей осторожностью и некоторым страхом. Послание, найденное, видимо, в одной из усадебных книг — мы видим и томик, и розы, и «немодную» мебель, стоявшую тут, вероятно, в те времена, когда бабушка получила тот листок с признанием в любви от соседского помещика. Или сама написала, да не отправила? Как хороши, как свежи. Были. «Он весь сверкает и хрустит, / Обледенелый сад. / Ушедший от меня грустит, / Но нет пути назад», — всплакнула Анна Ахматова.
На очереди зал «В старой усадьбе» и тут же начинаются антоновские яблоки Ивана Бунина: «Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и — запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести». Здесь много фото, сделанных в 1890—1910-х годах и это не было обычным художественным запечатлением. «Остановись, мгновенье!» Ты — уходишь. Люди инстинктивно ощущали, что «вишнёвые сады», как все эти антоновки всё равно будут вырублены — так надо матери-Истории. Срочно ухватить это печальное дуновение — оставить его для потомка.
Великолепен зал «Сады на сцене» — тут многочисленные эскизы Александра Бенуа к фантастическому балету «Павильон Армиды», а один из макетов увеличен до размеров декорации — мы словно бы вступаем на территорию сказочных боскетов, списанных с гравюр Галантного века. Наблюдалась эстетская ностальгия по Версалю и Цвингеру, балам да маскарадам. Бенуа препарирует эстетику балетов Жана-Филиппа Рамо, что мы и наблюдаем, разглядывая тщательные рисунки и воздушной прелести костюмы. Это — не грусть о чудесном прошлом — это грусть о невозможности. Укрыться от века в павильоне Армиды. Вдыхать запахи шёлковых тубероз и белых акаций. А головинские костюмы к «Орфею и Эвридике» — не эстетизация античности, но оживление райских цветов. Но они всё одно — погибли.
Интеллектуал Серебряного века напоминал девушку Ассоль, которая бредила алыми парусами, но дождалась красных знамён и булыжника — по лбу. Но, что характерно, стилистику Бенуа потом активно будут использовать сталинские сценографы и ландшафтные дизайнеры парков культуры — Большой Стиль затребует пышности и восторга.
Вот «Человек в саду» — это милая обыденность, столики и чаепития, рассуждения и признания. Чеховское настроение. Или — назойливые дачники Тэффи и Аверченко. На витринах — платья и визитки, веера, предметы быта, ларчики, штучки. Забавно смотрится и реклама 1900-х — наивная и роскошно-прихотливая, с яркими, переплетающимися буквами. Красочные афиши мероприятий, связанных с огородничеством, садоводством и обустройством усадеб. Замечу, что именно в начале XX века задыхающаяся от заводских дымов Европа, всерьёз задумалась о тупиковости мегаполисов и вреде «полезных» проводочков и движков — так возникла идея города-сада, где бензино-керосиновый ад должен быть отнесён за черту населённого пункта. Проводились шумные конференции. В том числе, в России, где индустриализация и рост городского населения шли семимильными шагами ещё до Революции.
Рядом — пригласительные билеты на торжества в имении князей Юсуповых. Тут же — приглашения поскромнее. В каждой открыточке и карточке — нарциссы, орхидеи, виньетки, прихоть. «В сосновом перелеске, на шероховатых стволах, вечернее солнце лежало огненно-румяными полосками. Из дачных садиков доносился стук крокетных шаров», — в этой набоковской фразе заключена вся потерянная Россия., и Валентин Катаев — уже, будучи советским классиком, написал дивные строки о дачном празднике и угощениях, какие подавались в ту невозвратную пору: «Утром под абрикосами был накрыт громадный стол, уставленный букетами полевых цветов. Середину его занимал сдобный крендель величиной с велосипед. Все дачники были приглашены под абрикосы к утреннему чаю». Глядя на экспонаты, мы видим эти сцены, чувствуем запахи ветра, тоскуем — без причин. Тут — вместе с бытностью 1910-х — фривольные сценки, нарисованные Константином Сомовым для «Книги маркизы» и других проектов, отсылающих к Марии-Антуанетте. Кукольные виконты и тонюсенькие принцессы, уединившиеся в беседках — идеализированная жизнь давних времён и гильотинированных сказок.
Эта выставка напоминает длинный, немного сумбурный, но очень светлый, прозрачный сон — где каждый поворот сулит встречу с ирреальностью. «Но зачем загадка снов, / Если нежен лик цветов, / Если вводят нас цветы / В вечный праздник Красоты», — так просто и шумно вздохнул Бальмонт — поэт, желавший видеть исключительно прекрасное.
