Слово о Савве Ямщиков всю жизнь находился в контексте русских смыслов, в огромном духовном поле русской культуры
Андрей Фефелов
Смерть бьёт прямой наводкой с короткого расстояния по ближним целям. И после её очередного залпа стоим мы растерянные и оглушённые.
Не стало нашего дорогого Саввы Ямщикова. И с его уходом образовался вакуум, особая тишина воцарилась. Может быть, потому, что его всегда было много, и он всегда был на виду. Как стоящий на горе большой крепкий дом с резным коньком, темным крыльцом, с широкими низкими ступенями. И вдруг этот дом исчез, и остался пустынный холм, заросший травами, как Савкина горка в поместье Пушкина.
Савва умер во Пскове. И в этом промысел, особая мистика его судьбы. Ямщиков отправился в деловую поездку, прибыл в назначенное место в назначенное время, чтобы уйти в обожаемую им псковскую землю, навеки остановиться в местах, где беспредельное счастье, как озарение, нисходило на него много лет назад. Так он воссоединился с ушедшим кругом своих близких друзей, представителей «псковского братства»: с учеными, художниками, архитекторами — творцами знаменитого «псковского ренессанса». В свои нежные братские объятья его приняли Семён Гейченко, Всеволод Смирнов, Борис Скобельцын. Савва вернулся на свою духовную родину, шагнул в обитель сонма русских подвижников и святых Северной Руси, ступил в просторные чертоги светлого Пушкина.
Как Пушкин, Савва Ямщиков любил повторять: «Я служу по России…» Действительно, он был служителем, хранителем и созидателем. И он умер на посту, как служитель и как воин. Ведь Савва помчался в Псков, чтобы подготовить заседание по спасению погибающих памятников древнего города.
Интенсивность и энергичность Саввы поражала. В нём была сила, помогающая преодолевать хвори, развивать вокруг себя потрясающую деятельность.
Он умел будить, тормошить людей. Он действовал, как неутомимый звонарь. Он объединял, знакомил, заставлял взаимодействовать огромное количество самых разных персонажей. И вот теперь многие и многие, кто успел с ним соприкоснуться, оплакивают его как друга.
Ямщиков всю жизнь находился в контексте русских смыслов, в огромном духовном поле русской культуры. Еще в начале своей деятельности в качестве реставратора он, соприкоснувшись с нетленными сокровищами древнерусского искусства, почувствовал свое общественное призвание. С какими грустью и благоговением он рассказывал мне о часах сосредоточенной работы, проведенных за реставрацией! Когда слой за слоем открывается первозданный облик древней иконы и, как просвет в облаках, вдруг начинает сверкать лазурью отчищенный фрагмент. Но не в этом уединенном делании была миссия, особый путь Ямщикова. Его призванием было общаться, проповедовать, пропагандировать. А делом жизни — беречь имеющееся, находить забытое, открывать новое…
Яркость, талант и обаяние Саввы играли роль своего рода гравитации, формируя целые симфонии неординарных личностей. Ямщиков был колоссальной планетой, вокруг которой вращалось множество больших и малых светил и осколков. Он был человеком-средой, центром общества, что временами его отвлекало и изматывало. Он всегда находился на стыке искусства, идеологии и политики. Живопись, театр, кино, высокая мода — с этими мирами Савва не только соприкасался, он входил в них, формировал, украшал их своим присутствием.
Но плотное общение с московской и международной богемой не сделали из него тусовщика, гастролера. Всякий раз он рвался на просторы России, в русскую провинцию — неделями сидел в небольших региональных музейчиках, составляя описи и каталоги. Когда рухнул СССР, вместе с ним погасли и завяли вселенные, в которых пребывал и вращался Савва. Любимая им русская провинция погрузилась во тьму и безнадёгу, московская среда раскололась и выродилась. Часть интеллигенции ушла в окоп сопротивления, удалилась в патриотическое гетто. Другая часть влилась в Большую тусовку, где высокие смыслы были заменены культом жратвы и денег. То, чему он посвятил жизнь, пропаганда русского искусства, — оказалось ненужным и невостребованным.
Такое положение дел ввергло Ямщикова в болезнь, в глубочайшую депрессию. Наш общительный громогласный Савва замкнулся на долгие годы в четырех стенах. В тот страшный для страны период я несколько раз звонил ему, но каждый раз в ответ слышал монотонный обесточенный голос тяжело больного человека. Спустя несколько лет после моих попыток достучаться до Ямщикова, я как-то, приводя в порядок свою разбухшую записную книжку, наткнулся на его фамилию. Сопоставив все факты, тяжёло вздохнув, я решительно зачеркнул её. «Еще одного русского светоча, — думал я, — закатала в асфальт проклятая эпоха…» И — о, чудо! — на следующий же день пришёл в редакцию своими ногами сам Савва Васильевич! Он обрушился на нас, заполнил собой всё пространство, расцеловал и обматерил всех и вся.
И с того момента восставший с одра Ямщиков всё время находился с нами, активно помогал газете, постоянно присутствовал на её страницах. Где-то совершенно несносный, всегда дотошный в работе, неутомимый в борьбе, он являл собой золотой фонд России, её подлинную элиту, борца за прошлое и будущее русского народа.
Дорогой Савва Васильевич, мы горько плачем! Мы любили тебя, как и ты любил нас всех!
Царствия тебе Небесного, раб Божий Савва!
08:45 12.10.2018
Нам карта побед вручена! выставка «Романтики. Искатели. Герои» в Музее Москвы
Галина Иванкина
«Звени, отваги колокол!
В дороге все, кто молоды.
Нам карта побед вручена.
Любовь, Комсомол и Весна».
Из советской песни на стихи Н.Добронравова.
Эта выставка произвела на меня странное — какое-то потустороннее, мистическое впечатление. То ли сумрачно-брутальные своды бывших провиантских складов, где ныне расположен Музей Москвы, так повлияли на восприятие, то ли — загадочная подсветка. Первый взгляд: я нахожусь в городе мёртвых. Нет, чересчур страшно. Это — Страна Воспоминаний из сказки Мориса Меттерлинка «Синяя птица». Туда попадают главные герои и встречают бабушку с дедушкой: «Ну, а где же Дедушка с Бабушкой?» — спрашивает девочка. «За туманом… Сейчас увидим…», — отвечает брат. За туманом и за запахом тайги. Главное, ребята, сердцем не стареть. Бывает всё на свете хорошо — в чём дело сразу не поймёшь. Но, увы. Невозможно встретить ни дедушку — токаря с МОГЭСа, ни маму — студентку инженерно-строительного вуза. Остались — мотоцикл, палатка, чайник, радиоточка и даже «старая отцовская будённовка», что где-то в шкафу мы нашли. Но это не мы нашли — мы растеряли и, будем честными, предали. Иные — не до конца.
На выставку с прекрасным названием «Романтики. Искатели. Герои» бесплатно пускают тех, кто сохранил комсомольский билет. Я состояла в рядах ВЛКСМ с 1985 по 1991 год. Я храню красную книжечку. Это — не только часть юношеской биографии. Это — коллективная память. Директор Музея Москвы Алина Сапрыкина, в частности, сказала: «Выставка не ставит задачей дать оценку деятельности ВЛКСМ. Наша цель — посмотреть на недавнюю историю нашей страны через призму дня сегодняшнего и ещё раз осознать, что многое из того, что нас окружает, появилось благодаря комсомольцам, их кипучей энергии молодости и стремлению сделать жизнь лучше. В Москве улицы сохранили в своих названиях имена комсомольцев, только мы не всегда знаем их истории и судьбы».
Наконец-то! Люди начинают понимать (а для некоторых это — малоприятное «открытие»), что советское наследие — это не тоталитарный маразм и отсутствие ста пятидесяти видов колбасы, но — построение великой сверхдержавы, наследницы Российской Империи. Евразийский колосс с развитой индустрией, доступным высшим образованием и высокой — аристократической — культурой. Перед нами — артефакты ушедшей цивилизации. Отсюда — необъяснимый холодок по коже. Страна Воспоминаний. Силуэты предков. Тот случай, когда результат интереснее ожидания. Нынешние выставки — атмосферны и многоплановы. Это уже не первый опыт концептуально-креативных решений — заместо унылой тематической расстановки. Зрителю не просто показывают будённовки и спецовки, открытки и фотографии, но — погружают. Чтобы ты вышел иным.
В одном из залов можно посмотреть спорный фильм 1940 года «Закон жизни» — о том, как зарвавшийся глава обкома ВЛКСМ терпит поражение в идеологической схватке с вузовским комсоргом. Кинокартину положили на полку, потому как сочли образ «начальства» чересчур гадким. Возникал вопрос: как такого подлеца могли столь долго держать на высшей должности?! Владимир Ленин в своей работе «Задачи союзов молодёжи» утверждал, что первостепенная цель юного поколения: «…состоит в том, чтобы учиться». Другой важный — и неизменно повторяющийся ленинский глагол — это «строить». Не только в значении «строить Коммунизм», но и в прямом смысле. То есть совершать вполне конкретные действия по возведению городов, прокладыванию путей, но главное — по формированию созидательного мировоззрения. Вся выставка — об этом. О созидании молодых под эгидой комсомола.
Постреволюцционное десятилетие! Буря и натиск. Аэропланы, радиоприёмники, машины — ревущие двадцатые, как их именуют в Америке. На стендах — фотографии и предметы, связанные с деятельностью театра Синяя Блуза. Уже лет через десять это окажется наивным и даже глупым. То был чисто молодёжный проект. Этакая весёлая и яростная буза. Крикливо, задиристо, юно. Политическая сатира на злобу дня. Владимир Маяковский призывал: «Эй, синеблузые, рейте!» Он, как и Ленин, полагал, что нет особого резона агитировать сорока-пятидесятилетних — надо обращаться к тем, чей разум не замусорен буржуазными предрассудками. «Вперёд, комсомольцы, всесоюзным походом!» — обращался поэт. Против чего? «Старый быт — лют. Водка и грязь — быт». В те годы комсомольцы не только трудились на производстве, но и боролись за… элементарную чистоту в общежитиях, столовых, клубах. Синеблузники высмеивали тех, кто накачивался пивом в загаженном полуподвале, бегал на танцульки, следовал западной моде.
Целая витрина посвящена бестселлеру Николая Островского «Как закалялась сталь». Идеал, предлагаемый юношеству. Павел Корчагин — отнюдь не ангел. Напротив — сорвиголова. Именно таких рекрутировало грозовое время, а не приглаженных чинуш в ладных костюмчиках. Под стеклом — растиражированная цитата писателя: «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому главному в мире — борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить. Ведь нелепая болезнь или какая-либо трагическая случайность могут прервать её». В книге есть ещё одна важная мыслеформа: «Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить — шлёпайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца?» Подобно тому, как жизнь дворянина принадлежала королю, жизнь сознательного пролетария-комсомольца принадлежала Партии и трудовому народу. Ударный порыв первых пятилеток — всё это комсомол.
1930-е — строительство московского метро. Молодёжный прожект: «Отчаянный первый набор комсомольский / Пока за душою одна лишь отвага». Об этом написана поэма Евгения Долматовского «Добровольцы» — чересчур длинная и не слишком талантливая. Зато — невероятно содержательная. О подвиге и дерзаниях, любви и дружбе: «Влюбленные завтрашнего поколенья, / Как просто вам будет в Сокольники ездить! / И новая юность поверит едва ли, / Что папы и мамы здесь тоже бывали». Первая линия соединила две точки — Сокольники и Парк Культуры имени Горького. «Наш первый поезд, первый поезд мчится, / Мы в будущее мыслями летим», — беспрестанные думы о грядущем порождали соответствующие образы — юных, но при этом социально зрелых людей. На экспозиции представлена вагонетка 1930-х и фрагмент грунта. По стенам — фотографии, лица первых метростроевцев. «Шагай вперед комсомольское племя / Шути и пой чтоб улыбки цвели / Мы покоряем пространство и время / Мы молодые хозяева земли». Посетитель может ознакомиться с воспоминаниями тех юношей и девушек — о том, как работали по три смены подряд, а чтобы не упасть в обморок, шли в медпункт — за нашатырём. Посидят пятнадцать минут — и в шахту. Не под дулами чекистских револьверов, что характерно, — сами. Они это выбрали. А дальше — фронт и Победа. Мотоцикл времён войны. Ощущение, что сейчас он сорвётся с места. И снова — никого нет.
Послевоенные проекты — освоение Целины и новостройки на пустыре, таёжные ЛЭПы и геологические партии. Держись, геолог! Реконструкция палатки целинника. Более чем скромные условия, а уж для нынешнего хипстера — убийственные. Чтобы не тупо существовать, но — гореть энергией радости в подобных декорациях, надо принадлежать к особому виду хомо-сапиенсов. Вещи-свидетели. Раскладушка. Чайник. Лампа. Термос — с трогательным модернистским рисунком в духе Оттепели. Но и не только преодоление! Следующая остановка — Фестиваль-1957. Манекены в нарядных платьях: моден женственный силуэт с тоненькой талией и расклёшенной юбкой. Ландыши-ландыши, светлого мая привет. «Ты к нам в Москву приезжай и пройдись по Арбату, / Окунись на Тверском в шум зеленых аллей, / Хотя бы раз посмотри, как танцуют девчата…» Конечно, танцуют! Им обещан коммунизм ещё при жизни. Витрина с открытками, страничками прессы и путеводителями. Белые голуби, воздушные шары, чистое небо. «Если бы парни всей Земли / Вместе собраться однажды могли / Вот было б весело в компании такой, / И до грядущего подать рукой». А вот — инсталляция, которая при всей своей банальности, поразила меня: макет вагона электрички, лавка с оставленной кем-то (кого уж нет) гитарой, за «окнами» несутся кадры из документальной съёмки 1960-х: лес, поле, зима. Стук колёс. Мы в 1960-х. И — лозунг «Дорогу в будущее проложим!» Романтика походов. Каждый вдох, наполненный счастьем. «Не утешайте меня, / Мне слова не нужны. / Мне б отыскать тот ручей / У янтарной сосны». Можно отыскать и ручей, и сосну, а вот кто найдёт ещё такое поколение? О нём ещё сказали братья Стругацкие: «И вот они-то в основном и держат на своих плечах дворец мысли и духа. С девяти до пятнадцати держат, а потом едут по грибы». Глядя на эти пустые скамейки и чёрно-белый пейзаж, который в данном случае — гораздо более жизненный и ностальгический, чем цветной, я вижу свою маму — походницу, шестидесятницу, её друзей, однокурсников. Они — ушли. Растворились в Грядущем. И — забытая гитара. «Солнышко лесное. Где, в каких краях…?»
Вот и солнечные, стабильные 1970-е, которые по глупой злобе до сих пор кличут «эпохой Застоя». Мне думается, что Застой — это какое-то другое время, к СССР не относящееся. Хотя бы потому, что советский проект — беспрестанная реализация планов. Только бы успеть. «Мы сами — ритмы времени!», как пел Лев Лещенко в песне «Любовь, комсомол и весна». Байкало-Амурская магистраль. Ей посвящено сразу несколько выставочных стендов — дневниковые записи, плакаты, грамоты, вещи, знамёна. Даже «Законы чести молодого строителя БАМа».
Страна — жила. «Веселей, ребята, выпало нам строить путь железный, а короче — БАМ!» — неслось из радиоточки моего детства. В конце 1980-х — эту дорогу обзовут «аферой» и «тупиковой затеей». А пока: «Слышишь время гудит: БАМ! На просторах крутых: БАМ! Этот колокол наших сердец молодых». Генеральное слово: время. Комсомолец — современен. Созвучен времени. «Мы пройдем сквозь шторм и дым, / Станет небо голубым… / Не расстанусь с Комсомолом, / Буду вечно молодым!» Молодость — не для игр и развлечений. Для дела. Молодость = зрелость, а не щенячество. «Нам карта побед вручена!» Жаль, что променяли карту побед на иные карты. Игральные.
08:34 25.10.2018
Побудки от Михаила Тарковского В России писатель ещё и охотник
Алексей Шорохов
Михаила Тарковского только ленивый сегодня не называет лучшим современным писателем. Русским писателем. Хотя, конечно, называют многих. Чаще всего — русскоязычных. Иным даже премии дают. Нобелевские. Ну и не совсем нобелевские. Но дают.
Не сказать, чтоб это было очень важно для писателя. Но приятно. Опять-таки — на пару дней социальный статус властителя дум поднимается выше будничного. И, главное, есть возможность сказать что-то довольно громко. Вроде бы не хоккеист, не биржевой маклер, не депутат Госдумы — а к тебе с телекамерами, вопросы всякие про жизнь, про творчество… Даже как жить дальше иногда спрашивают… Для проформы, конечно. Потому что все знают — как. Брать взятки, давить ближних, ставить свой «крузак» посреди двора, выгуливать собачек на детской площадке. Вроде всё ясно, умные люди давно смекнули, а всё же интересно: может, писатель что новое скажет?
Но это только если премию получил. И здесь зависит от суммы. Потому что бывают так-сяк себе премии, одно название, а бывают и ого-го.
Собственно, о премиях я вот почему: есть в бесконечной череде их, скажем так, особенные по своему статусу. Именно внутри писательского цеха. Как там говорится, что-то про петуха гамбургского, что ли? По какому-то там счёту. По большому счёту, в общем. По крупному.
И здесь за последние годы набрала совершенно очевидно вес и стала весьма заметной Патриаршая премия по литературе. Потому что даже попадание в список номинантов говорит о чём-то. О том, что здесь не будет площадной лексики, грязи про русский народ (и другие народы), мордобоя, блуда и педофилии. В общем, всего того, чем славится современный литературный мейнстрим.
А это, в общем-то, не так уж и плохо. Читать литературу без всего этого. Узнавать о её существовании. И сами имена лауреатов Патриаршей тоже о чём-то говорят: Владимир Крупин, Виктор Николаев, Ярослав Шипов, Владимир Костров…
В этом году в список лауреатов добавился и Михаил Тарковский. Что и для премии, и для него — очевидный знак качества.
Михаил Тарковский начинал как поэт, пробовал себя как режиссёр, но… среди Тарковских уже были и поэт, и режиссёр. Поэтому поговорим о Тарковском-прозаике.
Самым удивительным в прозе Тарковского мне кажется то, что он по-прежнему будит человека. То есть вроде бежим куда-то, несёмся, вертимся, и, хуже даже, — крутимся и выкручиваемся, листаем фейсбук, «пичкаем» фотки в инстаграм, короче, живём насыщенной и бестолковой жизнью, но — краем глаза зацепишь прозу Тарковского, и вдруг комок в горле, в глазах что-то наворачивается. И вспомнишь про мать или про любимую, или про одноклассника, который спился. Вроде никто по голове не стукал, а человек в тебе проснулся. Не то что бы воскрес (этого литература не может), но проснулся, зашевелился: мол, есть я ещё, живой, хотя и плох…
Такие вот «побудки» от Михаила Тарковского, будит нас… Нет особого смысла говорить о языке и стиле писателя, сегодня так почти никто не пишет. Как сказал сценарист Юрий Арабов: читаешь современную прозу и ощущение, что читаешь сценарий. То есть он пошёл, она посмотрела, он достал сигарету, она сняла юбку и так далее. Тарковский русским языком живёт, он вместе с ним движется и нас тоже куда-то движет.
И это было с самых первых книг. Но что ещё важнее — это то, что его проза и жизнь не рассыпаются на частные междусобойчики, там что-то неуклонно растёт, вызревает. Так, допустим, в ранней его книге «Замороженное время» уже есть мысли о собачьей жизни (в смысле — о жизни охотничьих собак), которые выпестуются в недавнюю повесть «Что скажет Солнышко»; всё, круг закончен — начинается динамика. Или невыношенная до конца нежность «Тойоты-Кресты» разрешается в чуде взаимопрощения в рождественской повести «Фарт».
Это самые недавние вещи писателя, об одной из них можно и поподробнее. Последняя по времени — повесть «Что скажет Солнышко?».
Она была опубликована в этом году. Третья по счёту за год. Несомненно — это цикл. Так задумывался, так и писался. Но об этом позже. Потому что начать хотелось бы с конца повествования. С финальной точки. Точнее — картины.
…Охотничья избушка, костёр, на нём варится похлёбка для собак. Усталый одинокий вечный человек не торопясь помешивает варево, у его ног лежат три пса, падает снег, родина…
Ничего не напоминает? Другую картинку, где вечный одинокий человек, рядом собака. Падает снег… Родина…
Лично мне не просто напомнило — резануло где-то там внутри, где слёзы и живое, непогребённое и «неоскорбляемое» (по Пришвину). А именно — концовку «Ностальгии» Андрея Тарковского!
Вот оно, всплыло родовое, аукнулось. Слава Богу, прошли те времена, когда молодой и горячий Михаил Тарковский тускнел при упоминании великих сродников и бормотал, мол, «я сам с усам» и «вааще»!
«Гордиться славою своих предков не только нужно, но и должно, не уважать оной есть постыдное малодушие». Внутренний пушкинский возраст писателя готов к пониманию этого.
Тем более, что речь идёт даже не о славе, а о какой-то дивной родовой химии души; сколько от неё не бегай, но взвар этот не тобой замешан, не тебе его и менять. Главное — не расплескать:
Оплакав молодые годы,
Молочный брат листвы и трав,
Глядишься в зеркало природы,
В её лице своё узнав…
Это уже Арсений Тарковский. Зато как нельзя точно о новой повести Михаила. Потому что именно здесь он решил глядеться в самое близкое охотнику в тайге «зеркало природы», чтобы узнать в «её лице», а точнее «морде» — себя. Ведь повествование ведётся от имени собаки по имени Серый. Правда, всё настолько очеловечено, что и морду свою собака частенько называет «лицом», да и её саму пару раз называют Серёжей. Пойди разберись кто что и от чьего лица или морды тут пишет.
Но главное понятно. И это главное проходит через всю прозу и жизнь Михаила Тарковского. Это — русское, в своей крайней степени доходящее до сектантского, старообрядческого. Что очень точно выразил мятежный протопоп Аввакум: «Держу до смерти, якоже приях». В этом «держу так же, как принял» — наше всё! Держу землю, полученную от предков; веру, завещанную ими же; честно́е имя своих отцов и дедов (откуда и столь неприкрытая у русских нелюбовь к «псевдонеймам»). Ну, а в целом — держу «картину мира», которую только я, русский, исповедую и храню. И эту «картину мира» не могут нарушить ни кафтаны и бритьё бород, ни маузеры и бронштейны, ни чубайсы и айфоны. Исказить на время — да, разрушить — нет!
Именно это враги наши (внешние и исподние) и называют «инертностью», «косностью» русского народа. Слава Богу за это! Иначе давно бы и сам дух русский выветрился — в угоду очередным экспериментаторам или откровенным уловителям и растлителям наших душ.
Вот как выглядит эта слитная и неделимая «картина мира» глазами собаки:
«Я понял, что мы — очень важное звено, связывающее Старшого (человека. — А.Ш.) и его семью с окружающей нас огромной тайгой. Что вместе мы представляем необъятный организм, многократно превышающий в размерах Старшого, и состоящий со Старшим в странных и старинных отношениях. Будто шевельнулись какие-то ваги, жердины мощнейшие между глухарём и камешком, Старшим и мной, мной и глухарём. Когда я думаю об этих вагах, сизых гудящих сушинах, меня аж мутить начинает, и что-то во мне защитно сбивается, ограждая от лишнего знания, от которого я замру, окаменею, иль вовсе на куски разлетится моя бедная собачья голова.
О существовании этих длинных и гулких сил, простирающихся во все стороны тайги, реки и неба, говорил особенный, подправляющий и одобряющий вид Старшого».
И оно-то, это необходимое звено промысловой таёжной жизни, собаки, сегодня близко к выпадению. Заменят наших восточносибирских модными заокеанскими хасками (для туристов), а так-то что — многими охотниками собачки уже начинают восприниматься как обуза. Корми их, возись, поджидай на снегоходе. Лучше десяток капканов лишних поставить.
А выпадет это звено — и всё, многовековая «картина мира» рухнет, рассыплется на одиночек с ружьями и капканами, следящими по WI-FI за ценами на лондонском меховом аукционе. Старшой удерживает эту «картину мира», скрепляет собой. Но, увы — и в конце повести в своём законченном виде эта картина оказывается уже по ту сторону вечности: с костром, избушкой, снегом, тремя собаками, из которых ни одна ещё не погибла, да и хозяин ещё жив и здоров, не покалечен дурной лесиной. Наверное, это и есть ностальгия…
Помимо неё в повести есть много чего: собачьего юмора, даже собачьих стишков, также как и собачьей чуткости и такта, не говоря уже о собачьей преданности и упоённости.
Но закончу тем, с чего начал. Про отличительное для повести «Что скажет Солнышко?». Это — родовое, то, что, пожалуй, впервые так отчётливо сказалось у Михаила Тарковского. В каком-то смысле даже языческое.
Этим отличается Серый Тарковского от верного Руслана Владимова — тот, умирая, большими скачками бежит к Хозяину, и Хозяин этот Огромен и Един.
Серый же за помощью бежит сначала к Бурундуку, затем к брату Глухарю, к Анисею-Батюшке, к Солнышку — наконец. Это не холодный и возвышенный мир гулаговского страстотерпчества Георгия Владимова, это живой, отогретый русским народом мир природы, тайги, реки, неба, солнышка.
— Есть в этом что-то языческое? И что, у нас и христианство запашистое и особое — не сродни ледяным сквознякам готических соборов с их педофилией и неизбежным фашизмом на горизонте. Нет, у нас христианство со стаканчиком, прикрытым хлебом в подножие креста на могилке, с вечным плачем-вопрошанием Ярославны ли, Елисея ли к Ветру и Солнышку — о судьбе любимых. С доверием к Божьему миру как к открытой Библии:
Людская плоть в родстве с листвой,
И мы чем выше, тем упорней:
Древесные и наши корни
Живут порукой круговой…
Так прияли. Так и будем держать!
В своём недавнем интервью Тарковский сказал так:
«Национальная идея нашего народа… В ней главное не пересобачиться за её видение! Если бы я прорабатывал идеологию, я бы сформулировал её как „Служение Отечеству“. Всё. А философски-религиозно если: „Мир в когтях и мы ему помеха“. Запад тащит планету к гибели. Всегда поражает несправедливость: почему какой-то озабоченный технической стороной народец, ввергает всех остальных в эту борьбу за „плоскость экранов“? Что за шило-то в заднице? Да. Это они совершили преступление — они убыстрили время, они отменили традиционные ценности, они придумали порнографию, они развели #####ию и интернет, где глупость человечья, о которой век бы не знать, вылезла на свет Божий… Они, не дав привыкнуть к технике, уже её отменяют и изобретают новую. Мозговые эти усилия — нет бы направить на совершенствование жизни на планете! „Леший с имя́“. Речь шла о России. Мы можем противостоять всему этому. Это и есть роль России. Помнишь Николая Рачкова:
А Россия сама спасётся
И плечо подставит врагу.
Две строчки трактат заменяют.
Да. Принципы семейственности, братства, здравомысленного баланса между амбициями личности и общественным интересами. Приоритет духовных, созидательных (а не паразитических), общественных ценностей над индивидуалистическими и коммерческими. Традиционные ценности Русского мира. Приятие его во всей непостижимой сложности. Не отречение ни от одного из исторических этапов России. Кстати, о социалистическом этапе. Сегодня вышел на угор и вдруг подумал о том, что именно при советской власти русская литература дала столько положительных героев, именно при советской власти литература показала себя как мощнейший идеологический ресурс и вывела в новую совершенно фазу: стало ясно насколько важно формирование русского человеческого идеала.
А о типе общественного устройства и идеале как раз: в идеале я видел бы некую православную социализм-монархию, но это на сегодня только разговоры и утопия.
А о вере. Принудительное и грубое привлечение населения к православию даст только негативный результат. Рыночная экономика, примеры глобального стяжательства спровоцировали образ церкви, вызывающий вопросы у одурманенного телевизором и либеральной пропагандой населения. И этот уязвимый образ церкви далеко не каждый русский воспринимает, как искушение, как испытание твёрдости в вере».
По-моему, исчерпывающе. Жаль только — по телевизору это не покажут. Если уж только жареный петух их не клюнет. Тот самый — гамбургский. По самому большому счёту.
12:21 02.11.2018
Кавалер грёзъ Адамо невозможно осовременить, как нельзя обновить вкус первого причащения к таинствам бытия, или отснять римейк первой любви
Георгий Осипов
Наш очерк ни в коем случае не представляет собой попытку поздравить артиста с круглой датой раньше, чем это положено делать. Мы всего лишь объединили несколько отдельных и в крайней степени субъективных мыслей и образов, навеянных в разное время разными песнями Сальваторе Адамо.
Еще одна звезда мировой эстрады готовится разменять восьмой десяток.
Это возраст генсеков и маршалов, чьи имена говорят новому поколению еще меньше, чем говорили прошлым поколениям имена и фамилии «рядовых» членов Политбюро.
Долговечность некоторых рок-групп уже в несколько раз превосходит долголетие некоторых режимов, у чьих вождей тоже были не менее фанатичные приверженцы. Правда, группу, в отличие от государства, можно распустить и собрать по-новой — к великой радости старых и новых поклонников.
Гибель Советского Союза напоминала магический эксперимент — впечатление было такое, будто развалилась не великая страна с великой культурой, а разбрелись, получив способность передвигаться, кабины общественного туалета с доверху набитыми добром унитазами.
Разбрелись, и до сих не могут воссоединиться, предпочитая выступать соло.
Всё, способное взволновать и поразить своей неподдельностью (оставаясь на виду и на слуху) было искажено и уценено, подверглось вандализму и профанации. В результате говорить о ряде вещей аутентичных стало практически незачем и не с кем. Слишком уж манерно выглядели претензии и могильщиков, и плакальщиков расформированной страны-«супергруппы».
Скорбь с кощунством объединились в скабрезный дуэт по вызову.
Неисправимые романтики, предпочитающие звонить за две копейки по шестизначным номерам, оказались в положении Мечтателя из «Белых ночей». Вид человека, сующего старую (но не старинную) монетку в прорезь нового автомата, вызывает минимум любопытства.
Образ золотой кареты, несущейся с ничтожной по нынешним меркам скоростью, близок и понятен каждому, кто знает и любит одноименную песню Адамо. У него вообще поразительно много историй о выходцах из прошлого, которое еще не успело и не желает превратиться в неподлежащую воскрешению древность. Сегодня пассажир презренного троллейбуса расскажет вам больше, чем способны выжать из себя рабы и рабыни спецрейсов. Мечтатели ждут золотую карету Адамо на обшарканном асфальте сумеречных остановок.
Людей подобного свойства стало принято замечать не с первого раза и как бы не полностью. Их выслушивают только частично, и сведения, которыми они жаждут поделиться, никого не восхищают — так слушает в ночном гастрономе покупателя девица, твердо определив, что «у барина залито на вчерашние дрожжи».
Все трудней и трудней вообразить на вершине холма силуэт «мистера Фладда», горланящего в ночи припев Tombe Le Neige, хотя когда-то это было нормой…
Адамо всегда напоминал либо тренера, либо честного молодого парторга. Скромный, умный и принципиальный персонаж библиотеки для юношества, способный понять, подсказать и утешить своих подопечных и коллективно, и поодиночке.
Человек с подходом.
Пару раз сфотографировался в умеренно психоделическом прикиде, который был явно ему не к лицу, и снова перед нами положительный мальчик в добротной импортной одежде, прозванный злопыхателями «поросячьим ротиком».
Кто еще способен так целомудренно славить «беднягу Верлена», в котором сочетались «гениальность божества и сердце свиньи»?
Не важно, когда точная дата юбилея.
Не важно, когда и сколько раз Адамо посещал СССР.
Не важно, кто и в какой форме передаст певцу поздравления от его кремлевских поклонников.
Не важно, для кого он был всего лишь очередным поющим франкофоном, которого можно легко променять, скажем, на того же Джо Дассена, потому что тот больше понравился чьей-то жене…
Все это что?.. Мелочи.
«Итальянцев» и «французов» вообще легко выменивать, собирать и пародировать, делая вид, что вам это дико нравится, всю жизнь.
Важен исторический миг, когда (будем откровенны) неказистые песенки вдруг начинают отражать самые ускользающие аспекты данного отрезка времени, которое движется только в одном направлении, порождая гривуазные шутки про вагину и могилу.
В плане стиля и саунда Адамо «банален» и старообразен до полнейшей неподражаемости. Звучать и выглядеть так специфически провинциально и камерно умели Джордже Марьянович, квартет Марино Марини, Доменико Модуньо, одесситы Фарбер и Беренсон. «Они целиком в прошлом», говорили про артистов данного типа некоторые дамы, убежденные, что у них-то все впереди, хотя от «прошлого» в ту пору их отделяли считанные годы.
Кто из других артистов брал себе в репертуар, казалось бы, исключительно авторские вещи Адамо? Испанец Рафаэль, рано погибшая Александра — певица из ФРГ (их связывала личная дружба), Эмиль Горовец и Виктор Беседин, Радмила Караклаич, Магомаев, сверхэлитарная, знакомая лишь самым тонким знатокам Грациэлла Сусанна. По списку отчетливо видно, что на интерпретацию такого материала мог осмелиться только человек «из прошлого», которое, опять же, не так отдалено, как это может показаться профанам, чтобы не воздействовать на вкусы и принципы избранного им меньшинства.
Такие пьесы, как «Dans ton sommeil», «Pauvre Verlaine» или «Mon Cinema», никак не могут служить музыкальным путеводителем в «светлое» будущее любого типа.
Даже оптимистичные шлягеры, которых у Адамо немало, пропитаны медленными ядами сарказма и меланхолии. «Не убирай мои руки с твоих бедер, не делай таких гневных глаз», — умоляет возлюбленную некто в шестьдесят шестом в умеренном темпе лирического шейка, ты — моя последняя песня". Но мы отчетливо слышим неумолимый метроном, похожий на пульсацию живого сердца, и думаем: а где сейчас эти бедра, эти глаза, эти люди?..
Адамо невозможно осовременить, как нельзя обновить вкус первого причащения к таинствам бытия, или отснять римейк первой любви, подстерегающей девственные натуры подчас далеко не в самых поэтичных местах.
Все решает аранжировка. Когда, теряя популярность, в середине семидесятых певец принял решение заново перепеть свой ранний материал, результат получился, что называется, клинический. Столетием ранее нечто подобное хотел проделать одержимый идеей омоложения мертвых красавиц доктор Хайнрих Ринго.
Он сошёл с ума. Хотя это лишь экспонат городского фольклора, и подобные истории есть в каждом городе, если ему больше двух сотен лет. Надо лишь уметь находить и выслушивать людей, которые действительно что-то знают и помнят по-настоящему.
Важная деталь, трудно не признать, что ряд наиболее зрелых композиций Адамо звучат эффектней, когда певец исполняет их «на языке Гете». В первую очередь это касается «Zigeuner zieh’n vorbei». Он замечает, как проносятся мимо него красивые и жуткие вещи. Исчезая.
Адамо не пропал и не изменился. Изменилась атмосфера, сама молекулярная структура воздуха, в котором должен звучать голос такого певца, чтобы его воспринимали правильно и по достоинству. Но большинству самых ярких лириков из недавнего прошлого в содружестве блуждающих кабин отведена роль жалких и беспомощных предшественников истинного «шансона».
Цыгане мчатся мимо.
Адамо остается.
Кто-то успел разлюбить и даже возненавидеть «цыган».
Кто-то, коллекционируя диски Адамо, так и не успел завести (чтобы возненавидеть) детей. Дети часто раздражают и мешают слушать музыку.
Мимо Адамо наверняка пронеслись цыгане из пьесы «Живой труп»…
Остался застенчивый и мудрый Сальваторе с гитарой на консервативной тесемочке («Что там? веревочка? давай и веревочку! и веревочка в дороге пригодится: тележка обломается, или что другое, — подвязать можно») и ротиком поросенка.
Любимый семидесятилетний «ребенок» бездетных стариков, полвека назад казавшийся им старшим по возрасту юношей, родством и знакомством с которым можно и должно дорожить и гордиться.
Песни, как минуты — каждая ранит, последняя убивает.
17:55 12.11.2018
…- «Культура» воспитывается с детства. Есть люди которые «мало говорят», а «много делают». 90-летний сторож-энтузиаст превратил школу в картинную галерею 1.09.2018
1 сентября ученики 168-ой школы Екатеринбурга не узнали своё учебное заведение. А всё потому, что школа превратилась в настоящую картинную галерею. Произошло это благодаря стараниям 90-летнего сторожа Валерия Храмова.
Читать полностью:
12:46 16.11.2018
«Русский мир» в эпоху упадка Сладкоголосые сирены «патриотизма» и кризис «национальной идеи»
Владимир Семенко
На фото: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман» ?..
Не раз уже приходилось констатировать, что современная наша патриотическая мысль обладает одной характернейшей чертой: способностью выстраивать очень правильные, благонамеренные идеологические и геополитические схемы без всякой привязки к окружающей нас реальной действительности. Ее, эту самую реальность, «„кушать“» (то бишь ненавидеть) любят, а так нет". Правильная в принципе констатация того, что нас окружает социальная и духовная скверна, еще не означает, что авторы сей констатации обладают адекватным пониманием того, как эта скверна устроена и каково наше место в ней (ибо другой-то реальности у нас все равно нет). Некий набор идеальных принципов, в той или иной степени выстраданных идеологем никак не связан в сознании патриотов с окружающей нас скверной, не становится тем «руководством к действию», которое помогло бы ее преодолеть, перейти к реализации идеала. Представление о долженствовании и анализ того, что есть, пребывают в отрыве друг от друга, не связываются в плане проекта, проектного мышления, не становятся планом реального, практического действия.
Отсюда и другая характерная черта современной российской патриотики: полнейшая беспомощность в столкновении со страшным оскалом 21 века, непонимание того, каким может быть это действие, бесконечное упование на «доброго царя» и чисто патерналистская психология. Даже в радикальной среде, далекой от автоматического «одобрямса» всего, что делает «власть», доминирует прежний лейтмотив нашей патриотики, каким он был с момента развала СССР. Он прост и безыскусен: «Проклятое государство, когда ты, наконец, нас услышишь?» Но это крайность; для самых упорных и стойких «патриотов» по-прежнему, несмотря ни на что характерна вера в чудесное преображение «власти», которая, как поистине религиозное верование, накаляется тем сильнее, чем очевиднее ее расхождение с реальностью. Чем абсурднее и безумнее, тем крепче вера…
С нашей точки зрения, все это, во-первых, неадекватно, во-вторых, безответственно; но если пытаешься предельно вежливо и деликатно по форме сказать об этом в лицо каким-то заинтересованным фигурантам, тут же, как правило, получаешь в ответ в лучшем случае недоуменное молчание, в худшем же — «либерал-власовца» и «Майдан справа». Гражданская позиция, основанная на осознании себя и своей социальной общности самостоятельным субъектом политического процесса (а не придатком любимой до клокочущей ненависти «власти») заведомо осуждается как подозрительная, «не наша» и либеральная. Что надежно блокирует формирование гражданского самосознания в нашей патриотической среде, отдавая саму идею гражданственности на откуп ненавидимым и проклинаемым либералам.
В силу вышеизложенного всякое публичное патриотическое мероприятие в современной России, от самого низкого и маргинального, до самого высокого и статусного уровня — это отнюдь не политика, не политическое действие, преследующее конкретную и реалистичную цель, а просто психоаналитический сеанс по вытеснению страдания, порожденного гибелью великой Родины.
Много бывали мы на подобных мероприятиях, где говорились правильные слова, на чем все и заканчивалось, имея или не имея продолжение в виде «неформального общения» в зависимости от бюджета.
Среди всех возможных патриотических мероприятий с православно-традиционалистским оттенком Всемирный Русский народный собор — так сказать флагман и, как таковой, он наиболее типичен. Интеллектуальный уровень там порой довольно высок, хотя, конечно, он разный у разных участников. И тем разительнее итог: за 25 лет его работы ни одна из высказанных на нем идей не была реально взята на вооружение «властью», притом, что оная всегда не устает подчеркивать свое предельное уважение к самому собору. Так было и на недавнем, юбилейном заседании, прошедшем не в зале церковных соборов, как обычно, а в самом Кремле. Президент приезжает не на каждое заседание; на этом он был и выступал, естественно, первым.
В кулуарах один весьма известный политический деятель строго патриотического разлива с восторгом в глазах воскликнул: «Мы свидетели эпохального события! Впервые за много лет сам Президент сказал, что мы не входим в Европу, а являемся самобытной цивилизацией!» Это, конечно, не вполне так; подобное говорилось и раньше. Собственно, весь феномен нынешнего «путинизма» неразрывно связан с патриотической риторикой, с тем, что в послеельцинские годы любимая «власть» вдруг уверенно заговорила на языке «объединенных патриотов», так называемой патриотической оппозиции, породив во всех заинтересованных фигурантах новую уверенность в том, что столь любимая ими сказка наконец-то станет былью. Эта виртуально-державная оболочка, ловко прикрывающая реальное ядро реализуемого проекта, по крайней мере дважды была подкреплена и неким делом: во вторую чеченскую войну и тем известным политическим действием, которое породило то, что стали называть «крымским консенсусом». По общему признанию, сегодня, после всякого рода финансово-экономических шалостей нынешнего кабинета вроде пенсионной реформы, приказавшим долго жить.
Между тем реальная политика основана на совсем другом проекте, и это, в общем, все знают. Ничего другого, кроме давней мечты о «вхождении в Европу», никакой фундаментальной перемены доминирующего политического вектора у нынешней российской «илитки» до сих пор нет. Его и не может быть, ибо вся политическая конструкция современной уменьшенной России заточена под реализацию идеологии либеральной, на конвергенцию с Западом, а не на «холодную войну» с ним. Правильные слова никак не становятся делами, сколько бы нам не демонстрировали прорывные вооружения и не делали вид, что грозят проклятым супостатам с позиций мирных людей, у которых на всякий случай всегда есть под рукой столь нужный для серьезного диалога «бронепоезд». Так, правильные слова Президента про наш «особый путь» никак не мешают чиновникам держать свои капиталы, недвижимость и семьи на Западе и продолжать вывоз капитала; не менее резонные высказывания президента РАН академика А. Сергеева о необходимости «подъема суммарного интеллекта» никаким образом не останавливают пресловутую реформу образования, что уничтожает в юном поколении всякие остатки какого-либо намека на интеллект (примеры вопиющего невежества — прямого продукта этой реформы слишком одиозны, чтобы снова приводить их), а проникающие до глубины души декларации гостя с Украины академика П. Толочко касательно «нашей общей истории» и о том, что безнравственно от нее отказываться, существуют вполне параллельно с «реал политик», в которой Украина все дальше уходит из орбиты нашего влияния, теперь уже и в православной Церкви.
Можно сколько угодно обсуждать всякие хитрые нюансы внутренней и внешней политики, делать прогнозы и заниматься самогипнозом — жанр, столь популярный в среде «патриотов»; однако правильность вышеозначенной констатации видна прежде всего на том, с чего начинается всякая мобилизация — на сфере так называемой пропаганды или как там ее, словом — при взгляде на то, как, собственно, происходит у нас формирование патриотического сознания нации.
ВРНС был, конечно, отнюдь не случайно назначен на дату, непосредственно предшествовавшую новому российскому государственному празднику — так называемому «Дню единства и согласия», недвусмысленно обозначив ту в целом вполне правильную державную идеологию, ту культурно-цивилизационную парадигму, которая и должна, по идее, составлять смысловую основу праздника. В пространстве города оный был отмечен в основном народными гуляниями в условно-фольклорном «стиль рюс», в качестве непременных атрибутов включающем тульские пряники, «пироги из самовара» и селфи с артистами казачьих ансамблей. Это, так сказать, «для сердца».
Однако «для ума» простому народу, который на представительские тусовки в Кремль не ходит и по привычке смотрит телевизор, было предложено нечто другое. На следующий день после праздника стартовал новый эпохальный исторический сериал «Годунов», словно бы в издевку начатый со сцены с использованием давно отвергнутого серьезными историками вранья (в нынешнем политкорректном варианте «фейка») о том, как Иван Грозный в ходе ссоры, пусть невзначай, но все-таки убивает своего сына. Подобрав в целом неплохой актерский состав (Ивана Грозного играет Маковецкий, Бориса Годунова Безруков, Ирину Годунову Анна Михалкова и т. д.), авторы сериала пошли проторенной дорогой, так сказать «невольной», или стихийной русофобской пропаганды. Древняя Русь предстает на экране в привычном обличье настоящего темного царства с бесконечным кровопролитием, маниакальной подозрительностью царей, боярскими интригами и прочей атрибутикой яновско-парамоновской концепции русской истории.
Мы, разумеется, далеки от мысли, что всего этого совсем не было. Однако, во-первых, в сравнении с Европой того времени даже Иван Грозный выглядит не таким уж злодеем, во-вторых, в немалой степени было и совсем другое, в-третьих, неясно, каким образом нынешние пропагандисты с федеральных телеканалов намерены укреплять национальное самосознание, патриотизм и связь с историей, с духовным и культурным наследием предков, оставаясь в рамках все той же привычной по прежним временам стихийной русофобии, как бы это ни называлось. На наш взгляд, здесь вовсе нет осмысленной концепции, каковая была даже в советское время, когда принято было считать историческую Россию крайне неблагополучной реальностью. Тогда, по крайней мере, присутствовал какой-то принципиальный подход: вот от этой части нашего исторического наследства мы отказываемся, а вот эту используем, берем с собой. Речь сейчас не о справедливости тогдашних оценок (с этим нужно разбираться отдельно), а просто о наличии осмысленной идеологической и культурной политики, каковая напрочь отсутствует сегодня.
Мы вовсе не хотим сказать, что у всех тех, кто что-то в этой области в нашей стране определяет, исторический нигилизм — строго продуманная, сознательная позиция. (Хотя у ряда известных персонажей это, безусловно, так). Все гораздо хуже. Для того, чтобы сознательно с чем-то воевать и тем более что-то утверждать, нужно обладать необходимыми знаниями, интеллектуальным и культурным потенциалом, иметь, как говорят в народе, «царя в голове». А что делать, если этого «царя» совсем нет, если «суммарный интеллект», о котором справедливо печется президент РАН, вопреки слабым попыткам его поднять, падает все ниже? Невозможно формировать ценности в виде постмодернистского конструкта, если отсутствует какая-либо живая связь с традицией, а надо всем фатально довлеют впитанные буквально из отравленного воздуха современной «эрефии» либерально-русофобские стереотипы, как-то слепленные с далеко не лучшими обрывками стереотипов еще советских.
Кстати, о птичках. Если в изображении советской реальности у современных творцов разнообразной кинематографической и телевизионной продукции иногда присутствует хоть какая-то органика (что свидетельствует об остаточной непосредственной, живой связи с этой эпохой), то чем дальше вглубь истории от 1917 года, тем этой органики все меньше. И даже когда авторы искренне хотят «как лучше», они по большей части способны отнюдь не на органичный и грамотный историзм, а в лучшем случае — на откровенное «фэнтези», где компьютерная графика занимает много больше половины изобразительного ряда. (Например, «Легенда о Коловрате»). Впрочем, даже и фильмы о Великой отечественной войне полны смешных ляпов, когда подростки-диверсанты должны взорвать какие-то склады с горючим для немецкой «Западной группы войск» («Сволочи»), а с тяжелым немецким «тигром» борется очень хороший для своего класса, но все-таки средний «Т-34», притом, что у нас были замечательные тяжелые танки («Белый тигр»). «Порвалась связь времен» — это про нас. Но даже при этом: книжки-то порой надо читать? По интересующей творцов теме…
Бесконечные метания и беспомощность сегодня тех, кто должен бы по идее, проявлять хоть какую-то осмысленность в культурной политике и идеологической работе, выдают смертельную усталость самих носителей «власти» от фатально-неизбежных неудач собственного политического проекта. Сказать, что он просто эклектичен — значит ничего не сказать. Даже поверхностный драйв, что сопровождал декларации политтехнологов начала путинского правления, утерян совсем, и скрыть это невозможно. Сегодня, по сути, ничего не осталось от сурковской заносчивости того времени: «Создать новое общество, новую экономику, новую армию и новую веру»! Иначе и быть не могло у таких «консерваторов», которые, согласно бессмертной формулировке того же Суркова, «пока не знают, что такое консерватизм». И как могут прожженные пиарщики, делающие «выборá», выстроить связную и, главное, работающую идеологию? Обязательно получится все тот же надувной виртуальный шарик «пиара». Как у оружейников Тульского завода, вознамерившихся перейти на самовары, вопреки всем стараниям, в конце конвейера непременно выходил автомат Калашникова.
Заносчивая самонадеянность политтехнологов того, сравнительно недавнего, времени, вознамерившихся ни много ни мало, как «сконструировать традицию» в стране, где традиция, по их убеждениям, была «неоднократно прервана» (эта знаковая формулировка принадлежит, насколько помнится, М. Ремизову) была основана на обычной интеллигентской ошибке, когда издержки собственного сознания переносятся на окружающую реальность. Еще тогда, больше десяти лет назад, нам пришлось решительно возражать этим постмодернистам от политтехнологии, что данное суждение внутренне противоречиво. Ибо если традиция прервана совсем, то народ и страна существовать в принципе не могут, все должно умереть. А они вопреки всему все еще как-то существуют. Искажена, извращена — это другой вопрос. Но для того, чтобы что-то здесь поправить, необходимо обладать живой, органической связью с этим самым народом, понимать и чувствовать пробивающуюся сквозь безжалостный асфальт официоза жизненную органику, хотя бы в силу свойственного народу нежелания умирать, элементарного инстинкта жизни, что на интуитивном, подсознательном уровне как-то еще сопрягается с пусть сильно искаженной, но абсолютно реальной исторической памятью. И помочь этой памяти возродиться невозможно при помощи отвлеченного конструирования, не говоря уже о злобном противодействии со стороны немалого числа сотрудников разных ведомств. Ибо главное, чего эти прорабы «управляемой демократии» боятся как огня — это новый всплеск русской энергии, старательно сливаемой в никуда при малейшем намеке на то, что такой всплеск может произойти.
Стремление «создать традицию», искусственно сконструировать ее из каких-то обрывков исторических знаний, следов культуры и глухих мировоззренческих предпочтений в принципе фантомно и не способно породить ничего, кроме, так сказать, «классического» симулякра. Ибо подлинное историческое развитие возможно лишь как органическое продолжение предыдущих достижений данной цивилизации, а не реализация очередной утопии, основанной (говоря предельно мягко) на сильной нелюбви ко всему предшествующему в жизни своей страны и своего народа, на отчаянной боязни той самой жизненной органики, которую настоящий реформатор призван развивать и на нее опираться.
Впрочем, здесь мы как раз вынуждены согласиться с убийственным диагнозом вышеозначенного автора: «Многовековой „реформистский синдром“ рассматривается… как стратегия самолегитимации российской власти через роль „медиума“ между „цивилизованным миром“ и „варварской Россией“. В этой модели „европейски мыслящий“ правящий слой вольно и невольно конструирует свою идентичность в противовес „недочеловеческой“ массе автохтонов с ее дикими представлениями о жизни». Вот это сказал — как отрезал. Надо отдать должное Ремизову — по сути, он трактует данный феномен российского «реформизма» как вариант гумилевской «антисистемы», что, на наш взгляд, является вполне адекватной трактовкой.
Таким образом, вопреки бесконечным несбыточным надеждам «системных» патриотов, те, кто является в современной России субъектом реальной политики, полностью лишены необходимых для этого элитных качеств, ибо подлинная элита в высоком смысле — это те, кто, по мудрому слову Ивана Ильина, способен и в состоянии в решающие, судьбоносные моменты истории «не допустить ни произвола власти, ни разгула черни». Чернь же в данном смысле, в отличие от народа — это, те, кто совсем лишен идеального содержания, люди без веры и ценностей (что и обусловливает соответствующий образ их действий в эти самые переломные моменты в жизни страны и народа). И единственный надежный способ для нас не потерять надежду хотя бы на простое выживание (не говоря уже о чем-то большем) — это вопреки всему, за счет сверхусилия формировать в самих себе эти элитные качества, те, которые спасли Россию в момент преодоления великой Смуты.
Как-то великого китайского реформатора Дэн Сяо Пина люди из России спросили: «Почему это у нас, в Союзе (тогда еще был СССР), каждый следующий лидер слабее и хуже предыдущего (Хрущев явным образом слабее Сталина, Брежнев слабее Хрущева и т. д.), а у вас, в Китае, не так? Дэн Сяо Пин не хуже ведь Мао Цзе Дуна?» В момент этого знаменательного разговора собеседник моего российского знакомого стоял уже одной ногой в могиле. Старый, морщинистый человек, с потухшим взором, с характерной сеткой глаукомы на старческих мутноватых глазах. Но в этот момент (как рассказывает его собеседник) морщины на его лице вдруг разгладились, и в глазах появился какой-то чудный, неземной лазурный блеск. И молодой, подтянутый, полный энергии, целеустремленный человек ответил, как-то очень весомо указывая в небо: «Ибо таково веление Поднебесной». Интересно, настанет ли когда-нибудь такое время, когда новый российский лидер всерьез скажет, указывая в небо: «Ибо таково веление Святой Руси»?
13:52 17.11.2018
Иллюзия, луна и Днепр у Куинджи — особенное зрение, какое даётся не так уж часто
Галина Иванкина
«Чуден Днепр при тихой погоде».
Николай Гоголь.
«Я не могу жить в одной комнате с пейзажами», — сказал Остап Бендер, когда уютный гостиничный номер оказался чрезмерно дорогим, а великому комбинатору не захотелось признаваться в своей финансовой несостоятельности. На самом деле, пейзажи — успокаивают, и жить рядом с ними вполне комфортно. Но они бывают малоинтересными и лишёнными внутреннего содержания. Ёлки-палки — в прямом смысле этого слова. Даже у прославленных пейзажистов примерно две трети картин — скукота, и если бы не громкое имя, они бы не вызывали никаких эмоций. Кто-то рисует ёлки-палки с большим тщанием, кто-то — с меньшим.
У Архипа Куинджи — всё иначе. Пожалуй, он, как никто, воспринимал цвет, свет и воздух. Он писал не просто ночь, луну и воду, а — вселенский замысел. Наверное поэтому возле его пейзажей — то жарко, то холодно, то — страшно. Ещё при жизни мастера ходили слухи и легенды о волшебном свойстве его «фосфоресцирующих» красок. Поговаривали, что он дружит с химиками, которые творят специально для него что-то фантастическое. (Сплетни имели кое-какое обоснование — среди друзей и почитателей был сам Дмитрий Менделеев). Злые языки утверждали: никакого тут волшебства. Мол, хитрый грек научился выставлять свои полотна в определённых ракурсах, зная секреты освещения. Или — его отсутствия. Так, свою «Лунную ночь на Днепре» (1880) Куинджи демонстрировал в тёмном помещении с единственной лампой. Кроме всего прочего, то была выставка одной картины, что по тем временам казалось новаторской выходкой. Восторг — полнейший! Овации, помпа и сенсация в прессе. И столько же — бешенства, желчи, отрицания. Архип Куинжди тогда — на излёте «века железного» постоянно фраппировал публику. И — чем? Не голыми русалками и не видами Мулен-Ружа. Пейзажами, которые точнее будет называть «портретами бытия».
Недоброжелатели шипели: «Глазам больно». Действительно, всё — глаза. У Куинджи — особенное зрение, какое даётся не так уж часто. Илья Репин констатировал: «Куинджи побивал рекорд в чувствительности до идеальных тонкостей, а у некоторых товарищей до смеху была груба эта чувствительность». Большинство современных исследователей сходятся во мнении, что Куинджи достигал магического свечения путём наложения красок — в той пропорции, какая нужна для подобного эффекта. Ни фосфора, ни ещё каких-нибудь заумных химикалий там нет. Благодаря своим чутким глазам, Куинджи умудрился написать на холсте именно то, что Гоголь выразил словесно: «Пышный! Ему нет равной реки в мире. Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда все засыпает — и человек, и зверь, и птица; а бог один величаво озирает небо и землю и величаво сотрясает ризу». В искусствоведческой литературе подробно расписано, почему Куинджи не ужился с Передвижничеством. Думается, потому, что оно предлагало вскрывать общественные язвы и бороться с несовершенствами этого мира, а вот Архип Иванович желал фиксировать его — мира — безупречность. Несмотря на размолвки и расхождения, Куинджи продолжал общаться с передвижниками, а иные из них с удовольствием писали его портреты — их бывший коллега был хорош собой, выразителен и статен. Дружили, но меж собой шепотком называли «талантливым недоучкой» и дилетантом. Конечно, ко всему примешивалась банальная зависть — его картины потрясают и в репродукциях — тот магический лунный свет пробивается, вопреки здравому смыслу. И — вот чудо.
В Государственной Третьяковской Галерее сейчас проходит масштабная выставка произведений Архипа Ивановича Куинджи. Устроители сообщают, что предыдущая экспозиция — аж 1992 года — была не столь всеобъемлющей: «Нынешний проект представит значительно расширенную экспозицию из более чем 180 избранных произведений. В состав выставки включены, помимо полотен и работ из коллекции Третьяковской галереи и Русского музея, произведения из 19 крупнейших региональных собраний, а также музеев стран ближнего зарубежья — Азербайджана, Беларуси, и из одной частной коллекции».
Как писали в старинных биографиях: «Его путь к славе не был усыпан лепестками роз», хотя роз в Мариуполе, где родился будущий гений, водилось предостаточно. Отец Куинжди — малообеспеченный грек-сапожник умер к тому же слишком рано. Мальчик с детства познал тяжёлый труд, но как часто бывает в подобных случаях — ему улыбнулась — впрочем, только уголка рта! — госпожа Удача. Юный Архип между делом что-то рисовал и эти художества приглянулись торговцу хлебом — сеньору Аморетти, у которого тот подрабатывал. Итальянец воскликнул что-нибудь, вроде: «Мама мия!» и послал Куинжди к самому Ивану Айвазовскому в Крым. Однако же достославный маринист не оценил нищего самородка, поручив ему красить забор. Не самое привлекательное занятие для человека с уникальным мировидением — с этим справлялись даже туповатые друзья Тома Сойера. Но по счастью мимо проходил Адольф Фесслер — самый результативный ученик Айвазовского. Он-то и взялся обучать Куинджи. Интригующие детали — грек-сапожник, итальянец-хлеботорговец, армянин Айвазовский и немец Фесслер явлены воедино и составляют причудливый русско-имперский калейдоскоп.
На выставке вы узрите поразительное разнообразие крымских видов. Картины выполнены в разные годы и — с разным настроением. Художник постоянно возвращался к этой горячей, волнующей природе и, как писал Максимилиан Волошин: «Тут всё гармония, краса и совершенство / Где в небесах стоят спокойны вечно горы, / И небо блещет чудной синевой». Право же, Крым стоит того, чтобы его писать и за него бороться. «Море. Крым» (1908) — яркая лазурь и сухая — жёлтая земля на склоне. Тут же — немыслимые оттенки голубого и синего. Василий Кандинский впоследствии напишет: «Желтый и синий, как две противоположности, избегают друг друга и всё же встречаются, подчеркивая и усиливая качества друг друга». Куинджи не был теоретиком — он творил на божественном уровне, а потому делал то, что все иные могли бы проанализировать, но не сумели бы повторить. Центр картины — облако-мираж. Оно буквально тонет в переизбытке лучистой энергии. Солнечный удар. «И радугами бриллиантов / Переливающийся свод», — опять Волошин. Они как бы дополняют один — другого в понимании, чувствовании Крыма.
«Ай-Петри» (1908) — горы и синь. Здесь вообще нет иных цветов, кроме синего — то практически чёрного, то — разбавленного до обморочной бледности. Ощущение замкнутого пространства и фатального спокойствия. Отсюда невозможно выбраться. А надо ли? Всё тот же Кандинский писал о синем цвете: «Он всегда самоуглублён, как огромное небо, как горы, — они убегая, тащат нас за собой. Синий цвет соответствует кругу, который во многих религиях олицетворяет вечность». Такой же игры синих оттенков потом добьётся Николай Рерих — обладатель не менее «талантливых» зрачков.
«Красный закат на Днепре» (нач. 1900-х гг) — это бунт ярости. Красный — жизненная сила, буйство, рождение, кровь. По Кандинскому: «звук трубы». Новый день. Побудка. А тут — закат. Земля — раскалена до предела и щедро отдаёт свой жар. В том числе — зрителю. Какие-то марсианские хроники. Планета-война. Днепровская вода — и та представляется лавой, тогда как солнце больше напоминает янтарь — оно мягко-оранжевое, немного в желтизну, и потому — снижает накал. Иное солнце — «Закат в степи» (1900) — маленький, плотный шар алого цвета. Оно — полыхающее, тогда как сама степь уже остыла. Куинжи «бросает» яркий мячик в эту зелёно-сине-сероватую успокоенность.
У Куинжди практически нет сюжетных картин, и по сути единственная тут — «Христос в Гефсиманском саду» (1901), но все его пейзажи мистически живые. При том, что автор далеко не всегда хотел добиться школярской «похожести». Напротив, он год от года создавал экстремальные вариации — даже хрестоматийная «Берёзовая роща» (1879) — это не просто деревья; это — познание всех оттенков и тайн зелёного цвета. Зелёный — это спокойствие, граничащее с равнодушием и довольством. «Здесь нет движения, нет звучания, — ни радости, ни печали, ни страсти. Зеленый цвет никуда не зовет. Благотворно действует на уставшего человека, но может и быстро прискучить (ср. выражение „тоска зеленая“). Главное значение абсолютно зеленого — пассивность», — писал Кандинский и мы начинаем теоретизировать на тему: почему рядом с большинством пейзажей можно недурно жить, но от длительного созерцания наступает скука. Вместе с тем, «…глубокий зелёный оставляет после себя предчувствие, ожидание нового энергичного воспламенения», то есть не всё в этом цвете столь предсказуемо. «Берёзовая роща» — это бегство от ленивой успокоенности. Зелёный шум — бурно и радостно. Тут всё — мажорно.
Совсем по-другому видится тот же зелёный цвет на одной из картин украинского цикла. «После дождя» (1870-е гг) — это не проходящая тревога. Большую часть полотна занимает трава — её чересчур много. Трава и — ночные страхи. Хатки, одинокая чёрная лошадь, пара деревьев — это лишь малые детали, на которых почти не останавливается взгляд. Всё внимание поглощает зловещая, колдовская зелень. Зелень, как зелье. Исключительно гоголевская Малороссия с её чертовщиной и потусторонними кошмарами. Таинство тьмы. «Украинская ночь» (1876) — это ещё одно продолжение гоголевской темы. Бархатистое небо и — светящаяся белизна хат. Тут оживают мёртвые панночки и летают галушки. «Знаете ли вы украинскую ночь?» — спрашивал Николай Васильевич и тут же отвечал: «О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в неё. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий». Всё это — прелюдия к ворожбе и проделкам нечистого. Но Гоголь шутит: «Божественная ночь! Еще белее, еще лучше блестят при месяце толпы хат; ещё ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены». Куинджи точно схватывает это настроение. Сейчас откуда-нибудь выползут бесы и начнут скакать.
Говорить об этой выставке можно долго — тут не только шедевры, но и вполне заурядные, ученические вещи. Много эскизов, разработок, вариаций. Нынешние экспозиции — это не «парадные выходы», как бывало раньше. Это — показ всех сторон художественной практики, а малоудачные рисунки не умаляют величия, но — добавляют интересности. «Иллюзия света была его богом, и не было художника, равного ему в достижении этого чуда живописи», — высказал о Куинджи его товарищ Илья Репин и этим словам надо верить, ибо художники — ревнивы и, если уж похвалят кого из своей братии, так это от чистого сердца.
22:57 18.11.2018
Не стало Ивана Смирнова редко кому из рок-братии удалось так явственно выразить в современных нетрадиционных формах русский мелос
Виталий Яровой
В субботу, 17 ноября в Донском монастыре отпевали двумя днями раннее скончавшегося выдающегося гитариста и замечательного композитора Ивана Смирнова. Два месяца назад ему исполнилось 63 года. Он умер внезапно: потерял сознание прямо во время телефонного разговора, смерть наступила через пару часов, причину так и не удалось установить.
Преобладающее большинство из пришедших проститься с ним составляли, конечно же, музыканты с разной степенью известности.
Именно среди них авторитет Ивана был необычайно высок. Но в более широких кругах, несмотря на то, что в свое время он играл в «Бумеранге» Эдуарда Артемьева и «Арсенале» Алексея Козлова, его почти не знали. Между тем Иван был по-настоящему русским человеком и, несомненно, русским музыкантом. Редко кому из рок-братии (да, наверное, и никому, кроме, разве что, Сергея Старостина) удалось так явственно выразить в современных нетрадиционных формах русский мелос, как это сделал он. Впрочем, к року он если и имел отношение, то только косвенное: у музыки, которую он сочинял и исполнял, не было аналогов ни у нас, ни за границей (где, кстати, его ценили выше, чем на Родине), и только за неимением таковых ее весьма условно пытались относить то к одному, то к другому из уже известных направлений.
Человеческие качества его были исключительны: достаточно сказать, что это был один из двух когда-либо виденных мною людей, совершенно лишенный, на мой взгляд, тщеславия — в смысле и творческом, и человеческом (второй, кстати — приятель Ивана, поэт, преданный поэзии не менее, чем Иван — музыке, и тоже малоизвестный за пределами своего, весьма узкого, круга). Любой, кто знал Ивана, это подтвердит. Он беззаветно любил музыку, которая буквально в нем бурлила и постоянно требовала выхода, и совершенно не обращал внимания на себя в музыке. Нет, все-таки обращал — но только для того, чтобы отсечь ради нее в себе то, что, по его мнению, было второстепенным. Его никогда не интересовали регалии, звания, почитание толпы. Более того — не интересовали собственные достижения в музыке. Он в буквальном смысле играл, как дышал. А когда образовывались паузы — не суетился, ждал, по его выражению, волны.
Он рассказывал, как в юности, возмечтав стать музыкантом-виртуозом, двадцать четыре часа в сутки истязал себя ради выработки техники. И, вроде бы, дело шло на лад. Но, вместе с тем, он чувствовал, что по мере возрастания в голом профессионализме отходит от себя, теряет одному ему присущую человеческую индивидуальность. И тогда он махнул рукой на технику, начал играть, как Бог на душу положит; а получилось — так, как до него не играл никто. И себя сохранил — остался очень светлым, благожелательным и простым человеком без каких бы то ни было психопатологических заморочек, которые так свойственны едва ли не каждому из нас. Таким он останется в памяти всех, кто его знал. А что касается его значимости как музыканта — то ее во всей полноте нам еще предстоит оценить.
Но там, где он сейчас — его земная слава, которая, конечно же, должна все более возрастать, не имеет уже никакого значения. Главное — Иван был сознательно верующим православным христианином, правнуком протоиерея Василия Смирнова, два десятилетия назад канонизированного в лике священномученика (верю, что святой дед молиться сейчас за внука на том свете), в христианском духе воспитывал восьмерых своих детей (двое из них — Михаил Смирнов (композитор и пианист) и Иван Смирнов-младший (гитара) играли вместе с ним во время от времени собираемом им Квартете Ивана Смирнова). А если принять во внимание не меньшее количество внуков, старшего брата — митрофорного протоиерея, многочисленных друзей из церковной среды…
В общем, есть кому молиться за упокоение души Ивана.
Царствие ему Небесное и вечная память.
12:53 19.11.2018
Песни для народа из произведений Игоря Лученка формировались репертуары оркестра Михаила Финберга, ансамбля «Песняры», Иосифа Кобзона
Владимир Данилкин
6 августа исполнилось 75 лет знаменитому белорусскому композитору Игорю Лученку. Из его произведений формировались репертуары оркестра Михаила Финберга, ансамбля «Песняры», Иосифа Кобзона. Игорь Михайлович — автор музыки к таким произведениям, как «Журавли на Полесье летят», «Спадчына», «Майский вальс», «Дорогие мои земляки», «Верасы», «Хатынь», «Если б камни могли говорить», «Письмо из 45-го», «Пока на земле существует любовь», «Поклянёмся, товарищ». Он — автор гимна Союзного государства России и Беларуси. Мелодию его «Песни про Минск» отбивают каждый час куранты на башне Минской ратуши. В канун юбилея Лученок принял корреспондента «Завтра».
«ЗАВТРА». Оглядываясь на прожитую жизнь, есть что-то, что вам не удалось? Игорь ЛУЧЕНОК. Все удалось. Я не патриарх, мне 28 лет.
«ЗАВТРА». От кого ваш дар? Откуда эта мелодичность? Игорь ЛУЧЕНОК. Мелодика возникает от мамы и от папы. И от моих учителей, все их хорошо знают, самый гениальный композитор — Бах.
«ЗАВТРА». Я читал, что вы родились в Минской области, в городке Марьина Горка. Игорь ЛУЧЕНОК. Нет. Я родился в городе Минске. Но это сейчас — неприятный город, каменный мешок.
Лученок лукаво улыбается, и видно, что по-своему шутит. Он любит Минск в свои 75 или 28. В светло-сером костюме, с белой кепкой-платформой на голове, он весело щурится, задирая голову навстречу июльскому солнцу. Мы проходим в его кабинет в доме культуры в самом центре Минска, рядом с дворцом президента. Девушка на вахте вручает ему письмо: «Правительственное, Игорь Михайлович».
Игорь ЛУЧЕНОК. У меня родительский дом в Марьиной Горке. Это дом моего деда, моих родителей. В нём все так же, як было ранее.
«ЗАВТРА». Вам принадлежит музыка рок-оперы «Гусляр». Не оказалась ли история «Гусляра» печальным пророчеством, ведь всего через несколько лет после выхода пластинки советские «князья» наплевали на заветы предков Игорь ЛУЧЕНОК. Да!
«ЗАВТРА». Легко ли было замахнуться на такой необычный для советской сцены жанр, тем более, что другие известные советские рок-оперы заметно зависимы от западных влияний, а «Гусляр» — совершенно самобытная вещь? Игорь ЛУЧЕНОК. В самом начале «Гусляр» — это кантата. Всё переделывалось, копилось помаленечку. Потом… Я не ожидал, что меня — ленинского стипендиата из простой белорусской семьи будут так травить. Мой педагог послал меня умирать в Гомель, а хорошего композитора Дмитрия Смольского — в Могилёв. Будь они все прокляты! Так и запиши.
Но я работал все время, а потом меня поддержал комсомол. При советской власти можно было выбиться в люди, сейчас это бесполезно.
Консерваторию я закончил в 1961 году, а Владимир Мулявин в моей жизни появился позже. Мне очень повезло, что такой самородок на моем пути встретился. Это был по-настоящему русский человек.
А потом мы поехали с «Песнярами» в Америку и были там русским вторжением на рок-фронте. В Америке звучали мои песни «Вероника», «Алеся», собирали полные залы.
«ЗАВТРА». С 1980 вы занимаете пост председателя Союза композиторов Беларуси. Что вам удалось сделать на этом посту? Игорь ЛУЧЕНОК. Нормально. Пробил 137 квартир.
«ЗАВТРА». Вы были народным депутатом… Игорь ЛУЧЕНОК. Я никогда к этому не стремился. Был народным депутатом СССР от профсоюзов. Нас было 100 человек и два культурника — Кобзон и я. Остальные — свинарки, доярки…
«ЗАВТРА». В чем феномен Кобзона? Какой он как человек? Игорь ЛУЧЕНОК. С ним можно пойти в разведку. Так и запиши!
Мне очень помогали «Песняры», Вуячич, Гвердцетели. Ещё Машеров — это была светлая личность.
На Всесоюзном конкурсе на лучшее исполнение советской песни в 1966 году я из композиторов получил первую премию, её вручал Утёсов. А пел Виктор Вуячич, песня называлась «Память сердца».
«ЗАВТРА». С кем из поэтов вы дружили? И с кем дружба была особенно дорога? Игорь ЛУЧЕНОК. Я дружил с Анатолием Чепуровым, с ним написал неплохую песню «Он родился весною». Лев Ошанин был моим другом. Александр Прокофьев, Андрей Дементьев. Две очень приличные песни мы написали с Расулом Гамзатовым. Я больше писал на стихи белорусских поэтов. Белорусскому стиху вообще очень присущи лиричность, песенность.
«ЗАВТРА». А Евтушенко? Игорь ЛУЧЕНОК. С Евтушенко я встретился в Кремле. Помню, он стоит в цветной рубахе. Я подхожу к нему, говорю: «Вы знаете, Евгений, я на ваше «Заклинание» музыку написал. Евтушенко тогда мне сказал «спасибо». И всё, кончилось наше общение. Но не так давно у него возникли сложности, он хотел организовать концерты в Беларуси, обратился за помощью. И вообще, не надо о поэтах! Они все предатели. Или почти все…
«ЗАВТРА». Что-то из написанного вами забыто… Игорь ЛУЧЕНОК. У меня был вокальный цикл на стихи Владимира Соколова. Получилась небольшая исповедь. Вдвоем мы отвечали на вопрос «Как жить дальше?» (смеется) — не пресмыкаться из-за этих денег дурацких…
«ЗАВТРА». Вы писали музыку к песне о Сталине? Игорь ЛУЧЕНОК. Есть у меня песня о коммунистической партии, о Ленине есть, о Сталине нет. Зато есть песня о линии Сталина, «укрепрайона линии Сталина». Уго Чавесу пели её четырежды.
Я горжусь, что Фидель Кастро мне как-то сказал: «Ты такой же мятежный, как я». Когда я последний раз был на Кубе вместе с Лукашенко, мы втроем спели несколько песен — «Куба, любовь моя», «Подмосковные вечера» и «Помнит Вена, помнят Альпы и Дунай…» Я был коммунистом и остался коммунистом. Но религия нужна, пусть даже как «опиум для народа» (смеется).
«ЗАВТРА». Над чем сейчас работаете? Игорь ЛУЧЕНОК. Я занимаюсь творчеством. Ездил на «Славянский базар» вместе с членами организаций инвалидов России и Беларуси. Есть такая общественная организация «Филантроп». Я с ними дружу, мы проводим фестивали. Последняя баллада «Катюша, Катюша» на стихи Владимира Овсянкина, первый ее исполнитель Владимир Провалинский. Мы в августе все сделаем, на высшем уровне.
«ЗАВТРА». Как писался гимн Союзного государства? Игорь ЛУЧЕНОК. Когда был объявлен конкурс, мы вместе с московским поэтом (к сожалению, ныне покойным) Владимиром Фирсовым написали первый вариант гимна. У будущего гимна стихи хорошие, музыка добротная. Мы назвали так: «Торжественная песня союза России и Беларуси». Этот гимн уже записали Москва и Минск. Сейчас слово за российским президентом и за белорусским президентом. Но, ты же знаешь, нет союзного государства! Борются за союзное государство, но реально то его нет.
Мне ничего не надо, кроме здоровья! Все было! Я пишу песни для народа. И денег мне не надо. Славы тоже не надо, потому что признание у меня есть.
09:22 23.11.2018
Табу на Незнайку? к 110-летию со дня рождения Николая Носова
Георгий Судовцев
Когда речь заходит о Николае Николаевиче Носове (10 (23) ноября 1908 г. — 26 июля 1976 г.), то, конечно, сразу вспоминается Незнайка и его друзья, которые, как известно, жили «в одном сказочном городе», где «всё бывает»… Но это «всё» (вернее — всё остальное) как будто прячется за диковинной широкополой ярко-голубой шляпой «малыша-коротыша», его штанами канареечного цвета и оранжевой рубахой с зелёным галстуком…
Удивительное дело, но главным источником по биографии Носова до сих пор являются его мемуары «Тайна на дне колодца», изданные уже после смерти писателя, в 1977 году — и вот никто с тех пор больше не изучал её, никому она не стала интересна. Может быть, за исключением С.Е. Миримского, который собрал опубликованные свидетельства современников о писателе в трёхсотстраничной книге «Жизнь и творчество Николая Носова» 1985 года издания, но это «немного другое». Нет ни памятника (кроме странной надгробной стелы на Кунцевском кладбище — утверждают, что на «пристройке» к ней Незнайка куда-то «весело бежит», но лично я никакого веселья там не вижу, скорее — коротыш всерьёз чем-то напуган, наверное — тем самым куском, который оторвался от солнца), ни музея, ни даже почти обязательной для фигуры такого масштаба книги в «молодогвардейской» серии «Жизнь замечательных людей»…
Даже не знаешь, что тут и думать. Ведь почти каждый из нынешних жителей «постсоветского» пространства если даже не читал книжки Носова (которые издавались, издаются и, надеюсь, будут издаваться массовыми тиражами), то наверняка видел хотя бы мультфильмы по ним. Никому здесь не надо рассказывать и объяснять, кто такие Незнайка и его друзья. Ну, а такую «простенькую» детскую песенку «В траве сидел кузнечик…» на стихи Николая Николаевича никто не помнит случайно? А ведь по ней, при желании, целые литературоведческие диссертации можно писать.
Но, согласно принципу, известному как «бритва Хэнлона», не стоит приписывать злому умыслу то, что можно объяснить обыкновенной глупостью. Но даже если так, то в случае с Носовым глупость — явно не обыкновенная. Налицо какая-то гигантская, невозможная «сама по себе» глупость! Ни в условиях прошлой «плановой», ни в условиях нынешней «рыночной» экономики. Идеологии, кстати, тоже.
Те, кто касается этой темы, обычно намекают или даже утверждают, что про создателя Незнайки просто «забыли». Хотя к 100-летию писателя в 2008 году и памятную серебряную монету номиналом в два рубля выпустили,
и почтовую открытку со спецгашением…
Или вот на всемирной выставке ЭКСПО-2010 в Шанхае российский павильон был построен на образе Солнечного города, а его символом стал, разумеется, Незнайка. Правда, говорят, в Китае не понимают, почему главный герой у Носова — именно Незнайка, а, скажем, Знайка на вторых ролях. Чем неуч лучше образованного и умелого коротыша? Ну, там, согласно популярной байке, даже русскую народную сказку «Маша и медведь» не смогли перевести. Вернее, фразу «Сяду на пенёк, съем пирожок» — поскольку в языке наших соседей нет понятия «пенёк», деревья там не пилят, а выкапывают вместе с корнями…
Вот это, кстати, павильон нашей страны на Экспо-2010, вид сбоку («почувствуй себя коротышом!»).
А это общий план — Солнечный город в архитектурной реальности.
Так что мы видим не «беспамятство», не «забывчивость» и даже не «глупость» — как-то по-другому всё это должно называться…
Если посмотреть на хронологию носовских публикаций, то окажется, что она весьма своеобразно делится на три периода. Или, вернее, на три потока. Первый период (поток) начинается с 1938-го года, когда в журнале «Мурзилка» увидел свет рассказ «Живая шляпа», и в одиночестве следует до 1951-м года («Витя Малеев в школе и дома»). Это действительно очень живая и одновременно — скрупулёзно реалистическая «детско-советская» проза. Настоящая классика жанра. Повесть про Витю Малеева сразу же, в 1952 году была удостоена Сталинской премии III степени в области литературы и искусства совершенно «по делу» — кстати, вместе с «Васьком Трубачёвым» Валентины Осеевой. Дети в этих книгах — пусть с понятной «лакировкой действительности» — занимались обычными, понятными и нужными вещами: учились, играли, общались между собой, стремились сделать что-то полезное для своих близких и для общества в целом… Главным и самым ценным представлялось не их детство как таковое, а правильное, с точки зрения государства, «вкатывание» в большую взрослую жизнь…
С 1952 года (к которому, по свидетельству ряда современников, относится обнародованный автором замысел книги про «коротышей») начинается второй период носовского творчества, внутри которого первый, «соцреалистический» поток начинает (вплоть до 1961 года) совмещаться с потоком «сказочным». В 1953 году в киевском детском журнале «Барвинок» начинают публиковаться главы из «Приключений Незнайки и его товарищей» — причём одновременно и на русском, и на украинском (в переводе Фёдора Макивчука — «Пригоди Незнайка i його товаришiв», так и осталось в последующем) языках; в 1954 году в издательстве Детгиз повесть вышла отдельным изданием — уже под «каноничным» названием (кстати, «парадных» обложек в интернете не нашлось — только вот такие, «зачитанные до дыр»).
А в 1957 году в открытом за два года до того журнале «Юность» под руководством Валентина Катаева началась публикация «Незнайки в Солнечном городе». Кстати, сам Катаев впоследствии, в предисловии к трёхтомному собранию сочинений Николая Носова рассказывал, что познакомился с творчеством этого «детского» писателя намного раньше, чем впервые прочитал хоть одну написанную им строчку: внук Валентина Петровича, по примеру героев носовской повести «Весёлая семейка» Мишки и Коли начал самостоятельно мастерить в квартире инкубатор. Что, «Юность» впала в детство? Вряд ли…
Параллельно продолжают создаваться «традиционные» носовские рассказы: «Замазка» (1956), «Приключения Толи Клюквина» (1961) и другие. Немного особняком (и ближе к «Незнайке») стоит рассказ-басня «Бобик в гостях у Барбоса» (1957), главными героями которого выступают не люди, а две собаки. Но после 1961 года Носов работает исключительно над романом «Незнайка на Луне», который начал печататься в журнале «Семья и школа» (1964, № 7—1966, № 2), хотя уже в 1965 году вышло и отдельное издание.
А вот после 1965 года художественных произведений писатель уже не создавал. Или о них пока ничего не известно. В 1971 году вышла «Повесть о моём друге Игоре», основанная на общении с внуком, а в 1977 году — уже упомянутая выше автобиографическая книга «Тайна на дне колодца». Так что 1965−1976 года можно считать третьим, заключительным периодом носовского творчества, отмеченным сплошным знаком «нон-фикшн».
Синдром поиска глубинного смысла (СПГС) — весьма распространённое явление и, видимо, неотъемлемая и неизбежная часть любой в достаточной мере развитой и самодостаточной культуры, в любом случае находящаяся вне пресловутой «зоны комфорта». То есть в рамках общества отвечающая, говоря терминами М.К. Петрова, не столько за «трансляцию», передачу, сколько за «трансмутацию», преобразование уже существующего коммуникативного кода. И в этом качестве данный феномен всегда оказывается востребован обществом, особенно — на различных «переломах истории», когда звучат призывы «сжечь Рафаэля» и «сбросить Пушкина с парохода современности» (и вот, поди ж ты, найди сегодня хоть один пароход, а Пушкин — никуда не делся, вот он, «наше всё»).
Россия, несомненно, вот уже третий десяток лет (а то и дольше) находится на таком «переломе» или даже «перевале» (почему-то вспоминается пресловутый перевал Дятлова, который никакого отношения к данной теме не имеет?). Поэтому своего рода ореол, который постепенно возник после 1991 года вокруг творчества Николая Носова: прежде всего — вокруг его трилогии о Незнайке и, в особенности, романа «Незнайка на Луне» как «книги-предсказания, предвосхитившей наше будущее и судьбу всего Советского Союза», — весьма интересный и показательный культурный феномен. При этом многочисленные и сбывшиеся научно-технические «прогнозы» из носовских книг: вроде систем видеонаблюдения, плазменных телевизоров или эффектов невесомости, — отступают на второй план. А на первом оказываются элементы социальной антиутопии. Кто-то считает описание Носовым лунного общества «лучшим учебником политэкономии капитализма для детей и взрослых», кто-то — «литературным диссидентством в маске детского утренника», кто-то — «зеркалом русской контрреволюции», кто-то — предтечей романа Ивана Ефремова «Час быка» (1968) и ряда других «предзастойных антиутопий». Вот, например, мнение одного (кстати — весьма «продвинутого») современного читателя: «Не знаю, хотел ли вложить Носов в книги смыслы, которые стали ясны позднее. Существует мнение, что писатель, творя свои произведения, погружается в информационное поле Земли, откуда на него снисходят смыслы. И чем талантливее творец, тем больше ему удаётся в этой тёмной пучине… добыть жемчужин сигналов из будущего. И тогда появляются пророческие книги…»
Не ставя под сомнение факт существования феномена, названного здесь «информационным полем Земли», но и не рискуя с такой категоричностью определять его природу, замечу лишь, что полумистического ореола, подобного носовскому, почему-то напрочь лишены произведения всех авторов «большой тройки» детской литературы советского периода: Корнея Чуковского (даже с учётом его якобы антисталинского «Тараканища»), Сергея Михалкова и Агнии Барто. Или, если учитывать творчество Самуила Маршака, то даже «четвёрки». Не говоря уже о произведениях других советских «классиков для детей».
И, да — ещё один из важнейших моментов этой «носовской мифологии»: согласно ещё одной, весьма популярной легенде, Ельцин давал свою президентскую присягу не на Конституции России, а на «подарочном» издании трилогии про Незнайку: мол, другой подходящей «толстой книги» в окружении «всенародно избранного» под рукой тогда не нашлось…
Вообще, Носов — писатель очень «неправильный». При очевидной чуть ли не с самых юных лет литературной одарённости, писать «всерьёз» и публиковаться он начал только в 30 лет, а толчком к этому преображению назван его подросший сын Пётр, 1931 года рождения. Точно так же внук Игорь, 1962 года рождения, якобы выступил в роли триггера для перехода Николая Николаевича от художественного творчества к жанру «нон-фикшн».
Современники буквально в один голос говорят о внешней неприметности, многообразных неожиданных умениях и знаниях, а также о весьма замкнутом характере автора «Незнайки», о том, что для них сам он, по большей части, оставался «вещью в себе», а «раскрывался» только в общении со своими юными читателями, да и то — не сразу и далеко не всякий раз.
Знаком был со многими писателями, и не только детскими, но близких друзей ни среди них, ни помимо писательской среды у него не было (или о них ничего не известно). Долгое время, после окончания в 1932 году Московского института кинематографии (ныне — ВГИК), работал в сфере кино, но не художественного: был режиссёром и постановщиком ряда научных, учебных и мультипликационных фильмов, 15 декабря 1943 года был награждён орденом Красной Звезды. Официально награда была вручена «за создание выдающегося учебного фильма и проявленный при этом трудовой героизм». Соответствующие воспоминания второй жены писателя и его коллеги по кинематографическому творчеству Татьяны Фёдоровны Носовой-Серединой, в которых раскрывается данная тема, налицо: «Фильм „Планетарные трансмиссии в танках“ (сделанный на студии „Воентехфильм“ и посвящённый английскому „Черчиллю“. — Г.С.) был оценён „вне категории“, то есть получил высшую оценку. Планетарная трансмиссия — это разной величины шестерни, зубцами входящие одна в другую и приходящие в движение, как только танк начинает работать. Увидеть систему шестерён в работе невозможно, поскольку вся она упрятана внутри машины, к тому же измазана маслом, но Николаю Николаевичу удалось „открыть“ систему и заснять её так, что работу её можно было увидеть очень наглядно и понять без всяких пояснительных слов. Показ сопровождался музыкой „Лунной сонаты“ Бетховена и произвёл на научных консультантов сильное впечатление… За этот фильм (и вообще за работу в области научно-технического кино) Николай Николаевич был награждён орденом Красной Звезды».
Если наложить на «неправильности» и «неожиданности» жизни и творчества Николая Носова некие привходящие обстоятельства, то невольно возникает ощущение какого-то «параллельного бытия», каких-то странных корреляций.
Взять хотя бы 1938 год, к которому относятся первые публикации Николая Носова в «Мурзилке». Для страны — это время смены власти в НКВД и завершения предвоенной «Большой чистки».
Во время войны Носов получает «фронтовой» орден Красной Звезды, которым тогда награждались «военнослужащие Советской Армии, Военно-Морского Флота, пограничных и внутренних войск, сотрудники органов Комитета государственной безопасности СССР, а также лица рядового и начальствующего состава органов внутренних дел» — «за большие заслуги в деле обороны СССР как в военное, так и в мирное время, в обеспечении государственной безопасности». Планетарная трансмиссия танка «Черчилль», который был поставлен в количестве 253 машин… Всё «понятно без слов»?
В 1952 году 44-летний Носов получает Сталинскую премию за повесть «Витя Малеев в школе и дома», меняет официальную (кинематографическую) сферу деятельности и полностью посвящает себя литературному творчеству. В том числе и прежде всего — абсолютно неожиданным для того времени «Незнайке и его друзьям». Актуальные политические аллюзии в творчестве Носова быстро нарастают. «Солнечный город», с решающей ролью «волшебника» и его «волшебной палочки» уже вполне ощутимо спорит с курсом ХХ съезда КПСС, а «лунное общество» — почти открытая критика Программы КПСС образца 1961 года. Тем не менее, никаких видимых проблем у писателя даже при сверхпрофессиональной советской цензуре той эпохи не возникает: в 1967 году он награждается вторым орденом — Трудового Красного Знамени, в 1968 году достаточно широко отмечается его 60-летие, а в 1969 году за трилогию о Незнайке становится первым лауреатом Государственной премии РСФСР имени Н.К. Крупской.
Но — больше не пишет ничего, что имело бы хоть самое отдалённое отношение к идеологии или политике. Насколько это обстоятельство могло быть связано с передачей 18 мая 1967 года руководства советской госбезопасностью в руки Ю.В. Андропова, можно только догадываться. Но хорошо известно, что Юрий Владимирович не только серьёзно интересовался течением отечественного литературного процесса, но и проводил с этим самым «течением» различные «гидротехнические работы».
Внук писателя, Игорь Петрович Носов, по примеру деда пишущий для детей, вспоминает: «У него всегда было вдохновение, а вот нормальные условия для творчества отсутствовали. Будучи уже лауреатом Сталинской премии… и печатаясь на сотнях языков мира, он жил в коммунальной квартире… в районе Киевского вокзала. Окна выходили на железную дорогу, где дымили и громыхали старые маневровые паровозы. Грохот стоял такой, что заглушал включенный телевизор, в квартире дребезжали стекла. Форточку открыть было невозможно! Кроме того, рядом с нашим домом проходила ветка наземного метро. В таких условиях дедушка трудился до 1968 года.
В его квартире площадью 44 квадратных метра книги, как у Знайки, были везде: и на столе, и под столом, и на кровати, и под кроватью, и на шкафу, и в шкафу, и под шкафом… Большей квартиры для писателя не нашлось, хотя дед просил об этом. Заметьте, он просил продать ему квартиру, а не предоставить бесплатно! Отказывали дедушке, впрочем, не только в этом. Например, для переиздания „Незнайки на Луне“ долгое время не могли найти бумаги.
Он не был вхож в высокие кабинеты, не занимал в Союзе писателей СССР никаких должностей… Правда, в Союзе писателей состоял и взносы платил довольно большие — согласно гонорарам. Произведения Николая Носова ведь выходили миллионными тиражами! Был абсолютно непубличным человеком…»
В общем, есть некоторые основания предполагать, что Николай Носов был не столько провидцем и пророком, сколько одним из «посвящённых» и, соответственно, информированных участников того идейно-политического процесса, который в конечном счёте привёл к уничтожению «советского проекта». Причём не с «победившей» (якобы) в 1991 году стороны. Но, как сказал некогда, по утверждению Платона, великий Сократ: «Я знаю только то, что ничего не знаю…» Носовский Незнайка с удовольствием подписался бы под этими словами…
Заглавное фото: Уже пишется «Незнайка…» Лауреат Сталинской премии писатель Николай Носов среди своих юных читателей-пионеров. Фото 1953 г.
13:33 28.11.2018
Революционная икона К столетию публикации поэмы Блока «Двенадцать»
Андрей Фефелов
Несколько лет назад на кирпичных стенах подземного пивного ресторана «Дома журналистов» появились старинные, можно сказать, древнерусские газеты, загнанные в рамочки под стекло. Меня, разумеется, в первую очередь привлек выпуск петроградской газеты «День». На желтоватой бумаге значилась дата: «Ноябрь 1917 года». Этот выпуск был издан в преддверие выборов в Учредительное собрание и носил явно агитационный характер: на первой полосе читателям бодро рекомендовали голосовать за кадетский список. В этой приторной пропаганде сквозило что-то конвульсивно-безнадежное. Главное событие века уже случилось, но, как видно, поняли это тогда не все. Оплодотворение уже состоялось, и открывшиеся на мгновение створки — закрылись. Но тысячи обреченных сперматозоидов суетливо мечутся, кружатся в бессмысленном смертельном танце. Или это крупинки летящего из мировой тьмы обжигающего льда? Та самая дьявольская русская метель, заметающая все земные следы, символизирующая первозданную, хаотическую, хтоническую взвихренную Русь…
Что может быть легковеснее выборов? Только шальной пушистый снег. Бюллетени, они как тени. Избирательные урны плотно набиты зеленоватым прахом.
Средь этой пошлости таинственной,
Скажи, что делать мне с тобой —
Недостижимой и единственной,
Как вечер дымно-голубой?
Позволю допущение, что под именем Незнакомки Блок подразумевал именно революцию, которая «приходит иногда», при этом «всегда бесстыдно упоительна».
Кстати, к столетию взятия Бастилии в Париже открылась Всемирная выставка. Триумфальной аркой, открывающей территорию выставки, служило гигантское аляповатое сооружение из металлоконструкций, впоследствии прозванное Эйфелевой башней. Выставку, знамо дело, демонтировали, а башенка осталась. Таким образом, мы получили самый большой и самый известный памятник Великой Французской революции.
Столетие Великой русской революции прошло в России незаметно и тихо. Как будто мышь поскреблась. Пресс-секретарь Президента на вопрос: «Собирается ли государство отмечать эту дату?», распахнул совиные глаза и прошептал: «А в связи с чем это нужно праздновать, объясните мне. Не совсем понимаю вопроса…». Кроме непонимающего вопроса Пескова, к юбилею вот «этого» состоялась премьера парочки сомнительных сериалов, а также небольшой и уютный коммунистический митинг у каменного Маркса на Охотном ряду. Мелькали разноцветные шарики и многочисленные красные флаги КПРФ, на которых красовались тонко-нежные серп и молот на фоне загадочной раскрытой книги. Мне всегда хотелось узнать, как называется эта книга, кто ее автор и что в ней написано. Никто пока не дал мне внятного ответа на сей простой вопрос. Не исключено, что книга эта — первое отдельное издание революционной поэмы Блока «Двенадцать». Хотя вряд ли…
Как известно, первая публикация поэмы произошла 3 марта 1918 года в газете эсеров «Знамя труда». Сразу же вокруг имени Блока начался неимоверный скандал. Либеральный бестиарий восстал. Вот характерная цитата из газеты с интересным названием «Петроградское эхо»: «За последнее время Блок написал целый ряд стихов в большевистском духе, напоминающем солдатские песни в провинциальных гарнизонах. То, что Блок сочувствует большевизму — его личное дело. В своих убеждениях писатель должен быть свободен, и честь и слава тому, кто во имя этих убеждений смело идет против течения, — но зачем же писать скверные стихи? Когда любят девушку — ей несут в виде подарка золото и цветы, и никто не несет кожуру от картофеля…». Автор пытается иронизировать, не подозревая, что в определенные страшные периоды лучшим подарком для любимой становится уберегающая от цинги кожура картофеля, а не цветы и не золото.
В «Русских ведомостях» тогда писали, что поэма Блока написана «как бы в бреду тифозном». В том же издании известный литературный критик, сын одесского раввина Юлий Айхенвальд учит читателя: «Двенадцать героев поэмы, собранные в одну грабительскую шайку, нарисованы как темные и пьяные дикари, — что же общего между ними и двенадцатью из Евангелия? И пристало ли им быть крестоносцами (впрочем, они — без креста…) в борьбе за новый мир? Так не сумел Блок убедить своих читателей, что во главе двенадцати, предводителем красногвардейцев оказывается Христос с красным флагом. Имя Христа произнесено всуе».
Впрочем, после публикации поэмы на Блока накинулись не только либеральные псы, но и многие бывшие его друзья.
В мартовские дни 1918 года литературный протеже Блока поэт Владимир Пяст гордо заявил, что больше не подаст руки своему прежнему кумиру. После Пяст напишет про Блока: «демон извращенности зашевелился в поэте», «мара заволокла его очи».
Другой близкий Блоку человек, принявший священнический сан Сергей Соловьев, назвал поэта «святотатцем», певцом «современного сатанизма».
Не чуждый Блоку критик Георгий Чулков определил своего друга как «безответственного лирика», имеющего слабую связь с окружающей реальностью. По его словам, музу Блока «опоили зельем», и она, «пьяная, запела, надрываясь, гнусную и бесстыдную частушку».
Известный в свое время русско-польский филолог Фаддей Зелинский заявил, что Блок «кончен», и потребовал удаления имени поэта из списка лекторов Школы журналистов.
А вот что написала «добрая девочка» Гиппиус после того, как в квартиру Блока на Офицерской улице подселили буйного революционного матроса: «Блок страдает, к нему подселили одного матроса… жалко, что не двенадцать…». Она же назвала поэму Александра Александровича неприличным жестом.
Осип Мандельштам обозвал поэму «монументальной драматической частушкой». Шкловский пошел еще дальше: «Двенадцать» — ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» стилем. Блок пошёл от куплетистов и уличного говора. И, закончив вещь, приписал к ней Христа".
В своей обычной язвительной манере выступил Бунин: «Увлекшись Катькой, Блок совсем забыл свой первоначальный замысел „пальнуть в Святую Русь“ и „пальнул“ в Катьку, так что история с ней, с Ванькой, с лихачами оказалась главным содержанием „Двенадцати“. Блок опомнился только под конец своей „поэмы“ и, чтобы поправиться, понёс что попало: тут опять „державный шаг“ и какой-то голодный пёс — опять пёс! — и патологическое кощунство: какой-то сладкий Иисусик, пляшущий (с кровавым флагом, а вместе с тем в белом венчике из роз) впереди этих скотов, грабителей и убийц. Блок кричит: „Слушайте, слушайте музыку революции!“ и сочиняет „Двенадцать“, он берет зимний вечер в Петербурге, теперь особенно страшном, где люди гибнут от холода, от голода, где нельзя выйти даже днем на улицу из боязни быть ограбленным и раздетым догола, и говорит: вот смотрите, что творится там сейчас пьяной, буйной солдатней, но ведь в конце концов все ея деянія святы разгульным разрушением прежней России и что впереди нея идет Сам Христос, что это Его апостолы. Ведь вот до сих пор спорим: впрямь его ярыги, убившие уличную девицу, суть апостолы или все-таки не совсем?»
Николай Гумилев со слов Ирины Одоевцевой: «Написав „Двенадцать“, Блок послужил „делу Антихриста“, вторично распял Христа и еще раз расстрелял Государя».
Спустя годы идейный начетчик Иван Ильин напишет о поэме: «Вспоминаю я невольно тот тягостный и постыдный день, когда в русской литературе были сказаны о Православной Руси… окаянные, каторжные слова».
По поводу всего этого шума Блок ответит короткой фразой:
«…Те, кто видит в поэме политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой — будь они друзья или враги моей поэмы».
Действительно, «Двенадцать» Александра Блока, как и написанные в тот же период «Скифы», — стихи вовсе не политические. Это в чистом виде метаполитика — выход на новый уровень понимания происходящих в истории процессов.
Стихотворцы, литераторы, журналисты, эстеты и балаболы Серебряного века, как и все прочие смертные, попали в ослепляющий снежный вихрь. Не всегда видели за отдельными снежинками окружающий ландшафт, не всегда способны были различить среди огромных и грозных очертаний нахлынувшее вдруг со всех сторон будущее.
Будущее дано в предчувствиях и предзнаменованиях. Поэт, подхваченный огненной стихией божественных созвучий, способен видеть невидимое… «И внял я неба содроганье…»
Мелкий ум, трусливый эгоизм, интеллектуальный конформизм и стадный рефлекс «интеллигенции» несовместим с безжалостной прямотой духовных прозрений.
Известна дневниковая запись Блока, сделанная в апреле 1912 года:
«…Гибель Titanic'а, вчера обрадовавшая меня несказанно (есть еще Океан)».
Это высказывание по сию пору трактуется, как явный признак помешательства поэта, возликовавшего после гибели полутора тысяч невинных пассажиров злосчастного лайнера.
Однако, порождение монополий, широко разрекламированный «Титаник» был ярчайшим символом ненавистной Блоку, лишенной внутреннего содержания обнаглевшей и обреченной «немузыкальной цивилизации». Многоярусный гигант являлся на тот момент самым большим судном на планете, и в силу особой конструкции был объявлен непотопляемым. На его борту располагались корт, бассейн, тренажерный зал, салоны, рестораны, галереи и прочие приметы буржуазной роскоши. Восемь палуб делали его схожим с плавучей Вавилонской башней, бросающей вызов Всевышнему. Собственно, этот вызов был принят. Первый рейс «Титаника» оказался единственным и последним.
Блок пишет: «Музыка эта — дикий хор, нестройный вопль для цивилизованного слуха. Она почти невыносима для многих из нас, и сейчас далеко не покажется смешным, если я скажу, что она для многих из нас и смертельна. Она — разрушительна для тех завоеваний цивилизации, которые казались незыблемыми; она противоположна привычным для нас мелодиям об „истине, добре и красоте“; она прямо враждебна тому, что внедрено в нас воспитанием и образованием гуманной Европы прошлого столетия».
«Один из основных мотивов всякой революции — мотив о возвращении к природе; этот мотив всегда перетолковывается ложно; его силу пытается использовать цивилизация; она ищет, как бы пустить его воду на свое колесо; но мотив этот — ночной и бредовой мотив; для всякой цивилизации он — мотив похоронный; он напоминает о верности иному музыкальному времени, о том, что жизнь природы измеряется не так, как жизнь отдельного человека или отдельной эпохи; о том, что ледники и вулканы спят тысячелетиями, прежде чем проснуться и разбушеваться потоками водной и огненной стихии». (Из статьи «Крушение гуманизма», 1919 г.)
«Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но — это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот, все равно, всегда — о великом».
Будто отвечая своим хулителям, восставшим против первой революционной поэмы, Блок написал следующее: «Мы любили эти диссонансы, эти ревы, эти звоны, эти неожиданные переходы… в оркестре. Но, если мы их действительно любили, а не только щекотали свои нервы в людном театральном зале после обеда, мы должны слушать и любить те же звуки теперь, когда они вылетают из мирового оркестра; и, слушая, понимать, что это — о том же, все о том же». (Из статьи «Интеллигенция и революция», 1918 г.)
А вот запись из дневника того же года: «Происходит совершенно необыкновенная вещь (как всё): „интеллигенты“, люди, проповедовавшие революцию, „пророки революции“, оказались ее предателями. Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи.
Это простой усталостью не объяснить. На деле вся их революция была кукишем в кармане царскому правительству».
Но обратимся к самой поэме «Двенадцать». За сто лет сказано-пересказано много всего. Однако, туманная толща прошедших десятилетий сформировала своеобразную линзу, приблизив донельзя черную позолоту этого поразительного, пророческого произведения, открывающего мистические горизонты парадоксального, нелинейного русского пути.
В этом величайшем творении Блока присутствуют три времени и три метафизических уровня бытия. И как на всякой русской иконе, здесь действует закон обратной перспективы.
В мятежном большевистском настоящем, исполненном страстными потоками обжигающего ледяного ветра, мы видим волевое движение двенадцати революционных апостолов-красногвардейцев.
В ближайшем прошлом — бессмысленная буржуазная республика, «старый мир», шелудивый адский безродный пес-космополит-антихрист.
В неведомом будущем (неясно — далеком или близком) — шествует сам Господь с красным флагом в руках.
Это явь, навь и правь русской космогонии. Если у Босха между раем и адом на центральной створке триптиха — стог сена, у Блока главным символом быстротекущего времени является ветер.
Серебряный век погас, схлопнулся, задутый великим ветром. В магическом душном пространстве закрытой оранжереи произрастали экзотические растения: млели прекрасные розы, источали свой ядовитый аромат изысканные орхидеи… И вдруг стекло лопается, и внутрь врываются мощные ледяные сквозняки, космический холод мироздания. Все редкое, особое, закрытое, оранжерейное, дьявольско-прекрасное гибнет. Ароматы выветриваются, разнообразие исчезает. Погибает, сворачивается, уничтожается мир туманных грез и тонких запахов. Кто, как не Блок, испытал на себе мертвящее действие этих страшных и ледяных дуновений? Этот же радостный ветер спустя десять лет явится в поэме «Хорошо» Маяковского: «Дул, как всегда, октябрь ветрами…». И здесь ветер обозначает сдвиг, переход, геополитическую и внутреннюю нестабильность. Стихию, которая переворачивает миры, разворачивает вывески, срывает шапки, меняет ландшафт, путает все карты. Обструкция интеллигенции против поэмы «Двенадцать» закономерна. Никто не хочет добровольно покидать свои норки, выходить навстречу ледяному ветру. Никто, кроме Блока, безжалостно-правдивого, бесстрашно идущего в гудящее снежное пламя в «страшный шум, возрастающий во мне и вокруг».
Кто, как не Блок, мог осознать и почувствовать происходящее? Он, который некогда написал «невозможное возможно», понимал уникальность России, живущей по правилам геометрии Лобачевского в особом времени, в пространстве, где порой не действует земное притяжение. Здесь параллельные прямые пересекаются, здесь происходят невероятные (чудесные или страшные) события.
Блок и пошлость — две несовместные вещи! Россия-буря, Россия-революция, Россия — надежда всего человечества… Россия из «устрашающих и пророческих снов Достоевского»; та самая, «которую Гоголь назвал несущейся тройкой». В революции Блок видел не замену монархии на республику, с последующей сменой общественного строя. Но, прежде всего, распечатывание потрясающих русских энергий, древних народных архетипов. Вот почему вместо поэмы он написал икону, на которой и ад, и рай.
Современники гадали: почему в конце поэмы Христос?
Странно, как им не пришла на ум третья глава Апокалипсиса с известными строками: «Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Двенадцать революционных разбойников Блока — точно не безнадежны, совсем не мертвы, далеко не теплохладны…
Но мы-то уже видим другое. Мы видим в полноте своей грандиозный, жертвенный трагический русский ХХ век. И отлично понимаем, о каком «державном шаге» толкует в своей поэме Александр Блок. И прекрасно знаем, как «без имени святого» на устах — под Москвой и Сталинградом — бросались на немецкие пулеметы защитники, воины Святой Руси. Кто, как не Христос, благословил их на подвиг жертвенной любви, позвал за собой на муки ради всеобщего спасения? Посмотрите на одухотворенные лица комсомольцев, партизан и летчиков, глядящие на нас с немых фотографий времен Великой Отечественной. Эти лица дышат героическим аскетизмом, иконописной русской святостью.
Есть в финале поэмы еще одно указание, беспредельно важное для нас сегодняшних.
Как мы помним, в результате Февральского переворота царь был свергнут, и к власти окончательно пришли капиталисты-западники. Но вся эта масонская либеральная челядь и при царе чувствовала себя в России превосходно. Потому-то так быстро и тихо слетела монархия. В руках будущих заговорщиков была и пресса, и парламент, и деньги для подкупа солдат. После 1905 года количество британских, французских и американских агентов, отдельных личностей и целых организаций — зашкаливало.
Блоковский «старый мир» — это мир монополий, мир пошлости, продажности и полной глухоты.
Но тот, кто двигал, управляя
Марионетками всех стран, —
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман:
Там, в сером и гнилом тумане,
Увяла плоть, и дух погас,
И ангел сам священной брани,
Казалось, отлетел от нас…
(Из поэмы «Возмездие», 1919)
Современный финансовый капитализм, опутавший своей паутиной человечество — это и есть коллективный антихрист. Тот самый безродный, вечно голодный пес, подгрызающий любые ростки святости, раздирающий в клочья государства, принижающий народы, насаждающий извращения, сеющий по всему миру безумие и смерть. В октябре 1917 года произошло Божье чудо. Россия проскочила мимо этой раскрытой гнилой пасти и влетела в иную стихию, другую реальность. Экстремальный большевизм — страшный, суровый, безбожный — спас Россию от антихриста, дал ей историческое время на создание сверхоружия и создал колоссальный задел для социального и государственного строительства в ХХI веке.
Блок прозрел Христа, идущего далеко впереди, за пределами кромешных дней Великого Октября. Жертвенный героический путь, пройденный страной в веке ХХ, есть путь спасения не только России, но и всех народов Земли.
Читайте Блока! Слушайте музыку революции!
13:19 30.11.2018
Метафизика советского Михаил Кильдяшов представляет книгу «Александр Проханов — ловец истории»
Андрей Фефелов Михаил Кильдяшов
Андрей ФЕФЕЛОВ. Михаил Александрович, недавно вышла ваша новая книга под названием «Александр Проханов — ловец истории», в которой через его фигуру, через его творчество вы исследуете феномен советскости.
Михаил КИЛЬДЯШОВ. О Проханове и его творчестве писали многие, и, как правило, это были его ровесники, которые в той или иной мере прошли вместе с ним жизненный путь, то есть захватили тот временной сегмент нашей истории.
Когда я писал о творчестве Александра Андреевича, то писал как человек, который по возрасту годится ему во внуки. Почему это важно? Потому что я из того поколения, которое только самый краешек Советского Союза застало. Подобно тому, как у Александра Андреевича есть детское видение о Сталине на Мавзолее во время парада, так и у меня есть детское видение о Советском Союзе. Я помню советский Крым: в 1991 году вместе с семьёй мы улетали ещё из советской Евпатории, а когда вернулись в родной Оренбург, страна была уже в других границах.
И это понимание моим поколением советского как утраченного, как боли и тоски о том, что очень многое приходится начинать с нуля: в осмыслении ключевых ценностей, в построении государственных идеалов, — это было важно.
Советский опыт постичь из каких-то шаблонов — невозможно. Когда говорят «советское» — это, как правило, что-то такое партийное, «кондовое». Но первая книга Александра Проханова «Иду в путь мой» написана в 1960-е годы, когда молодая московская интеллигенция вдруг пошла «в народ», вдруг заинтересовалась «русским космосом», возникла идея сопряжения космоса технического и космоса метафизического. Вот это понимание, этот советский путь — за ним было будущее, и некоторые художники, философы, мыслители по нему шли: Александр Андреевич Проханов, скульптор Дмитрий Филиппович Цаплин… Тоска нашего поколения примерно по этому, и Советский Союз я воспринимаю именно так.
Как-то я впервые оказался на границе с Казахстаном… Представьте, что это такое: один ландшафт, одно небо над головой, одна речь по эту и ту сторону. Это Уральск, русский город, русский регион, а в землю врыты пограничные столбы!.. Возникает ощущение, что у тебя на груди цепь. Ты можешь дышать, ты вдыхаешь, но дышишь неполной грудью. Вот что такое потеря Советского Союза для нашего поколения. И эта книга — попытка восстановить образ утраченной Родины в её метафизических границах.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Проханов был советистом внутри СССР. В то время, когда большинство в творческой интеллигенции уже перестало быть советским. Да, они выполняли ритуальные действия, поздравляли съезды, писали книжки про Ленина, но внутри них зрело абсолютное отрицание советскости. В Проханове этого не произошло, он был романтизатором советского государства, и это было заметно и в его раннем творчестве, и в позднесоветском. А когда советское вдруг исчезло, рухнуло, стремительно превратилось в прошлое, в несбыточное, недостижимое прошлое, у многих произошёл перелом. Бывшие диссиденты, тот же Александр Зиновьев, стали адептами советского. Когда мы что-то теряем, мы начинаем по-другому на это смотреть.
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Мы плачем.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Мы плачем, это так. И нам вдруг открываются глубины…
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Что касается советскости Проханова: некоторые, кто плохо знаком с его творчеством и с публичными выступлениями, говорят: «Так он же коммунист!» — «Да, — отвечаю я. — Он, который ни дня не состоял в компартии и в семидесятые годы крестился». Ведь советскость Проханова, я думаю, ярче всего выражается в романе «Красно-коричневый», написанном как раз в период крушения последних надежд на сбережение советской Родины. Именно Проханов переосмыслил этот унизительный, оскорбительный эпитет для русских патриотов того времени.
Я тоже, когда пишу об этом романе, говорю, что красный и коричневый — это цвета русских икон, это символические цвета православия. Неслучайно в романе один из ключевых символов — икона, которую выносят из расстрелянного Дома Советов. Вот в этом — советскость Проханова. Это советскость «Красного коня» Петрова-Водкина, который выходит, казалось бы, из какого-то сказочного небытия, как миф, как полусон, когда мечта идёт впереди реальности, когда миф реальней действительности и сильней действительности, когда миф вдохновляет.
И советскость Александра Андреевича на постсоветскости не заканчивается. Ведь советский период вообще пытались «вырезать» из истории! Но так и не смогли, и на то, чтобы сохранить его, очень много сил Прохановым было положено. Что нам говорили? Что советский строй возник как антипод Романовской империи, что он закончился, когда его разрушил Ельцин, а Александру Андреевичу удалось вписать советский период в непрерывную канву русских империй. Его знаменитая теория о пяти русских империях: Киевско-Новгородская Русь, Московское царство, Романовская империя, Советская империя и нынешняя, нарождающаяся. И в этом смысле — Россия вечна. Это вечная икона, которая лишь меняет ризы. Красная риза — она остаётся, она в наших ризницах бережно хранится, и в определённый момент крестных ходов нашей истории эта риза вновь надевается на икону России.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Нам говорили: большевики затеяли эксперимент, они пытались применять противоестественные для общежития формулы. А вы, сегодняшние либералы, с вашими «естественными» формулами, куда вы завели человечество? В какую трясину привели нас? С вашим рынком, игрой свободных сил, с вашим культом гедонизма, потребления?
Ясно, что мы как человечество, как цивилизация, находимся в глубочайшем кризисе. Этот кризис постоянно искрит, он ещё не взорвал себя, но тем не менее уже «искорки» есть по всем контурам. И в этом отношении уникальность, абсолютная асимметричность советского опыта — важнейший ресурс, о котором сейчас почему-то мало вспоминают.
Что вы можете сказать о русском и советском в противоречии и единстве?
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Через творчество Александра Андреевича я вижу русское сквозь призму советского, а может быть, где-то — советское сквозь призму русского. Вот давайте представим: если бы не советский цивилизационный этап, Есенина не было бы в нашем наследии, Платонова не было бы, Петрова-Водкина… Или были бы, но совсем другие. Но чего бы мы лишились, какого пласта! Ведь не случайно Бунин, будучи в эмиграции, восхищался поэзией Твардовского. Когда он прочёл «Василия Тёркина», то сказал, что, оказывается, всё живо.
Советское на тот момент было спасением русского. Да, можно говорить о тяжёлых утратах, бутовских полигонах, расстрелах, о тех, кто пострадал в этот период… Но разве можно представить христианство, православие без жертвы? Идея жертвы для православного человека — краеугольный камень. Без идеи жертвы — что это? Это буддизм, проповедь счастливой жизни, «давайте жить дружно».
Мне довелось в своё время писать о митрополите Мануиле (Лемешевском), духовном наставнике митрополита Иоанна (Снычёва). Глядя на его путь, я понял, что, несмотря на все тяготы, это были счастливые православные люди, потому что они уже при жизни испытали крепость своей веры.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Конечно, советский период был религиозно заострён. У большевиков была своя вера — очень жаркая, бескомпромиссная. И религиозный смысл русского коммунизма — в том, что православный жар и православная этика перетекли в большевизм. И несмотря на то, что это были как бы два антипода внутри нашего напряжённого идеологического поля XX века, это была единая традиция, единая линия, которая тянулась через века. Эти два течения не могли не бороться друг с другом, потому что они на самом деле очень близки, они занимали одно место. Абсолютная бескомпромиссность большевистская, которая, собственно говоря, и позволила Советскому Союзу состояться, жёсткость большевистская говорит как раз о религиозности, поскольку настоящая, подлинная религиозность не очень-то признаёт какие-то полутона.
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Человек ищет точку опоры в смыслах. Сегодня мы живём в период удивительной бессмыслицы. У молодых людей, моих ровесников — тотальная тоска по смыслам. И когда мы начинали эту книгу, Александр Андреевич сказал: «Русский человек никогда не будет довольствоваться „Макдоналдсом“. Может быть, вначале этим искусится, но потом начнётся тоска». И я очень рад, что эта книга вышла именно сейчас. Почему? Потому что по опыту общения с молодёжью, той, которая моложе меня лет на десять, по опыту моего преподавания в университете, могу сказать, что в 2014 году молодёжь пробудилась. Возникло иное восприятие смыслов и слова. В аудиториях пишущего человека стали слушать совершенно по-другому. Может быть, это связано с Крымом, может быть, просто совпало, но нам очень важно этот момент не упустить.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Сейчас вы сказали, Михаил, «искуситься «Макдоналдсом». Я понимаю, почему Проханов так говорил, и я это могу понять, а если сказать это поколению следующему, которое уже после нас выросло, что они искусились «Макдоналдсом», они скажут: «Как? А почему мы авторучкой не искусились?» Они, скорее, гаджетами искусились, гуглом — вот они кем «искусаны».
Я помню, как в Москве появился первый в Советском Союзе «Макдоналдс», на Пушкинской площади. Я жил тогда как раз в этом доме, и неожиданно под моими окнами возник новый центр московской жизни — «Макдоналдс», поскольку все стремились туда, как в Мекку. Огромные очереди, которые тогда обвивали Пушкинскую площадь, были больше, чем очередь в Мавзолей. Собственно, очередь в Мавзолей перетекла сюда, в «Макдоналдс». И это было страшно, дико, и видно было, что за этим гораздо большее, чем просто желание покушать: люди шли приобщиться к западной цивилизации, к этому «сияющему граду на холме», который нам показывали из-за угла немножечко, а мы, советские люди, в него вглядывались с очарованием. Этот призрак, фантом Запада, очень сильно влиял на советских людей, которые жили, с одной стороны, в определённом аскетизме, а с другой стороны, уже был заметен упадок внутреннего «советского космоса», советского порядка, исчезали его идеологические компоненты. У меня был знакомый архитектор по фамилии Доронин, он утверждал, но я, к сожалению, до сих пор не могу проверить правильность его утверждений, что где-то в начале 1960-х был произведён большой ремонт Мавзолея: тёмно-красные гранитные плиты, которыми был облицован Мавзолей, были сняты и заменены на аналогичные, но другого цвета — рыже-ржавые. Как будто начала ржаветь сама идея. И эта, казалось бы, техническая акция оказалась акцией идеологической: изменились акценты, изменились контексты.
И, конечно, «Макдоналдс» подоспел, что называется, вовремя — когда все были готовы. Я сейчас не о себе говорю, а о большой части общества, которая готова была эту булочку съесть. Я из-за этого всю жизнь не хожу в «Макдоналдс». Года два тому назад я встречался где-то на МКАД с товарищем, редактором «Русской весны». Надо было что-то обсудить, и он говорит: «Давай в «Макдоналдс» зайдём». И я первый раз в жизни зашёл… Я уже понял, что это не страшно, что теперь уже все понимают, что это просто вредная жратва, которую нам втюхивают изо всех сил, заливают тоннами «пепси-колы», какими-то химическими добавками и так далее.
А по поводу смыслов… Богатств — огромное количество вокруг, они находятся в языке. Есть огромное количество книг, которые написаны в России русскими людьми, которые понимают, чувствуют слово, слог. А есть, кроме этого, изображения, архитектура, ландшафты, есть столько мест в России, которые являются «местами силы», местами истории. Но это богатство не активизировано, не актуализировано. То есть мы ходим по золотым слиткам, а на них лежит мусор, пыль, и никто на эти самородки не обращает внимание. Тайна в том, что общество так «сместилось», что эти богатства ему особо и не нужны. Смыслы, конечно, ищут, но ищут не там. Может быть, эти смыслы уже «не работают», и люди хотят другого? Как говорил композитор Мартынов, кончилось время композиторов. Я говорю: Владимир Иванович, а началось какое время? Он говорит: не знаю, но какое-то другое… «Тыц-тыц-тыц», и вот так два часа подряд — «тыц-тыц»…
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Как сказал один советский поэт, «сердца, не занятые нами, не мешкая займёт наш враг». В этом плане надо быть всегда начеку. Смыслы есть, Андрей Александрович, жажда смыслов есть, нет — «транслятора».
Андрей ФЕФЕЛОВ. А что за «транслятор»? Государство должно транслировать? Ведь в чем ещё была советскость сталинского государства: хотели всех приподнять, из всех сделать Платонов, Невтонов и так далее…
Михаил КИЛЬДЯШОВ. В массовом порядке — да, в индивидуальном и личном — каждый на своём месте. Должна активизироваться профессура, учителя, которые тоже «потухли». Как сказал один мой профессор в университете: «Учителя к ЕГЭ приспособились, они теперь и учат плохо».
Андрей ФЕФЕЛОВ. Да, специально под ЕГЭ…
Михаил КИЛЬДЯШОВ. А по поводу государства — не так это сложно, как кажется. Я всегда говорю: у нас в стране есть политика? Есть! Культура есть? Какая-никакая — поп-арт, массовая культура есть… Но нет культурной политики. Что такое культурная политика? Это то, что через культуру может сберечь Отечество. Государство в силу того, что оно обладает ресурсами разного рода, финансовыми в том числе, должно вести отбор энергосберегающего, энергосотворяющего, а не просто «разменивать» это, как пар в гудок.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Государство должно — правильно… Но мы сейчас находимся в управленческой ловушке.
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Этому есть объективные причины. У нас везде кризис профессионалов.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Это факт.
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Возьмём, к примеру, региональные министерства культуры. Даже на моей совсем еще юной памяти в регионах министерства культуры возглавляли люди, имеющие отношение к тому или иному виду искусства: музыканты, театральные деятели… Они знали химию творческого процесса. А сейчас у нас во главе везде кто стоит? Менеджер. И когда перед ним встаёт выбор: что содержательно, а что — пустота, — он этот выбор сделать не может. Универсальный менеджер к этому не подготовлен.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Это сплошь и рядом происходит, это бич нашей государственности.
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Проханов, как известно, был очень дружен с Поляничко. Поляничко — это наш земляк, Оренбургской земли. Сегодня катастрофически не хватает государственных деятелей, аппаратчиков масштаба Поляничко.
Андрей ФЕФЕЛОВ. Его убили…
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Да, в 1993 году. Мы в Оренбуржье праздновали одну из дат, связанных с его жизнью. Для меня это пример чиновника, который радеет за дело. Я видел в своей жизни пару таких человек, сегодня нужно готовить армию таких людей. Это утопия, я понимаю…
Андрей ФЕФЕЛОВ. Без утопии ничего не получится, нужна утопия! Нужен шаг, который потребует какого-то потрясающего дерзновения, отрешения от прошлого. Конечно, этот шаг в новое — на самом деле страшный шаг, потому что это преодоление какой-то космической, гигантской, тяжелейшей инерции. И в этом есть один из важнейших уроков советскости, потому что советскость делала небывалое, невозможное делала возможным. Для этого у человека должен быть внутренний огонь. Не отсырелость, не теплота или уютность, а горение! И как в нынешних условиях создать «центрифугу», из которой выскочат новые миры, новые царства? Как в русских сказках, когда вдруг появляется царство из одного яйца — города, башни, церкви, рынки и так далее. Потом — раз! — и сворачивается всё в яйцо опять; и пустырь вокруг, ничего нет, консервные банки, «Макдоналдс», «пивасик» пьют два бомжа. А потом другое яйцо, рубиновое, взяли, развернули — и там такое началось! А потом опять всё — раз! — и исчезло…
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Даже самого «потухшего» и «отсыревшего» можно разжечь. На презентации этой книги на книжной ярмарке мне задали вопрос: «А какие романы Проханова вы бы порекомендовали в школьную программу?» Я ожидал этого вопроса, я назвал три романа. Во-первых, «Место действия», в котором как раз советская цивилизация и русская, традиционная, новый город и старый город уживаются… Во-вторых, роман «Человек звезды»… Достаточно прочитать на уроке эпизод, где главный герой выбивает колоколом незаписанное стихотворение умершего в лагере поэта. Это потрясающий эпизод. И порекомендовал роман «Крым», в котором о присоединении Крыма нет ни слова, а Крым живёт как предчувствие.
Когда рукопись книги была уже готова, я задал себе вопрос: а какой бы эпизод из романов Проханова я хотел бы зачитать, допустим, на лекции? И выбрал роман «Подлётное время», там есть эпизод, где в соборе Сретенского монастыря, в новом соборе Новомучеников, как видение, советские писатели, скульпторы, художники (Белов, Распутин, композитор Свиридов и другие) стоят в монашеских ризах и молятся. Такое виде́ние у главного героя. Я прочитал этот эпизод нынешним студентам, они, может быть, не знают ни Свиридова, ни Распутина, ни других советских художников, но они были зачарованы. Так что разжечь — можно. Не надо думать, что всё потеряно. Просто мы находимся в некой точке икс: либо совсем плохо станет, либо — взлёт. Это период, в который маятник должен качнуться. Я верю, что он качнётся ввысь, но главное — не потерять момент 2014 года, который постепенно сейчас, через четыре года, начинает уходить.
Андрей ФЕФЕЛОВ. «Маятник качнётся в правильную сторону…»
Михаил КИЛЬДЯШОВ. Да. Есть героические примеры — наш земляк Александр Прохоренко… Молодёжь восхищена этим примером. Это не номенклатурный миф, а смысл для молодого поколения. Это пример, это жертва!
Андрей ФЕФЕЛОВ. Да, есть только два пути — это путь слова и путь дела. «Слово и дело!» — наш лозунг вечный.
Спасибо большое, Михаил Александрович, за беседу и за эту книгу!
Портрет Михаила Кильдяшова. Художник Геннадий Животов
20:47 02.12.2018
Умер Юрий Козлов Некролог
Сергей Сокуров
Юрий Константинович, участник Сообщества портала «Завтра», автор ряда статей, опубликованных на нём, можно сказать, не ушёл из жизни, а вышел, встав из-за письменного стала публициста. Совсем недавно я услышал в трубке телефона голос, бодрый, как всегда, не предвещающий близкого конца. Мой давний друг, спутник по страницам военной прессы, высказал уверенность в нашей встрече во дни его 90-летнего юбилея 1 марта 2019 года, уточнил: «Нет, Анатольевич, ты уж, старик, лучше сиди дома, я сам к тебе наведаюсь». И весело рассмеялся над своей «подначкой».
Мы знались 46 лет, с тех пор, когда наши литературные пути пересеклись в газете «Слава Родины», издаваемой во Львове. Журналист, военкор Козлов, с волевым лицом, рослый, как императорский гвардеец, уже был мастером пера. Это моё мнение о нём подтверждали крупные звёзды (уж забылось, сколько) на золотых офицерских погонах о двух продольных полосах.
И потом, во дни непрерывной обороны русского культурного пространства от недружественных сил, уже отставной полковник, но вечный русский офицер в душе, оставался в рядах осаждённых, держал с нами общую оборону и словом, и делом. В конце концов и он вынужден был покинуть насиженное место, хотя не назовёшь эмиграцией возвращение на Родину по имени Россия.
Малая Родина Ю.К. Козлова — Брянщина. Детство и ранняя юность его совпали с войной, хотя до фронта ему не хватило двух лет. Может быть, влияние «сурового бога войны», как поётся в советской песне, определило желание посвятить свою жизнь военной службе выпускника юрфака университета во Львове, куда завела его дорога судьбы. В начале 50-х годов молодой правовед был принят на службу в органы Министерства государственной безопасности СССР. Работая на разных должностях на востоке и западе Украинской ССР, он приобрёл большой опыт следственной деятельности. Службу завершил в 1984 году в воинском звании полковник.
Но было и другое призвание, замеченное и поощряемое и окружающими, и «наверху» — публицистика, приведшая Юрия Козлова в газету Союза офицеров «Слава Родины», где я впервые прочитал и увидел воочию своего старшего собрата по писательскому делу, который отозвался дружеским вниманием ко мне, к моим батальным работам, а потом, уже на руинах СССР поддерживал в общественном движении. Истинно русский человек повсюду и во всём остаётся верен России, какой бы окраски она не было. Юрий Козлов доказал эту истину всей своей долгой сознательной жизнью. И по-русски скажем сегодня: пусть земля ему будет пухом! До последних дней Ю.К. Козлов разоблачал острым словом фальсификаторов истории Великой Отечественной войны, принимал участие в научных конференциях, готовил статьи для СМИ. В качестве эксперта он выступал в передачах российского телевидения. В 2008 году издательством «Яуза-пресс» был выпущен в свет сборник его статей «Бандеризация Украины — главная угроза для России». А спустя восемь лет вышла книга «Трагедия Украины», которую можно назвать памятником покойному патриоту. Знаменательно для меня, что последняя прижизненная публикация Юрия Константиновича — о конкурсе-фестивале «Пушкинский камертон» появилась на сайте «Завтра».
Сегодня я беру на себя смелость от имени всех, знавших творчество Ю.К. Козлова посвятить его памяти эпитафию:
Юрию
Ты далеко, где звёзды зажигает
для вечных душ Спаситель и Творец,
где длится жизнь, во всём уже иная
в одном кольце — начало и конец.
Земное там без тёмных пятен снится,
как будто бы в дали минувших дней
листаешь Ты заветные страницы
любимой книги юности своей.
Мы смотрим в небо над твоей могилой,
а Ты — на нас, с улыбкою, любя
всех тех, кого душа твоя любила,
и кто любил от всей души Тебя.
От родных и друзей-соратников Сергей Сокуров
2 декабря 2018 г.
15:49 03.12.2018
Поэтический конкурс добровольцев Донбасса «Обожжённые сердца» имени Вадима Негатурова
Союз Добровольцев Донбасса
«Союз добровольцев Донбасса» проводит конкурс стихотворений имени поэта Вадима Негатурова.
Вадим Негатуров — активный участник пророссийского движения, поэт, настоящий патриот.
2 мая 2014 года, во время противостояния на Куликовом Поле в Одессе, был зверски убит нацистами в Доме Профсоюзов.
Мы должны помнить свою историю и своих героев. Именно поэтому наш конкурс посвящен его памяти.
Конкурс будет проводиться в 2 этапа.
1 этап проходит до 22.12.2018 года, до 23.55.
После этого будет выбрано 10 лучших стихотворений, которые перейдут во 2 этап конкурса.
2 этап проходит с 24.12.2018 года до 27.12.2018 года путем открытого голосования в официальной группе Союза добровольцев Донбасса, «В Контакте».
По итогам 2 этапа открытого голосования, добровольцами и участниками нашего сообщества будут выбраны 3 стихотворения, набравшие наибольшее количество голосов, которые и станут победителями нашего конкурса. Победители будут награждены призами.
Важно!!!
Работы на конкурс принимаются на электронную почту: sddonbassa@yandexru в формате:
ФИО/псевдоним/позывной
Номер телефона
Так как наш конкурс для добровольцев, мы просим краткое описание боевого/гуманитарного пути (убедительная просьба — учитывать, что эта информация может быть опубликована)
Название стихотворения
Само произведение (Внимание! На 1 добровольца принимается не более 2-ух стихотворений)
Обо всех изменениях и результатах конкурса будет сообщено на наших официальных ресурсах МОО «СДД»:
.
12:12 04.12.2018
Своя среди своих фильм Алёны Полуниной о «рабочих войны» на Донбассе
Сергей Угольников
Республика — она по определению своя. Её чужой не бывает. Общее дело. Общий порыв, который случился в четырнадцатом году. И, казалось бы, «всё разрушено, продано, предано». Но нет, не всё. Есть люди, для которых ничто никогда не закончено. Даже когда всё — против. Отозвали прокатное удостоверение у прошлого фильма — ну и ладно. Может, и у этого отзовут — да какая разница? Дело общее, как фильм, который снимался с рук. Потому что все знакомые операторы… Как бы сказать помягче? А, ну да — испугались.
Хрупкая женщина (она, наверное, не согласится с таким определением) берёт камеру и едет снимать фильм про Донбасс. И все лишены иллюзий и понимают, что оттуда можно не вернуться — не из-за злого умысла, а потому что так исторически сложилось. Есть опасность, что фильм не получится, потому что режиссёр — не оператор, а эстетические критерии произведения в какой-то мере важнее этических, и всегда может получиться так, что фильм не удался, а ты должен пожимать руку и говорить вежливые слова.
Не в этом случае! Идёт фильм, в котором — гражданская война и мужчины обустраивают свою жизнь на этой войне. База батальона «Восток» в Ясиноватой, по которой бегает огромный пёс, в «оружейке» идёт чистка пулемётов после стрельб, очень красивая игуана неспешно пьёт воду из блюдца, ополченцы задерживают и изолируют на время нарушителя воинской дисциплины, а на передовой обустраивается долговременная огневая точка, доезжая до которой бойцы подстреливают фазана.
Пожалуй, момент, когда подстреливают и ощипывают фазана — самый кровавый и жестокий эпизод фильма про войну. И очень сложно понять, что в этом фильме могло не понравиться украинским активистам, которые на премьере фильма в Португалии устроили акцию протеста — с пикетами, разбрасыванием листовок и попыткой устроить обструкцию в зале показов. Всё как мы любим.
Но если не знать, с какой линии боевых действий велась съёмка, то можно и не сразу понять, что происходит. По ту сторону фронта наверняка тоже не львовские парубки и киевские дурачки в «вышиванках» тащат лямку, а призывники или контрактники из Днепропетровска, где правит неизвестно как избранный мэр Филатов. Так и в Екатеринбурге: мэр был примерно такой же, и какие-то граждане этого неутомимого блогера избирали и тоже не совсем теперь понимают — как. Если продолжать не совсем уместные политические ассоциации, то это фильм про выживание условных рабочих Уралвагонзавода. Где нет гламура, строевого шага, инноваций и утомивших квадрокоптеров. С одной стороны фронта прилетело — на другую сторону улетело, жизнь как жизнь. Этот фильм должен был появиться году в четырнадцатом, но тогда был взят курс на истеричность провластных пропагандистов, что способны испохабить любую самую светлую идею, но не в состоянии снять нормальный фильм.
Возможно, не самое, но точно важное в фильме Алёны Полуниной, что объединяет видеоряд и героев — нормальность всего происходящего. Музыку слушают самую обычную, радио — не специальное, хотят сгонять на Казантип, во Вьетнам — отдохнуть, но зарплата — десять тысяч, на рынке больше зарабатывают, куда уж тут. Да, половину слов в диалогах приходится запикивать. Потому что «рабочие войны» не думают, насколько хорошо будут выглядеть в глазах режиссёра за видеокамерой, а думают о том, как выполнить поставленные боевые задачи.
Один из зрителей, бывавший в зоне боевых действий, опоздав к началу сеанса и увидев сцену ареста парня в камуфляже без знаков различия, решил, что это постановка с хорошими актёрами. Но нет, всё как есть, потому что — вполне цельные люди. Может, конечно, слишком долго и аккуратно пытались угомонить разбушевавшегося бойца, но угомонили.
Война в «Своей Республике» уже далека от «горячей фазы». Изматывающая и тягучая, без героизма и захватов, с целями, которые у каждого свои. Со светошумовыми гранатами, подвешенными в колючей проволоке, только что без контрольно-следовой полосы. Есть формальная граница, а дома у большинства из воюющих — по другую её сторону, и нарушитель — не заблудившийся пьяный турист, а, скорее всего, враг. Просто враг, по которому надо просто стрелять.
Хорошо, что у фильма Полуниной не отобрали прокатное удостоверение, как случилось когда-то с фильмом «Варя». Более того, теперь правообладатель фильма — Киностудия имени Горького. Правда, неясно уже хорошо это или плохо, потому что неизвестны планы дальнейшего проката. Но хотя бы не запретят. Вероятно, это моя блажь, но показалось, что финал произведения — открыт. Мне просто хочется чаще смотреть фильмы Алёны. Но и ей, вроде, понравилось снимать самой. Так, что, может быть, и не просто моя блажь.
P. S.
Необходимо выразить глубокую благодарность лучшему российскому фестивалю документальных фильмов «Докер» за московскую организацию показа.
Подписывайтесь на наш канал в Яндекс. Дзен! Нажмите «Подписаться на канал», чтобы читать «Завтра» в ленте «Яндекса»
