«Сначала Фогт говорит только о «партии пролетариев», возглавляемой Марксом».
Этим самым газета отождествляет меня с «партией пролетариев», а потому все, что она говорит об этой партии, касается и лично меня. Между тем дальше в той же статье, столбец 2, строка 18 сверху и сл., говорится: «Таким образом в 1852 г. против швейцарских обществ рабочих был затеян постыднейший заговор с массовой фабрикацией фальшивых ассигнаций (подробности смотри у Фогта), заговор, который причинил бы швейцарским властям величайшие неприятности, если бы он не был своевременно раскрыт».
Ниже, в том же самом столбце, строка 33 сверху, говорится: ««Партия пролетариев» питает особую ненависть к Швейцарии и т. д.».
Из кёльнского процесса коммунистов в октябре 1852 г. «National-Zeitung» должно было быть известно (как знал это и Фогт из моих «Разоблачений о кёльнском процессе коммунистов»), что я никогда не был связан с Шервалем, который в 1852 г. занимался якобы этими происками в Швейцарии (г-н Карл Шаппер, живущий в Лондоне, 5, Percy Street, Bedford Square, с которым до кёльнского процесса Шерваль поддерживал отношения, готов дать все разъяснения по этому поводу). Она должна была знать, что во время кёльнского процесса коммунистов я через адвокатов разоблачил Шерваля как союзника Штибера; что, согласно вынужденным показаниям самого Штибера, Шерваль в 1851 г., то есть в то время, когда под руководством Штибера он составлял в Париже немецко-французский заговор, принадлежал к враждебному мне обществу. Из книги Фогта, которой она посвятила две передовых статьи, «National-Zeitung» знала, что и после окончания кёльнского процесса я в печатавшейся в Швейцарии брошюре «Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов» изобличал Шерваля как шпиона. Когда во время кёльнского процесса Шерваль якобы убежал из парижской тюрьмы, а на самом дело приехал в Лондон в качестве шпиона, тогдашнее виллихошапперовское общество рабочих приняло его с распростертыми объятиями, но в результате запроса о Шервале, который, по моим указаниям, адвокаты в Кёльне (а именно Шнейдер II) сделали на судебном следствии Штиберу, он был исключен из общества.
Итак, со сторолы Фогта и присоединившейся к нему «National-Zeitung» было бесстыднейшей и вполне сознательной клеветой возлагать на меня ответственность за швейцарские подвиги, якобы совершенные заведомо враждебным мне индивидуумом, который был мною разоблачен и которого я преследовал. Фогт говорит о «приспешниках Маркса в Женеве», с которыми общался Шерваль. Но и теперь, как и в 1852 г., я не поддерживаю связей ни с кем из живущих в Швейцарии.
Повторяю то, о чем я Вам уже раньше писал: 15 сентября 1850 г. я и мои друзья отделились от той части лондонского Центрального комитета существовавшего тогда немецкого коммунистического общества (называвшегося Союзом коммунистов), которая под руководством Виллиха занялась игрой «демократической эмиграции» в революцию и заговоры (впрочем, игрой, чрезвычайно ребяческой и безопасной). Мы перенесли Центральный комитет в Кёльн и не вели никакой переписки ни с какой частью континента, за исключением Кёльна. Эта переписка, как доказал кёльнский процесс, не содержала в себе ничего криминального. С весны 1851 г., как только в Кёльне были арестованы отдельные члены общества, мы (то есть лондонская часть общества) прервали все и всяческие сношения с континентом.
Мои друзья в Лондоне собирались раз в неделю и принимали меры к тому, чтобы расстраивать бесстыдно применявшиеся и ежедневно возобновлявшиеся полицейские маневры Штибера. В середине ноября (1852 г.), после окончания кёльнского процесса, я, с согласия моих друзей, объявил Союз коммунистов распущенным и с того времени вплоть до настоящего момента не принадлежу ни к какому тайному, ни к открытому обществу.
А с другой стороны, я и мои лондонские друзья, несмотря на чрезвычайную ограниченность наших средств, так энергично разрывали все сети полицейской интриги, что под конец, - как говорит в своих признаниях в «New-Yorker Criminal-Zeitung» от 22 апреля 1853 г. некий Гирш, бывший агент Штибера, находящийся в настоящее время в заключении в Гамбурге, - для того чтобы обеспечить осуждение заключенных, Гирш должен был под фамилией Хаупта поехать в Кёльн и, выступив в роли Хаупта, дать на суде ложные показания под присягой.
Но, по словам Гирша, накануне выполнения этого плана г-н фон Хинкельдей написал: «Государственный прокурор надеется, что при благоприятном составе присяжных будет вынесен обвинительный приговор и без чрезвычайных мер и поэтому он» (Хинкельдей) «просит пока ничего не предпринимать».
Как только появилась эта статья, я немедленно написал редактору «Daily Telegraph» и, угрожая ему процессом о клевете (action for libel), потребовал, чтобы on принес мне amende honorable (извинения). Он ответил, что послал мое письмо своему немецкому корреспонденту и будет ждать его ответа. Ответ этот появился в номере «Daily Telegraph» от 13 февраля 1860 г. и в дословном переводе (оригинал Вы получите через несколько дней) гласит: «Франкфурт-на-Майне, 8 февраля. Я лишь вкратце отвечу на те замечания, которые сделал д-р Маркс по поводу одной из посланных мною Вам корреспонденций. Он просто обратился не по адресу. Если бы этот ученый господин обратился со своими замечаниями к самому д-ру Фогту или к одному из той сотни немецких редакторов, которые цитировали книгу д-ра Фогта, то его поведение соответствовало бы тому, что требуется в данном случае. Но д-р Маркс оставляет без опровержения многочисленные обвинения, выдвинутые против него в его собственном отечестве, и предпочитает изливать свой гнев на единственную английскую газету, поместившую на своих страницах утверждения, которые печатались и перепечатывались почти во всех сколько-нибудь значительных немецких городах. Этот ученый господин забывает, по-видимому, то обстоятельство, что он не имеет ни малейшего права жаловаться на опубликование в английской газете некоторых неприятных для него сведений, раз он не считает нужным привлечь к ответственности авторов и распространителей порочащих его слухов в его собственном отечестве. В заключение я изъявляю мою полную готовность признать ложность утверждений, имеющихся в указанных сообщениях, как только д-р Маркс убедит мир в ложности этих последних. Если у него есть необходимые для этой цели доказательства, то для него ничего не может быть легче, как добиться столь желательного для него результата. В его распоряжении имеется по меньшей мере 50 немецких городов, где он может начать процессы и добиться присуждения редакторов к надлежащему наказанию. Если же он не желает стать на этот путь, то английский корреспондент вовсе не обязан опровергать утверждения, которые исходили не от него и которые он только повторял, полагаясь на бесспорный авторитет чрезвычайно почтенных источников».
Отмечу мимоходом те преувеличения, которыми берлинский корреспондент газеты «Daily Telegraph» (кажется, некий еврей по имени Мейер) старается прикрыть свой плагиат из «National-Zeitung». Сначала он говорит о сотне немецких редакторов, потом о многих тысячах (а именно, о количестве редакторов, соответствующем числу имеющихся в Германии сколько-нибудь значительных городов), а в конце концов говорит, что я должен был бы возбудить обвинение против 50 редакторов по меньшей мере. А под чрезвычайно почтенными источниками он подразумевает свой единственный источник - берлинскую «National-Zeitung».
Замечу также мимоходом, что в моем письме редактору «Daily Telegraph» от 6 февраля, которое, как он сам мне писал, он переслал своему немецкому корреспонденту, я извещал редактора «Telegraph», а через него и его корреспондента, что я начну процесс о клевете против берлинской «National-Zeitung».
Единственным обстоятельством, которое, по моему мнению, имеет здесь решающее значение, является то, что «Daily Telegraph», прикрываясь своим корреспондентом, отказывает мне в каком бы то ни было удовлетворении, прежде чем я не проведу процесса против одной из немецких газет. Газета ссылается на «почтенный» авторитет «National-Zeitung», которая одна только и поместила в этой связи опубликованные «Daily Telegraph» утверждения.
Вы понимаете, какой скандал вызвала в Лондоне статья «Telegraph». Этим скандалом я обязан газете «National-Zeitung». Уже в интересах моей семьи я должен начать процесс о клевете (action for libel) против «Telegraph», предварительные расходы по которому - до окончания процесса - составят здесь по меньшей мере 200 фунтов стерлингов. До какой безграничной подлости может дойти Фогт, видно из того, что он распространяет гнусную инсинуацию, будто моя мнимая связь с «Neue Preusische Zeitung» объясняется тем, что моя жена - сестра бывшего прусского министра фон Вестфалена.
С глубоким уважением преданный Вам д-р Карл Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ВИЛЬГЕЛЬМУ ЛИБКНЕХТУ В ЛОНДОН [Черновик]
Манчестер, 27 февраля 1860 г.
6, Thorncliffe Grove, Oxford Road Дорогой Либкнехт!
Познакомь Шаппера с книгой Фогта ( «Мой процесс против «Allgemeine Zeitung»»). Сходи к нему. Он расскажет тебе, что я ему написал.
Судя по письму, которое я получил вчера от моего берлинского адвоката, с этим делом все в порядке. В информации, которую я ему послал, я одновременно изложил необходимое и относительно тебя. Проработай полностью относящуюся к тебе часть книги Фогта, так чтобы я в любой момент мог этим воспользоваться. Но придерживайся в точности фактов.
Далее, необходимо, чтобы резолюция против Фогта, принятая в мою защиту Просветительным обществом рабочих 6 февраля 1860 г. и подписанная председателем общества, была немедленно засвидетельствована судьей (то есть подпись).
Сердечный привет твоей жене и тебе.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - КАРЛУ ШАППЕРУ В ЛОНДОН [Черновик]
Манчестер, 27 февраля 1860 г.
6, Thorncliffe Grove, Oxford Road Дорогой Шаппер!
Я получил вчера письмо от моего берлинского адвоката, из которого видно, что г-ну Цабелю из «National-Zeitung» придется искупить свое усердие по отношению к Фогту более близким знакомством с тюрьмой.
Осенью 1852 г., по возвращении из Парижа в Лондон, Шерваль вступил в открытое немецкое рабочее общество, называемое «Просветительное общество рабочих», членом которого он был прежде и которым в то время руководили я и вышеназванный г-н Виллих. В результате публичного разоблачения Шерваля в Кёльне во время судебного процесса д-ра Беккера и прочих и в результате сведений, полученных из других источников, вышеназванный Шерваль был публично исключен из указанного клуба немецких рабочих и вскоре после этого исчез из Лондона».
Энгельс шлет тебе сердечный привет; впрочем, весной он сам как-нибудь приедет в Лондон. Прошу тебя, не теряй времени. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - МУЗЕМБИНИ В ЛОНДОН [Черновик]
Манчестер, 27 февраля 1860 г.
6, Thorncliffe Grove, Oxford Road*
Дорогой Музембини!
Г-н Фаухер, должно быть, уже сказал Вам, что как раз теперь я занят двумя процессами о клевете, из которых один возбуждается против «National-Zeitung» в Берлине, другой - против «Daily Telegraph» в Лондоне. Оба они связаны с Фогтом, с брошюрой этого бонапартистского агента, направленной против меня**.
В связи с этим мне в высшей степени важно иметь точные сведения о связи генерала Клапки с Генеральным швейцарским банком и Оттоманским банком, о взаимоотношениях этих двух банков, о связях Оттоманского банка с Мусурусом и об отношениях последнего с Россией. Вы меня в высшей степени обяжете, если доставите нужные мне сведения, послав мне их по моему теперешнему манчестерскому адресу.
Кланяйтесь от меня г-же Музембини.
Остаюсь преданный Вам Карл Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ФРЕЙЛИГРАТУ В ЛОНДОН Манчестер, 29 февраля 1860 г.
6, Thorncliffe Grove, Oxford Road Дорогой Фрейлиграт!
Мне было очень приятно получить твое письмо, так как я вступаю в дружбу лишь с очень немногими, но зато дорожу ею. Люди, бывшие моими друзьями в 1844 г., остались ими и поныне. Что же касается собственно официальной части твоего письма, то она основана на крупных недоразумениях. Поэтому скажу в пояснение следующее: 1. Процесс Эйххофа - Штибера.
«Материал», который я доставил Юху (при этом я ему заявил, что ни он, ни Эйххоф не заслуживают моей поддержки по двум причинам: во-первых, из-за того, в каком духе они писали в «Hermann» о кёльнском процессе; во-вторых, потому, что я убежден, что Эйххоф является прочным орудием в руках бывшего полицейрата Дункера, который хочет отомстить Штиберу, совершенно так же, как некогда в Париже Видок отомстил Жиске, но что я тем не менее сделаю все возможное, чтобы содействовать падению и наказанию Штибера, хотя бы для того, чтобы отомстить за смерть моего друга д-ра Даниельса), - этот «материал» сводится к следующему: Я дал Юху экземпляр «Разоблачений о кёльнском процессе коммунистов» - заметь, мое печатное произведение, изданное сначала в Швейцарии; а затем в Бостоне и цитируемое Фогтом в качестве общеизвестной книги, то есть отнюдь не «секретный материал».
Я сказал Юху, что эта книга содержит все, что я знаю.
Наконец, я указал ему на то, что Левальду (защитнику Эйххофа) следует допросить в качестве свидетеля находящегося в гамбургской тюрьме Гирша. Это было сделано. Гирш показал теперь под присягой, что «книга протоколов» была прусским изделием и все остальное с юридической точки зрения было противозаконным.
Итак, «разоблачения», которые будут сделаны на этом процессе на основании моих «материалов», снимают с бывших членов Союза даже видимость юридической виновности и «разоблачают» прусскую полицейскую систему, которая, раз утвердившись в результате «кёльнского процесса» и гнусной трусости кёльнских присяжных, выросла в Пруссии в господствующую силу, ставшую теперь, наконец, невыносимой даже для самих буржуа и для министерства Ауэрсвальда. Вот и все.
К тому же меня просто удивляет, что тебе могла прийти в голову мысль, будто я способен предоставить что-либо к услугам полиции. Вспомни небезызвестные тебе письма из Кёльна (1849-1850 гг.), в которых меня прямо упрекали в том, что я дал заглохнуть агитационной деятельности Союза (я это сделал тогда, имея на то веские причины и уж, конечно, не из личных соображений).
2. Мой процесс против «National-Zeitung».
Прежде всего замечу, что с тех пор, как в ноябре 1852 г., по моему предложению, Союз был распущен, я больше никогда не принадлежал и не принадлежу ни к какому тайному или открытому обществу, и, следовательно, партия в этом совершенно эфемерном смысле слова вот уже восемь лет как перестала для меня существовать. Лекции по политической экономии, которые я читал после выхода моей работы (с осени 1859 г.) некоторым передовым рабочим, в том числе и бывшим членам Союза, не имели ничего общего с закрытым обществом, даже меньше, например, чем доклады г-на Герстенберга в Шиллеровском комитете.
Ты помнишь, что я получил от руководителей довольно разветвленного нью-йоркского Коммунистического союза (в числе их был и Альбрехт Комп, директор Генерального банка, 44, Exchange Place, New-York) прошедшее через твои руки письмо, в котором меня в сущности просили реорганизовать старый Союз. Прошел целый год, прежде чем я ответил, а затем я написал, что с 1852 г. я не связан ни с каким объединением и что я глубоко убежден в том, что мои теоретические работы приносят больше пользы рабочему классу, чем участие в объединениях, время для которых на континенте миновало. После этого в лондонской газете «Neue Zeit» г-на Шерцера не раз помещались резкие нападки на меня за эту «бездеятельность»; хотя мое имя и не упоминалось, но было совершенно ясно, о ком идет речь.
Когда Леви приехал (в первый раз) из Дюссельдорфа - он и тебя тогда часто посещал, - он вздумал даже соблазнять меня обещанием поднять восстание фабричных рабочих в Изерлоне, Золингене и т. д. Я резко высказался против такого бесполезного и опасного безумства. Кроме того, я ему заявил, что не принадлежу больше ни к какому «союзу» и ни в коем случае не могу вступать в такого рода объединения, хотя бы уже потому, что подобные связи опасны для наших людей в Германии. Леви вернулся в Дюссельдорф и, как мне вскоре оттуда написали, с большой похвалой отзывался о тебе, всячески обличая в то же время мое «доктринерское» безразличие.
Итак, о «партии» в том смысле, в каком ты о ней пишешь, я ничего не знаю начиная с 1852 года. Если ты - поэт, то я - критик, и, право, с меня хватит опыта 1849-1852 годов.
«Союз», так же как и Общество времен года в Париже, как сотни других обществ, был лишь эпизодом в истории партии, которая повсюду стихийно вырастает на почве современного общества.
В Берлине мне нужно доказать две вещи (в отношении старой и уже устарелой истории с Союзом): Во-первых, что с 1852 г. не существует подобного рода общества, членом которого я бы состоял.
Затем, что г-н Фогт - гнуснейший клеветник, поскольку он забрасывает существовавшее до ноября 1852 г. общество коммунистов большей грязью, чем это делал Теллеринг.
Последнее ты, несомненно, сам можешь подтвердить, и твое письмо к Руге (написанное летом 1851 г.) служит доказательством того, что в течение периода, о котором здесь только и идет речь, ты рассматривал подобного рода нападки как направленные и против тебя лично.
Заявление в «Morning Advertiser», «Spectator», «Examiner», «Leader», «People`s Paper» было подписано также и тобой. Одна из копий этого заявления находится среди судебных материалов кёльнского процесса.
К тому же ты не сделал никаких возражений, когда об этом было вновь упомянуто в моих «Разоблачениях» (стр. 47 бостонского издания).
Ты фигурировал также в качестве кассира в нашем печатном воззвании по сбору пожертвований в пользу осужденных.
Впрочем, едва ли нужно напоминать об этом.
Но совершенно необходимо, чтобы мой берлинский адвокат имел в руках следующее мое письмо Энгельсу, которое является юридическим документом, так как было послано без конверта и на нем имеются оба почтовых штемпеля - Лондона и Манчестера: «Лондон, 19 ноября 1852 г.
28, Dean Street, Soho Дорогой Энгельс!
В прошлую среду Союз по моему предложению распустил себя и объявил несвоевременным дальнейшее существование Союза также на континенте. Впрочем, на континенте он фактически уже не существует со времени ареста Бюргерса и Рёзера. Прилагаю заявление для английских газет и т. д. Кроме того я пишу еще литографированную корреспонденцию» (вместо нее я выпустил впоследствии у Шабелица брошюру*) «с подробным изложением подлостей, совершенных полицией, и т. д., а для Америки воззвание о пожертвованиях в пользу арестованных и их семей. Кассиром является Фрейлиграт. Подписано всеми нашими». (Остальные несколько строк не имеют значения.)
«Твой К. М.»542
В подобном документе я, разумеется, не могу вычеркнуть ни одного имени. Это единственный случай, когда я пользуюсь твоим именем с целью установления факта, а именно факта роспуска Союза, поскольку твое имя случайно встречается в моем письме от 1852 года. Я не вижу в этом ничего для тебя компрометирующего.
Одно твое письмо, написанное в 1851 г., я хотел бы использовать для брошюры, которая выйдет после процесса. В нем нет абсолютно ничего компрометирующего в юридическом смысле. Но так как это продлится еще много недель, то я переговорю с тобой по этому поводу лично.
Из вышесказанного следует: «Собрания, постановления и деяния партии» после 1852 г. относятся к миру фантазии, о чем ты, впрочем, мог бы знать и без моих заверений и, судя по твоим весьма многочисленным письмам ко мне, по-видимому, знал.
Единственная деятельность, которую я вместе с несколькими единомышленниками по ту сторону океана продолжал и после 1852 г., пока это было нужно, то есть до конца 1853 г., - была «система презрительных насмешек», как окрестил ее г-н Людвиг Симон в 1851 г. в «Tribune», насмешек над демократическим эмигрантским жульничеством и игрой в революцию. Твое стихотворение против Кинкеля, так же как и твоя переписка со мной в течение этого времени, доказывают, что ты был в этом со мной вполне солидарен.
Впрочем, это не имеет никакого отношения к предстоящим процессам.
Теллеринг, Бандья, Флёри и т. д. никогда не принадлежали к «Союзу». Что в бурю поднимается пыль, что во время революции не пахнет розовым маслом и что время от времени кто-нибудь даже оказывается забрызганным грязью, это - несомненно. Или - или. Однако, если принять во внимание, какие огромные усилия употребляет весь официальный мир в борьбе против нас, официальный мир, который, чтобы нас погубить,
не только слегка нарушал уголовный кодекс, а прямо-таки глубоко в нем увязал; если принять во внимание грязную клевету «демократии глупости», которая не может простить. что у нашей партии больше ума и характера, чем у нее самой; если знать историю всех остальных партий того же периода; если, наконец, спросить себя, какие же факты (а не гнусности какого-нибудь Фогта или Теллеринга, которые можно опровергнуть перед судом) могут быть выдвинуты против всей партии, - то приходишь к заключению, что в этом XIX столетии наша партия выделяется своей чистотой.
Разве в обиходе и деловых отношениях буржуазного общества возможно избежать грязи?
Как раз там ее естественное место. Пример - сэр Р. Карден (см. парламентскую Синюю книгу о подкупах во время выборов); пример - г-н Клапка, о личности которого я теперь получил самые точные сведения. Клапка ни на йоту не лучше, пожалуй, даже хуже, чем «Бандья», которому, впрочем, он и Кошут, несмотря на его черкесские подвиги и на мои публичные разоблачения, до сих пор в Константинополе оказывают протекцию, только потому, что он слишком близко заглянул им в карты. В личном отношении Бандья был приличнее, чем Клапка. Он содержал любовницу, Клапка же долгие годы сам жил на содержании у своей любовницы и т. д. Пусть чистота Беты уравновешивает грязь Теллеринга, и пусть даже распутство Рейфа находит свой эквивалент в целомудрии Паулы, которая, во всяком случае, не была членом партии, да и не выдавала себя за такового.
Респектабельную подлость или подлую респектабельность платежеспособной (впрочем, и это, как показывает всякий торговый кризис, лишь с весьма двусмысленными оговорками) морали я не ставлю ни на грош выше нереспектабельной подлости, от которой не были вполне свободны ни первые христианские общины, ни Якобинский клуб, ни наш покойный «Союз». Только при буржуазных взаимоотношениях привыкаешь к тому, что теряется чувствительность к респектабельной подлости или подлой респектабельности.
(К. Маркс. «Предатель в Черкесии». «Любопытная страничка истории». «Еще одна странная глава современной истории»)
3. Особое дело Фогта - Блинда.
После affidavits (заявлений перед судьей, равносильных показанию под присягой) Фёгеле и Вие (ложные affidavits, как известно, караются ссылкой) и после вынужденных благодаря этим показаниям заявлений Блинда в аугсбургской «Allgemeine Zeitung» и д-ра Шайбле («Daily Telegraph» от 15 февраля) дело настолько выяснилось, что твое показание по этому вопросу стало теперь совершенно излишним. В деле Блинда мне мешает только слишком большое обилие данных.
По этому делу я обратился к Эрнесту Джонсу, с которым я уже два года не встречался изза его глупого отношения к Брайту, Гилпину и т. д., от чего он теперь публично отказался.
Я обратился к нему, во-первых, потому, что он по собственному почину, как и многие другие, в том числе совершенно неизвестные мне лица, немедленно по выходе «Telegraph» от 6 февраля выразил мне свое глубокое возмущение по поводу гнусности Фогта547, который имеет наглость утверждать, что Союз коммунистов был основан - и действовал и этом направлении в 1849-1852 гг. - с целью вымогать деньги у скомпрометированных в Германии лиц, угрожая им доносом, и, на основании моего «родства» с фон Вестфаленом делает вывод о моей «связи» с «Neue Preusische Zeitung» и т. д. (я был рад этой демонстрации Джонса из-за своей жены, так как от дам нельзя требовать, чтобы они были нечувствительны к политическим неприятностям и так как они обычно измеряют степень серьезности или несерьезности дружбы как раз по катастрофам); во-вторых, потому, что я не хотел по поводу весьма неприятного в юридическом отношении для Блинда дела обратиться к настоящему английскому адвокату - не из-за самого Блинда, а из-за его жены и детей. По этим же соображениям я не послал английского циркуляра* в «Morning Advertiser» и вообще ни в одну английскую газету, кроме «Telegraph». Джонс сказал мне следующее: «Ты можешь - и я сам пойду с тобой в суд - на основании affidavit Вие добиться немедленного приказа об аресте Блинда по обвинению его в тайном сговоре. Однако имей в виду, что это - уголовное преследование и коль скоро оно будет начато, приостановить его ты уже не сможешь».
Тогда я спросил Джонса (который может тебе все это подтвердить; адрес его: 5, Cambridge Place, Kensington, W.), не может ли он предостеречь Блинда и, таким образом, заставить его рассказать все, что он знает о Фогте, и сознаться в ложности сделанных им в аугсбургской «Allgemeine Zeitung» показаний.
Джонс ответил: «В случаях тайного сговора, ввиду их уголовного характера, всякая попытка со стороны, адвоката уладить дело или содействовать компромиссу сама уголовно наказуема».
Джонс выступит в деле с «Telegraph» в качестве моего адвоката.
После сказанного Джонсом я очутился в затруднительном положении, так как, с одной стороны, в интересах своей семьи я обязан заставить «Telegraph» напечатать опровержение, а с другой стороны, я не хотел предпринимать никаких шагов, которые могли бы юридически повредить семье Блинда. Я нашел выход, послав другу Блинда, Луи Блану, копию обоих affidavits вместе с письмом, в котором написано, между прочим, буквально следующее: «Я буду очень сожалеть, не ради самого г-на Блинда, который вполне заслужил это, а ради его семьи, если я буду вынужден возбудить против него уголовное преследование».
Этот мой шаг привел к появлению заявления Шайбле (бедняжка!), точно так же, как мой печатный циркуляр, который я немедленно по его выходе послал Блинду, вызвал в тот же день публикацию в аугсбургской «Allgemeine Zeitung» его заявления против Фогта. Блинд с его баденскими провинциальными уловками позабыл, что имеет дело с человеком, который бывает беспощаден, когда дело идет о его личной чести или о чести его партии.
Положение теперь таково: дело против «Daily Telegraph» возбуждено, но мой адвокат будет затягивать его, пока не кончится процесс против «National-Zeitung». Если бы Шайбле открыто сообщил мне все, что он знает о Фогте (Шайбле, конечно, tame elephant в руках Блинда), то, после его заявления в «Telegraph» от 15 февраля, мне было бы совершенно незачем передавать в лондонский суд эти affidavits. В Берлине же, где это не может иметь никаких судебных последствий для Блинда, избежать этого, конечно, нельзя. Является ли Шайбле подлинным (в литературном смысле) автором «листовки» или нет, - это не может изменить установленных на основании affidavits фактов, что приведенные Блиндом в аугсбургской «Allgemeine Zeitung» показания ложны, что они добыты путем тайного сговора, что листовка была набрана в типографии Холлингера, написана рукой Блинда и передана им Холлингеру для напечатания.
Все эти вещи, конечно, отвратительны, но не более отвратительны, чем вся история Европы, начиная с 1851 г., со всем ее развитием в области дипломатии, военного дела, литературы и кредита.
«Да, вопреки всему, всему» ( Слова из стихотворения Фрейлиграта «Вопреки всему», написанного по мотивам Роберта Бёрнса), девиз «филистеры идут на меня» ( Перефразированное выражение из Библии) всегда будет для нас предпочтительнее девиза «под пятой филистера».
Я открыто высказал тебе свой взгляд и надеюсь, что в основном ты его разделяешь. Кроме того, я постарался рассеять недоразумение, будто под «партией» я понимаю «Союз», переставший существовать восемь лет тому назад, или редакцию газеты***, прекратившую свое существование двенадцать лет тому назад. Под партией я понимал партию в великом историческом смысле.
Твой искренний друг К. Маркс Р. S. Я только что получил письмо от жены, из которого следует, что было бы очень желательно, чтобы ты выдал мне в субботу (послезавтра) (не в пятницу, ибо я еще присчитываю статью, посланную во вторник) 16 ф. ст. в счет «Tribune». Мой «главный уполномоченный» ( По-видимому, Женни Маркс) нанесет свой визит, как обычно.
16:18 13.03.2015
МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН Манчестер, 3 марта 1860 г.
6, Thorncliffe Grove, Oxford Road Дорогой Лассаль!
«Telegraph» - гнуснейшая ежедневная газета в Лондоне, - а это кое-что значит, - но отнюдь не маленькая газетка. Из всех лондонских ежедневных газет у нее самый большой тираж. Она специально субсидируется Пальмерстоном, вот почему в ней так охотно поместили эту мерзость против меня.
«Рыцаря благородного сознания» (К.Маркс) ты получишь.
2. «Величественный жест» существует только в твоем воображении, а вот то, что в обоих твоих письмах ко мне, которые я показал Энгельсу, Вольфу и моей жене, по их единогласному мнению, чувствуется некоторое замешательство из-за мерзкой брошюры Фогта, - это, по-видимому, несомненно, если только tres faciunt collegium (трое сосотавляют совет).
Я послал тебе эту записку и пр., чтобы ad oculos (наглядно) продемонстрировать тебе, в какую ярость ты придешь от такой дряни, хотя записка не напечатана и не идет ни в какое сравнение с клеветническими измышлениями Фогта.
Фогт инкриминировал мне уголовно-наказуемые проступки. В твоих письмах я не заметил никакого негодования по отношению к этому филистеру, по твоему мнению, мне следовало даже принести ему публичные извинения.
Что Фогт - бонапартистский агент, мне стало совершенно ясно из его книги "Исследование о современном положении Европы"
Поэтому было вполне уместно, послав тебе эту записку и пр., поставить тебя в мое положение или, вернее, сделать так, чтобы у тебя создалось правильное, несколько более пристрастное и менее доктринерское мнение о моем положении.
О составлении кондуита не может быть и речи. В личном письме к лицу, получившему записку Висса, я отзывался о тебе как об одном из самых способных людей нашей партии и как об интимном друге моем и Энгельса.
Слова «официальные» обвинения я употребил, только противопоставляя их «конфиденциальному» письму Висса. Сейчас это слово мне самому кажется чрезвычайно забавным - я ведь тогда писал второпях.
Что касается неблагодарности рабочих, то неблагодарность по отношению к тебе - это детская игра по сравнению с тем, что испытал я на своей собственной шкуре.
Если ты теперь сравнишь упомянутые факты с твоим истолкованием их, то ты убедишься, что обладаешь особым талантом «недоверия».
Что касается моего недоверия, то за те восемнадцать лет, что я выступаю публично, я знаю только два случая (ты сделаешь мне одолжение, если приведешь другие факты), когда с некоторым кажущимся основанием можно было бы обвинить меня в этой душевной болезни: а) В «Neue Rheinische Zeitung» я поместил полученный из Парижа донос на Бакунина. Он исходил из двух совершенно независимых друг от друга источников. Одним из этих источников был один знакомый мне поляк. Другим - парижский литографированный бюллетень, который все равно подсунул бы донос редакциям всех газет, если бы я его и не напечатал. Публичное предъявление обвинения было в интересах дела и в интересах Бакунина. Бакунинское опровержение в «Neue Oder-Zeitung» я сейчас же перепечатал. Косцельский, которого он послал в Кёльн, чтобы передать мне вызов на дуэль, после просмотра писем из Парижа убедился в том, что я, как редактор, обязан был поместить этот донос (напечатанный в качестве корреспонденции без комментариев), и сейчас же написал Бакунину, что он не может больше действовать в качестве его представителя. Косцельский стал одним из лучших и ценнейших друзей «Neue Rheinische Zeitung». Бакунину я дал публичное удовлетворение в «Neue Rheinische Zeitung», лично помирился с ним в Берлине (в августе 1848 г.) и впоследствии в «Tribune» (1851 г.) ломал копья в его защиту.
В «Разоблачениях о кёльнском процессе коммунистов» некоторые лица, в особенности Шаппер, О. Диц и в меньшей степени Виллих, подверглись несправедливым нападкам, однако сам Шаппер (и Диц в одном письме к Шапперу) признал, что принципиально я был прав в своем выступлении против них; что они наделали глупостей и, пожалуй, было бы чудом, если бы они оказались вне подозрений; что Виллих тогда свихнулся и готов был на любой шаг против меня, да и на самом деле допустил ряд бесчестных шагов по отношению ко мне и моим друзьям.
Еще одно. Ты советовал мне подождать с «возбуждением дела», пока я не прочту самой книги Фогта. Но разве недостаточно было выдержек, напечатанных в «National-Zeitung»?
Разве кто-либо, кто «integer vitae scelerisque purus» ( «в жизни своей безупречен и чужд преступленьям» (Гораций. «Оды». Книга первая, ода 22)), мог после этого ждать?
Надеюсь, что теперь все пункты исчерпаны.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЮСТИЦРАТУ ВЕБЕРУ В БЕРЛИН Манчестер, 3 марта 1860 г.
6, Thorncliffe Grove, Oxford Road Милостивый государь!
Ваше письмо от 22 февраля я получил и прежде всего выражаю Вам мою живейшую благодарность за то, что Вы взяли на себя ведение моего процесса.
Я вполне согласен с тем, как Вы предполагаете вести дело. Если выдвинутое мною обвинение по формальным причинам не будет иметь юридических последствий, то во всяком случае перед лицом общественности крайне важно, чтобы оно было выдвинуто.
Как Вы могли видеть из пересланных Вам «Разоблачений о кёльнском процессе коммунистов», г-н Карл Шаппер был одним из двух руководителей той части Союза коммунистов, которая в 1850 г. стала ко мне во враждебные отношения и которую я обвинял в том, что она неверно представляет себе цель существовавшего тогда тайного общества; по моему убеждению, это общество должно было заниматься распространением определенных взглядов, но держаться в стороне от всякой заговорщической деятельности. Я, таким образом, открыто обвинял г-на Шаппера и компанию как через выступавшего в кёльнском суде адвоката, так и в моей вышеупомянутой, вышедшей позднее в Швейцарии и Америке брошюре - в том, что они создали предлог для полицейских происков Штибера и его агентов и тем вызвали судебное преследование моих друзей в Кёльне.
Как ни тяжело было, должно быть, для самолюбия г-на Шаппера признать перед судьей свои ошибки, я все же знал, что он честный человек (в 1848-1849 гг. он был корректором «Neue Rheinische Zeitung»), и потому попросил его в посланном отсюда письме дать перед лондонским судьей affidavit по этому пункту Он немедленно исполнил мою просьбу (см. приложение «а». Перевод: приложение «f, 1»).
Подобно мне г-н Шаппер уже в течение многих лет стоит в стороне от всякой агитации.
«Что Шерваль - полицейский шпион, доказывает следующее: Во-первых, странное бегство его из парижской тюрьмы сразу же после вынесения приговора.
Во-вторых, беспрепятственное пребывание в Лондоне, хотя он считается уголовным преступником.
В-третьих, г-н фон Ремюза (я уполномочил Шнейдера II в случае необходимости назвать его) сообщил мне, что Шерваль предлагал ему свои услуги в качестве агента принца Орлеанского и что он написал после этого в Париж и получил документы (показанные мне в копии), из которых следует, что Шерваль был сначала прусским полицейским агентом, а теперь он бонапартистский агент»
г-н де Ремюза был, если я не ошибаюсь, министром при Луи-Филиппе и во всяком случае одним из наиболее выдающихся депутатов в эпоху Луи-Филиппа, а также одним из значительнейших писателей так называемой партии доктринеров того периода.
Я считаю совершенно излишним упоминать в ходе процесса в какой бы то ни было связи имя моего друга Фердинанда Фрейлиграта, за исключением упоминания его в моем письме к Фридриху Энгельсу от 19 ноября 1852 г., которое я переслал Вам в письме от 24 февраля. Это письмо я считаю существенным для судебного установления фактов.
Так как я сам сын адвоката (покойного юстицрата Генриха Маркса в Трире, который долгое время был там старшиной адвокатского сословия и выделялся как своей личной безупречностью, так и своими юридическими талантами), то я знаю, насколько важно для добросовестного адвоката иметь совершенно ясное представление о личности своего клиента.
На самом деле сказанное Теховым сводится к тому, что он как-то выпивал вместе со мной, Энгельсом и Шраммом (ныне умершим, а тогда - в 1850 г. - являвшимся ответственным издателем журнала, издававшегося в Гамбурге Энгельсом и мной) и принял за чистую монету наши шутки над ним, когда он пытался импонировать нам, разыгрывая из себя весьма серьезного и важного уполномоченного тайного общества в Швейцарии. Это относится к теоретической части его письма, где он описывает свою беседу с нами (в таком виде ее никогда не было) с самыми невероятными искажениями и комическими извращениями. Никто не станет требовать от меня, чтобы я, в течение более чем 15 лет печатно излагавший свои взгляды на немецком, французском и английском языках, стал серьезно обсуждать изложение моей теории, сделанное бывшим лейтенантом, который за всю свою жизнь провел со мной только несколько часов, да и то в пивной. Тогдашняя двуличность и недобросовестность г-на Техова ясно видны из того, что раньше в сообщениях мне и Энгельсу из Швейцарии он поносил Виллиха (см. приложение «g»: «Рыцарь благородного сознания», стр. 3- 4562), а впоследствии в своем неопубликованном письме безоговорочно повторял измышления и клевету, которые распускал против меня Виллих (Виллих в то время проявлял глупейшее самомнение, веря в важность своей собственной персоны и фантазируя насчет козней, которые якобы строились против него воображаемыми соперниками).
Между тем Техов - если бы он обладал хоть каплей ума - должен был бы, конечно, понять, что, пробыв в Лондоне всего несколько дней и общаясь исключительно с нашими тогдашними противниками, он не может вставать ни на ту, ни на другую сторону.
я послал рукопись в Соединенные Штаты Северной Америки, где она и была напечатана в Бостоне, сначала в нескольких номерах «Neu-EngIand-Zeitung» в марте 1853 г., а затем в виде отдельной брошюры.
Одновременно с опубликованием в Америке «Разоблачении» там появился г-н Виллих вместе с Кинкелем. Оба они приехали для проведения революционного займа, так как, согласно взглядам Кинкеля, которые он изложил тогда в американских немецких газетах, «революции делать так же легко, как строить железные дороги», если только для этого имеются «необходимые деньги». Я решительно высказался против подобных глупостей. Виллих после опубликования в Америке «Разоблачений» выжидал по крайней мере 4 месяца и потом только напечатал ответ в «New-Yorker Criminal-Zeitung».
Этот ответ содержит те же глупости и ту же клевету, что и письмо Техова (в 1850 г. Техов писал в Швейцарию в сущности только то, о чем нашептывал ему тогда в Лондоне Виллих и что Виллих напечатал в Нью-Йорке в 1853 году). Я тем более обязан был ответить, что благодаря моим статьям в «New-York Tribune» я уже и тогда занимал в англо-американской прессе признанное общественное положение. Я решил, однако, разобрать дело хотя и по существу, но в шутливой форме, как это и сделано в «Рыцаре благородного сознания». Техов, а также и Виллих могли, конечно, мне ответить, но они предпочли молчать и не нарушали своего молчания в течение 7 лет, вплоть до настоящего времени.
Насколько же нечестно и нелепо со стороны «National-Zeitung» (постаравшейся отомстить за критику, которой я ее подвергал в 1848-1849 гг. в «Neue Rheinische Zeitung») преподносить публике в качестве достоверной истины давным-давно публично опровергнутую сплетню!
К тому же, характерной для Фогта является нижеследующая история публикации письма Техова.
Живущий в Париже адвокат Шили в письме с пометкой: Париж, 6 февраля 1860 г., пишет мне по этому поводу: «Это письмо» (письмо Техова), «пройдя через несколько рук, в конце концов попало ко мне и хранилось у меня до того времени, пока в результате моего изгнания из Швейцарии (летом 1851 г.) оно не попало через Раникеля (рабочего, который был связан с Виллихом) в руки Фогта. Дело в том, что я не мог привести в порядок своих бумаг, так как меня неожиданно, без всякого предварительного уведомления о высылке или какого бы то ни было иного предупреждения схватили на улице в Женеве, где я был интернирован, и немедленно же по этапу, через различные тюремные пункты переправили в Базель, а оттуда дальше. Бумаги мои были приведены в порядок моими друзьями, в числе которых был и Раникель. Вот каким образом ему удалось завладеть письмом.
Впоследствии из Лондона я письменно затребовал у Раникеля это письмо, но не получил его. Как у особо доверенного лица Виллиха (он раньше жил с ним вместе в Безансоне), у него, вероятно, были другие проекты или другие инструкции... В настоящее время Раникель владелец прекрасного переплетного заведения, причем оно обслуживает женевское правительство (во главе которого стоит патрон Фогта Фази). Будучи поклонником Виллиха, Раникель в то же время был наушником Фогта».
Вот каким честным путем г-н Фогт получил это письмо Техова.
Если Вы будете вообще касаться этого пункта, то я прошу Вас не упоминать имени Шили, так как Фогт как бонапартистский агент достаточно силен, чтобы добиться его высылки из Франции.
Совершенно правильно, что «Neue Rheinische Zeitung» никогда не старалась, не в пример «National-Zeitung», сделать из революции дойную корову; только ценой больших денежных жертв и подвергаясь личной опасности мне удалось сохранить газету вплоть до тех пор, пока она не была запрещена прусским правительством. Смешное обвинение - особенно в устах «National-Zeitung», - будто «Neue Rheinische Zeitung» «в 1849 г. вела агитацию против всякого участия в движении», лучше всего опровергается самим содержанием газеты.
Совершенно верно также и то, что «Neue Rheinische Zeitung» всегда иронически отзывалась о г-не Фогте и прочих пустых фразерах франкфуртского Национального собрания, оценивая их по достоинству. К тому же Фогту, который, по собственному признанию в своей брошюре, уже в 1846 г. был натурализованным швейцарским гражданином, то есть гражданином иностранного государства, нечего было делать в Германии. Неверно, что «Neue Rheinische Zeitung» «нападала на всех членов парламента». Она состояла в самых дружественных отношениях с многими членами крайней левой.
основав Мартовский союз, они разослали по всей Германии циркуляр, в котором настойчиво рекомендовали своей публике подписываться на определенные газеты, отмечая «хорошие» газеты одной звездочкой, а «наилучшие» двумя. «Neue Rheinische Zeitung» они удостоили «двух звездочек». Как только этот листок попал мне в руки, я сейчас же в короткой передовой статье в «Neue Rheinische Zeitung» (кажется, в одном из мартовских номеров 1849 г.) заявил протест против этого непрошенного покровительства со стороны людей, личные качества и политическую мудрость которых я одинаково мало уважал.
В 1842 г. (в то время мне было 24 года) я был главным редактором старой «Rheinische Zeitung», которая находилась сперва под простой, а затем под двойной цензурой и в конце концов была насильственно закрыта прусским правительством (весной 1843 года).
Одним из тех, с кем я тогда вместе работал, был г-н Кампгаузен, ставший после мартовской революции министром-президентом Пруссии. Старая «Rheinische Zeitung» несомненно сломила силу прусской цензуры. (Замечу конфиденциально и, конечно, не для огласки: после закрытия «Rheinische Zeitung» прусское правительство обратилось ко мне с предложениями через тайного ревизионного советника Эссера, друга моего отца. Эссер находился в то время вместе со мной на курорте в Крёйцнахе, где я сочетался браком с моей теперешней женой.
После того, как он сообщил мне об этих предложениях, я покинул Пруссию и уехал в Париж.)
В Париже вместе с Фридрихом Энгельсом, Георгом Гервегом, Генрихом Гейне и Арнольдом Руге (с Гервегом и Руге я впоследствии порвал) я издавал «Deutsch-Franzosische Jahrbucher ». В конце 1844 г. по требованию прусского посольства в Париже я был выслан (г-ном Гизо) и уехал в Бельгию. Какое положение я занимал во время моего пребывания в Париже среди французских радикалов, лучше всего видно из приложения «h», то есть из письма Флокона от 1 марта 1848 г., в котором от имени временного правительства он просил меня вернуться во Францию и сообщал, что приказ Гизо о моей высылке отменен. (Конфиденциально: летом 1844 г., после банкротства издателя «Deutsch-Franzosische Jahrbucher» (Юлиуса Фрёбеля), я получил в Париже письмо (с вложением 1000 талеров) от д-ра Классена, писавшего от имени Кампгаузена и прочих акционеров «Rheinische Zeitung». В этом письме мои заслуги были настолько преувеличены, что уже по одному этому я его здесь не прилагаю.)
В Брюсселе я жил с начала 1845 г. до начала марта 1848 г., после чего меня снова выслали, и я, руководствуясь письмом Флокона, вернулся во Францию. В Брюсселе кроме бесплатных статей в различных радикальных парижских и брюссельских газетах я написал, совместно с Энгельсом, «Критику критической критики» (философское сочинение, вышедшее в 1845 г. во Франкфурте-на-Майне в издательстве Рюттена), «Нищету философии» (экономическое сочинение, 1847 г., изданное Фоглером в Брюсселе и Франком в Париже), «Речь о свободе торговли» (Брюссель, 1848 г.), двухтомное сочинение о новейшей немецкой философии и социализме (в печати не появилось, см. мое предисловие к работе «К критике политической экономии», изд. Ф. Дункера, Берлин, 1859571) и ряд листовок. В продолжение всего моего пребывания в Брюсселе я читал бесплатно лекции по политической экономии в брюссельском Просветительном обществе немецких рабочих. Печатание брошюры, в которой я собрал эти лекции, было прекращено из-за февральской революции. Какое положение я занимал среди брюссельских радикалов (весьма различных оттенков), видно из того, что я был избран членом комитета открытого международного общества в качестве представителя от немцев. Лелевель (ныне 80-летний старик, ветеран польской революции 1830- 1831 гг. и ученый историк) был избран от поляков, Энбер (впоследствии комендант парижского Тюильри) - от французов и Жотран, брюссельский адвокат, бывший член учредительного собрания и вождь бельгийских радикалов - от бельгийцев, он же был и председателем. Из обоих писем ко мне Жотрана (теперь он уже старик) (приложения «k, 1» и «k, 2») и из письма Лелевеля (приложение «i») Вы увидите, каково было мое отношение к этим лицам во время моего пребывания в Брюсселе. Письмо Жотрана (приложение «k, 2») написано после разногласий, которые возникли у меня с ним на одном публичном собрании 22 февраля 1848 г., после чего я подал ему заявление о своем выходе из международного общества.
Второе письмо он написал мне, когда я основал в Кёльне «Neue Rheinische Zeitung».
Второй раз я жил в Париже с марта до конца мая 1848 года. (Конфиденциально: Флокон предлагал мне и Энгельсу деньги для основания «Neue Rheinische Zeitung». Мы отклонили это предложение, так как мы как немцы не хотели брать субсидии даже и от дружественного французского правительства.)
С мая 1848 до конца мая 1849 г. я издавал в Кёльне «Neue Rheinische Zeitung».
Из приложения «l» Вы увидите, что я был избран одним из трех руководителей рейнсковестфальских демократов578. (Конфиденциально: Когда я прибыл в Кёльн, один из друзей Кампгаузена предложил мне поехать к нему в Берлин. Эту попытку воздействия я оставил без внимания.)
С июня 1849 по август 1849 г. я был в Париже. В бытность Бонапарта президентом был выслан.
С конца 1849579 и по нынешний 1860 г. я нахожусь в Лондоне. За это время я издал: «Revue der Neuen Rheinische Zeitung» в 1850 г. в Гамбурге, «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (Нью-Йорк, 1852), «Разоблачения дипломатической истории XVIII века» (Лондон, 1856), «К критике политической экономии. Выпуск первый», издательство Дункера, Берлин, 1859 - и т. д. Я состою сотрудником «New-York Tribune» с 1851 г. до настоящего времени. Пока я был членом Общества немецких рабочих (с конца 1849 до сентября 1850 г.), я читал бесплатные лекции.
Из приложения «о» (оно носит конфиденциальный характер) Вы увидите, каким образом я вступил в контакт с Давидом Уркартом. С тех пор я сотрудничаю в его «Free Press» вплоть до настоящего времени. Я схожусь с ним в вопросах внешней политики (противодействие России и бонапартизму), но не в области внутренней политики, где я солидарен с (враждебной ему) чартистской партией. В газетах этой последней (особенно в «People`s Paper») я бесплатно сотрудничал в течение шести лет (см. приложение «m»).
Мои статьи против Пальмерстона, появившиеся в 1853 г. в «New-York Tribune», неоднократно перепечатывались в Англии и Шотландии в виде брошюр тиражом в 15-20 тысяч экземпляров.
Из приложения «n», где приведено письмо секретаря одного из уркартистских клубов, занимающихся только вопросами дипломатии, - оно было послано мне в 1856 г. по поручению шеффилдского клуба - Вы увидите, в каких отношениях я нахожусь с уркартистами, несмотря на различие наших взглядов по вопросам внутренней политики.
Письмо в приложении «т» написано лондонским адвокатом (barrister at law) Эрнестом Джонсом, признанным вождем чартистской партии и в то же время признанным поэтом.
Переводы приложений «o», «n», «m» находятся в приложении «p». Что касается сплетен, распускаемых обо мне в Лондоне некоторыми немецкими кругами, то тут характерно приведенное в приложении «g» на стр. 14 «Рыцаря благородного сознания» письмо моего друга Штеффена (бывшего прусского лейтенанта и преподавателя дивизионной школы, живущего сейчас в Бостоне).
Несмотря на непрекращающиеся в течение десятилетия нападки, я никогда не надоедал немецкой публике какими бы то ни было упоминаниями о своей биографии, но по отношению к моему адвокату в таком случае, как этот, я считаю необходимым это сделать. ---- Что касается Итальянской войны, то я должен заметить, что мои взгляды на нее целиком совпадают со взглядами моего друга Фр. Энгельса, высказанными им в его известной брошюре «По и Рейн», которая вышла в 1859 г. у Ф. Дункера в Берлине. Рукопись этой брошюры была прислана мне Энгельсом до ее отправки в Берлин.
Мы стоим за свободную независимую Италию совершенно так же, как в 1848 г. в «Neue Rheinische Zeitung» мы высказывались за нее более решительно, чем все немецкие газеты; таково же наше отношение к Венгрии и Польше. Но мы не хотим, чтобы Бонапарт (в тайном сговоре с Россией) использовал итальянскую свободу или какой-либо иной национальный вопрос в качестве предлога для разрушения Германии.
18:46 13.03.2015
*
Писька Маркса и Энгельса, ч.3
23:34 13.03.2015
МАРКС - ЧАРЛЗУ ДОБСОНУ КОЛЛЕТУ В ЛОНДОН [Копия]
Манчестер, 7 марта 1860 г.
6, Thorncliffe Grove, Oxford Road Милостивый государь!
Основная политическая цель, к которой я стремился, заявлением Шайбле была достигнута. Оно сводит на нет, аннулирует аугсбургский процесс, бывший лжепроцессом, так как там не было ни свидетелей, ни обвинителя, ни (настоящего) обвиняемого и, по сути дела, не было и суда, поскольку мудрый Фогт обратился не к тому баварскому судебному учреждению, ведению которого подлежало, согласно баварским законам, это дело. Что касается самого Фогта, то достаточно сказать. что в Женеве, где он сам живет, одна швейцарская газета («Neue Schweizer Zeitung», «Новая швейцарская газета» в номере от 12 ноября 1859 г.) заявила, что она с негодованием отвергла попытку Фогта подкупить ее французскими деньгами. В передовой статье эта газета предложила Фогту возбудить против нее судебный процесс точно так же, как и я в заявлении, опубликованном за моей подписью в «Аугсбургской газете» и в гамбургской «Reform», предлагал ему возбудить дело против «Volk» в Лондоне. Хотя Фогт и член Совета кантонов от Женевы и, следовательно, официальное должностное лицо, но на эти призывы он не отозвался и в то же время заручился поддержкой глупых немецких либералов с помощью аугсбургской комедии, вернее - фарса.
Будьте добры считать это письмо конфиденциальным, так как адвокаты, ведущие мои процессы о клевете в Берлине и Лондоне, признают полезным, чтобы без крайней необходимости я не нарушал молчания до окончания судебного разбирательства.
Искренне преданный Вам К. Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - БЕРТАЛАНУ СЕМЕРЕ В ПАРИЖ [Копия]
Манчестер, 13 марта 1860 г.
6, Thorncliffe Grove, Oxford Road Милостивый государь!
Вашей книги («Венгерский вопрос в 1848-1860 годах») я еще не получал. В противном случае я бы уже поместил рецензию на нее в «New-York Tribune».
Я послал Вам статью против Кошута с непременным условием возвратить ее мне585. Я не придаю этой статье ни малейшего значения, но она нужна мне для особых целей.
В Берлине и Лондоне я возбудил два судебных дела по обвинению в клевете против газет, имевших наглость перепечатать выдержки из пасквиля Фогта. В течение десяти лет я неизменно хранил молчание перед лицом самой беззастенчивой клеветы, но теперь, помоему, наступило время для публичного опровержения.
Мой друг, в доме которого я пишу Вам эти строки, вероятно. сможет быть Вам полезен (он коммерсант). Доставьте ему (г-ну Фридриху Энгельсу, по адресу гг. Эрмена и Энгельса, Манчестер), прейскурант Ваших вин. Однако не пользуйтесь в качестве своих агентов такими типами, как Штофреген.
Преданный Вам Уильямс
Через несколько дней я возвращусь в Лондон. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЛЮСЬЕНУ ЖОТРАНУ В БРЮССЕЛЬ Манчестер, 13 марта 1860 г.
6, Thorncliffe Grove, Oxford Road Дорогой сэр!
Так как Вы принадлежите к американской школе республиканцев (с чьими взглядами я согласен только в отношении некоторых политических вопросов), Вам, может быть, интересно будет узнать, что я около девяти лет состою одним из главных корреспондентов «New- York Tribune», наиболее влиятельной англо-американской газеты. Я воспользовался этой связью, чтобы дать г-ну Спильтхорну при его проезде через Лондон рекомендательные письма в Соединенные Штаты. Если Вы когда-либо захотите опубликовать в «Tribune» что-нибудь относящееся к делам Вашей страны, Вы сможете рассчитывать на мою готовность услужить Вам.
Недавние бесстыдные нападки на меня (по поводу которых я возбудил два процесса о клевете, один в Берлине, один в Лондоне) исходят все из бонапартистского лагеря. Г-н Луи Бонапарт, через посредство г-на Мокара, своего личного секретаря, публично выразил благодарность газете «New-York Times» за то, что она сделала все, что в ее силах (и это ее «все» было весьма низменного свойства), для нейтрализации моей критики Малой империи в «New-York Tribune» начиная с 1852 года.
Честь имею быть Вашим покорным слугой К. Маркс Я здесь, в Манчестере, только на несколько дней. Мой адрес: 9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill, London.
Если Вы читаете по-немецки, то я с удовольствием пришлю Вам экземпляр первого выпуска моей книги «К критике политической экономии», которая сейчас издается в Берлине. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- ЭНГЕЛЬС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН Манчестер, 15 марта 1860 г.
Дорогой Лассаль!
Субъективно этот довод, конечно, непреложен; но ведь и мы можем уверить Вас, что мы в такой же мере убеждены в том, что переубедим Вас, тем более что наше понимание основывается на тщательном изучении дипломатических материалов, которые в Лондоне почти полностью имеются под рукой, по крайней мере по некоторым вопросам, а в Берлине наверняка недоступны для публики (да по большей части и вообще в Берлине их нет).
Маркс получил Ваше письмо позавчера и ответит Вам. Пока же прилагаю «Рыцаря благородного сознания»*, которого Маркс раньше забыл послать.
Кстати. Несколько дней тому назад мы получили письмо от Нотъюнга. После своего освобождения бедняга «вследствие многолетнего отсутствия» (!!!) был лишен прав гражданства у себя в Мюльгейме и ему было запрещено показываться ближе, чем на расстоянии пяти миль от Кёльна. Он стал фотографом в Бреславле** и с большим трудом получил там право на жительство. Теперь он должен уплатить сбор за право въезда, сбор за право обзаведения хозяйством и другие сборы, названия которых можно встретить только в прусских словарях.
Вы понимаете, что после долгого заключения, которое вдобавок лишило его родины (в каких других странах возможны подобные истории?), бедняга не в состоянии этого сделать, а при тех остроумных законах, которые там еще применяются, он не может существовать, не урегулировав всей этой ерунды. Нельзя ли было бы что-нибудь там у вас сделать для него? До 1848 г. подобные вещи в Рейнской провинции были бы неслыханным делом, и даже буржуа, которые помогли навязать нам такие постыдные законы, обязаны помочь бедняге. Лишиться родины вследствие долголетнего отсутствия из-за пребывания в прусской крепости - попробуйте-ка рассказать это какому-нибудь англичанину! Его адрес - П. Нотъюнг, фотограф.
Zwingergasse, № 7, в банном заведении. При Ваших связях в Бреславле Вам будет нетрудно что-нибудь сделать для него. Кроме того, наш бывший портной получил, по-видимому, в тюремном университете хорошее образование и пишет вполне цивилизованно.
Я пишу теперь небольшую вещицу о новой прусской военной организации и предложил ее Дункеру.
Не забыть бы: Красному Вольфу Маркс написал. Но мы в течение ряда лет ничего о нем не слышали. Между прочим, Фогт опять обедал у Плон-Плона вместе с продажным негодяем Клапкой.
Ваш Ф. Энгельс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЮСТИЦРАТУ ВЕБЕРУ В БЕРЛИН Лондон, 27 марта 1860 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill Милостивый государь!
Второй документ чрезвычайно важен для доказательства того, что презренный Шерваль, он же Ньюджент, он же Кремер, не был связан со мной также и тогда, когда он был в Женеве, а, наоборот, был изгнан оттуда благодаря моей брошюре о кёльнском процессе коммунистов. Письмо это получено из Парижа от Иоганна Филиппа Беккера (Беккеру пришлось эмигрировать в связи с событиями 1830- 1831 годов; в 1848-1849 гг. он был сначала руководителем баденских повстанцев, затем полковником баденско-пфальцской революционной армии; теперь он коммерсант в Париже; он является, так сказать, ветераном немецкой эмиграции) и адресовано купцу Рейнлендеру в Лондоне, с которым он имеет деловые связи. Г-н Рейнлендор, которого я лично знаю, любезно передал мне это письмо. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - БЕРТАЛАНУ СЕМЕРЕ В ПАРИЖ Лондон, 4 апреля 1860 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill Дорогой сэр!
Я еще не получил Вашей брошюры.
Г-н Энгельс - мой лучший друг и, следовательно, сделает все, чтобы быть Вам полезным...
Штофрегена я не знаю, но в Манчестере разные купцы [говорили мне], что [он] бестактен, назойлив и т. д. Однако в некоторых низших слоях ланкаширского общества он, может быть, и сумеет продавать Ваши вина не хуже всякого другого.
Вы обяжете меня, прислав мне обратной почтой адрес генерала Перцеля. Я хочу получить от него некоторые разъяснения. Каковы Ваши отношения с Перцелем?
Дела идут на лад.
Искренне Ваш А. Уильямс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН Лондон, 9 апреля 1860 г. (старый адрес)
Дорогой Лассаль!
Со времени твоего последнего письма произошел ряд событий. Умер отец Энгельса, и Энгельс, с разрешения прусского правительства, пробыл две недели в Пруссии. Я же был завален делами, да и сейчас могу написать тебе только очень кратко.
По предложению американского Рабочего союза (легальное общество, филиалы которого имеются во всех частях Соединенных Штатов), перенесшего свой центр из Нью-Йорка в Чикаго (Иллинойс), мой старый друг И. Вейдемейер отказался от своего места помощника главного землемера в штате Висконсин. В Чикаго Вейдемейер будет редактировать ежедневную газету, основанную на внесенные рабочими паи. Чикаго псе больше превращается в центр всего Северо-Запада Америки, где преобладает немецкое влияние. Вейдемейер просил меня завербовать корреспондентов для газеты, что я и сделал здесь, в Париже и в Швейцарии. Предлагаю тебе взять на себя корреспондирование из Германии (по возможности два раза в неделю). Об оплате не может быть и речи; это - партийная работа, но она очень важна. Вейдемейер является одним из наших лучших людей. Если ты, как я надеюсь, согласен, то начинай немедленно и пиши по адресу: Чикагское Рабочее общество, для И. Вейдемейера, почтовый ящик 1345, Чикаго (Иллинойс), Соединенные Штаты. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ГЕОРГУ ЛОММЕЛЮ В ЖЕНЕВУ [Черновик] [Лондон], 9 апреля 1860 г.
Гражданин!
Зибель, которого я несколько дней назад на его обратном пути из Швейцарии встретил здесь у Фрейлиграта, рассказал мне, что письмо, посланное мною 26 февраля из Манчестера «редакции «Neue Schweizer Zeitung»» и предназначенное для Вас, попало в руки Брасса. Дело в том, что мне сказали, что Вы являетесь редактором «Neue Schweizer Zeitung», сам же я эту газету никогда не видел. В этой уверенности я и написал письмо, так как Ваше славное имя было мне известно из анналов революции; г-ну Брассу я бы не стал писать.
Я хотел получить от Вас разъяснения о деятельности Фогта. Ко мне стекаются материалы о деятельности Фогта и прочих бонапартистских агентов от эмигрантов различных стран, принадлежащих к различным течениям революционной партии. Но я хочу подойти к делу критически и строго сообразуясь с истиной. Поэтому мне было бы в высшей степени ценно получить данные от Вас, как от лица, точно осведомленного о положении в Швейцарии.
Что касается Вашей брошюры «За кулисами», экземпляр которой дал мне Зибель, то она чрезвычайно заинтересовала меня, и я считаю очень важным, чтобы появилась ее вторая часть. Для второй части я, пожалуй, мог бы найти Вам платежеспособного издателя здесь.
Что касается первой части, то я думаю, что мог бы распространить 300 экземпляров ее, по 1 франку каждый, частью путем непосредственной продажи в различных лондонских обществах, частью через книготорговцев. Для этого, однако, необходимо сперва эти экземпляры получить. Если Вы согласны, пошлите их по адресу книжной лавки: «Печ и т. д., Лондон».
В заключение позволю себе еще заметить, что если бы Вы прислали мне описание деятельности Фогта в форме письма, то оно вошло бы в мою брошюру*** (которая ввиду берлинского процесса**** может появиться лишь позже) в виде самостоятельной части, исходящей от Вашего имени. Вы оказались бы при этом в очень почетном окружении других эмигрантов. Само собой разумеется, что уплаченный мне издателем полистный гонорар за доставленную Вами часть я переслал бы Вам. Я говорю это потому, что мне хорошо известны условия существования эмигрантов, - я сам живу в таких условиях с небольшими перерывами уже 17 лет, - и потому, что было бы несправедливо, если бы кто-либо из нас получил плату от издателя за счет другого. Ввиду процесса в Берлине и в связи с тем, что главный удар Фогта и т. д. направлен против меня, моя брошюра будет иметь большой спрос и найдет в Германии хорошего издателя. Спрашивается, не желательно ли сконцентрировать в интересах дела силы нападающих? Само собой разумеется, что Вы разрешите этот вопрос всецело по собственному усмотрению и, я уверен, не истолкуете в дурную сторону мою прямоту.
Шлю привет и жму руку. Всецело преданный Вам К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ИОГАННУ ФИЛИППУ БЕККЕРУ В ПАРИЖ Лондон, 9 апреля 1860 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill, N. W.
Друг Беккер!
Прежде всего позвольте выразить Вам сердечную благодарность за Ваше письмо, за те сведения, которые Вы сообщили Зибелю устно, и за пересылку переписки. Нападение г-на Фогта уже потому следовало бы рассматривать как счастливое для меня событие, - отвлекаясь от всего остального, - что оно сблизило меня с ветераном нашей революции и эмиграции. Я не разделяю, впрочем, изумления филистеров перед последовательностью Вашей жизни. Я всегда убеждался до сих пор в том, что все действительно сильные натуры - назову хотя бы старого Левассёра, Коббета, Роберта Оуэна, Лелевеля, генерала Меллине, - раз вступив на революционный путь, даже из поражений всегда черпали новые силы и становились тем решительнее, чем дольше они плыли в потоке истории.
Ближайшим поводом моего письма - кроме желания лично выразить Вам свою благодарность - является поручение моего старого друга И. Вейдемейера подыскать в Европе корреспондентов для «Stimme des Volkes». Это - газета, которую основал в настоящее время в Чикаго американский Рабочий союз; центр его перенесен из Нью-Йорка в Чикаго. Это - ежедневная газета, которая сможет приобретать все большее значение, так как Чикаго все более и более превращается в метрополию Северо-Запада. Посылаю Вам введение к проспекту.
Условия таковы: Вам пришлось бы писать раз в неделю - гонорар 2 доллара за письмо.
За четверть года это составит около 5 ф. ст., или 125 франков. Гонорар мал, но иначе и быть не может в рабочей газете. Зато личность моего друга Вейдемейера является ручательством аккуратной выплаты, чего обычно не бывает в других немецко-американских газетах. Если Вы согласны на это предложение, то можете начать уже с будущей недели, но предварительно сообщите мне.
Вещица Ломмеля ("За кулисами") забавна и содержит кое-какие полезные разоблачения о 1847-1848 годах. Я не могу только согласиться с его манерой сводить все к мелочам, когда у него речь идет об истоках событий революционного года. Однако, может быть, как раз узость его взглядов помогает ему давать живые и правдивые изображения той сферы, с которой он лично соприкасался.
Ваши два маленьких стихотворения о Лейбнице и «Все пустяки» мне чрезвычайно понравились; было бы хорошо, если бы Вы (если Вы согласны на мое предложение) приложили их к первому же письму к Вейдемейеру. Вот его адрес: Чикагское Рабочее общество, И. Вейдемейеру, почтовый ящик 1345, Чикаго, Илл., Соединенные Штаты (Илл. обозначает Иллинойс).
Привет, жму руку.
Преданный Вам К. Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- ЭНГЕЛЬС - ЭМИЛЮ ЭНГЕЛЬСУ В ЭНГЕЛЬСКИРХЕН Манчестер, 11 апреля 1860 г.
Дорогой Эмиль!
Как ты думаешь, каковы последние предложения Г. Эрмена?
1. Он хочет выплачивать долю матери по частям и самостоятельно вести дело.
2. Я должен оставаться у него на предусмотренных контрактом условиях еще в течение четырех лет в качестве служащего!
Этот человек полагает, что мы ему так дешево отдадим наследство фирмы Эрмен и Энгельс и что такое унижение перед ним я приму с благодарностью.
Переговоры велись в совершенно дружественной форме. Я сразу отказался от его предложения относительно себя, после чего он обещал мне, что через четыре года я, может быть, стану его компаньоном, но я потребовал гарантии, прежде чем обсуждать это предложение.
Я сказал ему при этом, что паше общее мнение таково, что если дело дойдет до раздела, то мы будем настаивать на разделе in natura и на конкурсе. Это его очень поразило, и переговоры не двинулись с места. Он думал, что нам неотложно нужны деньги в Бармене (по поводу чего я дал ему соответствующие разъяснения), и хотел использовать это обстоятельство.
Короче, он был очень разочарован этим разговором и теперь уже придет к нам с другими предложениями. Подробности при встрече.
После этой истории мы больше, нежели когда-либо, можем рассчитывать на Чарлза; он думает уже о том, что мы вдвоем сможем заставить Готфрида сделать все, что нам будет угодно, может быть, даже отойти от дела.
Твой Ф. Энгельс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- ЭНГЕЛЬС - ГОТФРИДУ ЭРМЕНУ В МАНЧЕСТЕРЕ [Черновик]
Манчестер, 19 апреля 1860 г.
Милостивый государь!
Ни минуты не колеблясь, я выражаю сожаление в связи с тем, что Вы обиделись на то, что в обеденное время я унес домой книгу калькуляций. Ведь и раньше бывало, что другие лица, связанные с нашей конторой, уносили книги домой, поэтому я никак не ожидал, что это доставит Вам неприятность. Если говорить о том, что у меня было намерение извлечь из этого для себя неподобающим образом какую-то выгоду, то Вы же знаете, что все калькуляции, содержащиеся в этой книге, так устарели, что ни одна из статей не соответствует нынешней реальной стоимости. Следовательно, такого намерения у меня быть не могло, и я надеюсь, что чувства, которые Вы сейчас выражаете, ни в коей мере не вызваны перспективой соглашения о прекращении деловых отношений или каком-либо другом урегулировании дел фирмы, поскольку в интересах всех сторон будет лучше, если переговоры об этом пройдут под знаком дружеских отношений и взаимной уступчивости.
Остаюсь с совершенным почтением Фред. Энгельс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ГЕОРГУ РЕЙНЛЕНДЕРУ В ЛОНДОНЕ [Лондон], 24 апреля 1860 г.
Дорогой Рейнлендер!
Вы очень обяжете меня, если попросите г-на Штехера указать Вам точно (как можно точнее), когда впервые прибыл Шерваль в Женеву, как долго он там оставался и когда было инсценировано его исчезновение.
Загляните ко мне как-нибудь. У меня есть много, о чем Вам рассказать.
Ваш К. Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЮСТИЦРАТУ ВЕБЕРУ В БЕРЛИН Лондон, 24 апреля 1860 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill Милостивый государь!
После расследования, произведенного по моему поручению в Париже и в Швейцарии, особенно в Женеве, в моем распоряжении имеются теперь доказательства (которые я впоследствии, по окончании процесса, приведу в брошюре) того, что профессор Карл Фогт является обыкновенным французским агентом. Впрочем, я полагаю, что аннексия Ниццы и Савойи даже слепым откроет глаза на «дело итальянского освобождения» и на грозящую Германии опасность и докажет правоту тех, кто заблаговременно предупреждал об этом. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЭДУАРДУ ФИШЕЛЮ В БЕРЛИН [Копия] [Лондон], 1 июня 1860 г.
Милостивый государь!
Черно-краснозолотой - это цвет, который можно сейчас с известным успехом использовать перед лицом заграницы.
Женева является в настоящее время средоточием бонапартистских интриг, и Ломмель хорошо осведомлен. Я убежден, что он согласится посылать корреспонденции на очень умеренных условиях.
Я, наверное, уже извещал Вас, что обер-прокурор подтвердил решение прокурора, отклонившего мою жалобу на клевету, ибо это дело якобы не представляет «публичного интереса». Теперь последует гражданский иск.
Вы, по всей вероятности, читали в газетах, что аферист еврей Рейтер, владелец Лондонского телеграфного агентства, был представлен королеве. Дело объясняется просто: правой рукой Рейтера (он сам едва умеет грамотно писать) является венский эмигрант Зигмунд Энглендер. Этот Энглендер состоял ранее в Париже сотрудником литографированного бюллетеня, находившегося под покровительством тогдашнего министра полиции; в то же время он был французским шпиком. В начале Восточной войны его выслали из Парижа, так как обнаружилось, что он русский шпион.
Он приехал тогда в Лондон, где в конце концов поступил на службу к Рейтеру, с которым уже раньше поддерживал сношения. Но так как Рейтер, через посредство своего телеграфного агентства, владычествует над всей европейской прессой, а русское посольство, через посредство Энглендера, владычествует над телеграфным агентством, то Вы поймете, почему Пам представил Рейтера королеве. С этим событием связано, насколько мне известно, присоединение России к Австро-прусскому телеграфному союзу. Я сообщил эти факты Коллету.
Может быть и Вы, со своей стороны, сумеете их использовать.
С глубоким уважением К. Маркс
15:36 14.03.2015
МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН [Лондон, около 2 июня 1860 г.]
Дорогой Лассаль!
Дело обстояло таким образом. Шерваль (Йозеф Кремер) был парижским корреспондентом виллихо-шапперовского союза и в качестве такового состоял в переписке с Освальдом Дицем. Одновременно Шерваль был агентом прусского посланника в Париже, графа Гацфельдта. Он не только доносил ему о Дице как о секретаре лондонского правления своего союза, но и писал Дицу письма, которые были предназначены фигурировать впоследствии в качестве вещественных доказательств. Штибер и Грейф (как рассказывал Гиршу сам Грейф в присутствии Флёри) получали информацию от Гацфельдта. Через Рёйтера они узнали местожительство Дица, после чего, по поручению Штибера, Флёри вместе с Рёйтером обокрали Дица. Это также известно Гиршу.
Между прочим, надо принять во внимание еще следующее хорошо известное г-ну Гиршу обстоятельство. Флёри снял точные копии с украденных Рёйтером писем и дал их прочесть Гиршу. Среди этих писем находилось письмо из Ганновера от Штехана, где Штехан сообщает о пересылке 30 талеров для эмигрантов. Штибер (вместе со своим другом Вермутом из Ганновера) переделал это в «530 талеров для вождей». Штехан, находящийся, насколько мне известно, в Эдинбурге, наверно, мог бы дать по этому пункту заменяющее присягу показание. Штибер поклялся далее (согласно отчету «Kolnische Zeitung», см. стр. 11 «Разоблачений»), что архив Дица был ему послан в Берлин из Лондона и что он получил его 5 августа 1851 года. На самом деле Штибер 20 июля 1851 г. сам увез этот «архив» из Лондона в Париж. Этот пункт как раз и может при желании подтвердить под присягой вышеупомянутый Ласпе.
Г-н Грейф показал в Берлине под присягой, что он не знает Гирша, или, во всяком случае, знает его весьма поверхностно. В действительности же Гирш на тогдашней частной квартире Альбертса, 39, Brewer Street, Golden Square (Альбертс был в то время, как и сейчас, секретарем прусского посольства в Лондоне), именно через Грейфа познакомился с Флёри. Это было уже после того, как Грейф получил от Гирша доклад о деятельности революционной эмиграции. С того времени Грейф - Флёри - Гирш (под руководством Грейфа) работали вместе и вместе изготовили поддельную книгу протоколов.
В апреле месяце 1853 г. Гольдхейм и Штибер снова приехали в Лондон, чтобы сконструировать связь между таинственным пороховым заговором Кошута и берлинским заговором (Ладендорфа)609. Гирш в то время (то есть много месяцев спустя после окончания кёльнского процесса) постоянно сопровождал их по Лондону и действовал вместе с ними.
Для характеристики прусских агентов в Лондоне - полиция признала перед судом, что Флёри был ее агентом, - скажу следующее: фамилия этого Флёри - Краузе; он сын сапожника Краузе, который 22-25 лет тому назад был казнен в Дрездене за убийство графини Шёнберг и ее камеристки. Некоторое время спустя после кёльнского процесса тот же самый Флёри-Краузе был приговорен в Лондоне по делу о подлоге к двум или трем годам каторжных работ. Теперь он отсидел свой срок и опять работает по-старому.
Французский заговор (complot allemand-francais) был под руководством Штибера подстроен Шервалем совместно с Грейфом, Флёри, Бекманом, Зоммером и французским шпионом Люсьеном Делаодом (выступавшим под именем Дюпре). По настоянию Шерваля Грейф (который, подобно Штиберу, клянется, что не знает французско-прусских шпионов Шерваля и Гиппериха) поехал в Северную Германию главным образом для того, чтобы разузнать в Гамбурге о местопребывании некоего портного Тица и завладеть письмами, написанными ему по поручению полиции Шервалем. В Гамбурге он направился на квартиру невесты Тица, чтобы «в качестве друга последнего» взять на хранение кое-какие опасные документы. Затея, однако, не удалась.
Грейф через посредство Делаода-Дюпре вел также переписку с Мопа относительно освобождения Шерваля и Гиппериха. Как только Шерваль прибыл в Лондон, Грейф назначил ему постоянное жалованье в 1 ф. ст. 10 шилл. в неделю. Тот же Грейф посылал его на Джерси для подготовки там крупного политического заговора. Впоследствии связь Грейфа с Шервалем оборвалась. Все эти пункты г-н Гирш может при желании подтвердить под присягой. Они важны как потому, что Грейф в данном случае снова дал ложную присягу, так и потому, что они касаются отношений Шерваля к Штиберу, а также «истинности» показаний, данных Штибером в Кёльне относительно Шерваля. Как раз в тот момент, когда Штибер в Кёльне показывал под присягой, что не знает о местопребывании Шерваля и т. д. (см. стр. 27 «Разоблачений»), осуществлялось это сотрудничество между Шервалем и Грейфом, действовавшим по поручению Штибера. Но, конечно, все это может быть доказано в судебном порядке только показаниями Гирша (который, может быть, и будет говорить на публичном заседании суда) и Шерваля (которого не поймаешь). Секретарь посольства Альбертс будет, конечно, молчать так же, как и Делаод, Бекман, Мопа и т. д.
Гирш и Флёри (который для этой цели нанял литографский станок в типографии Станбери, Fetter Lane, Fleet Street, London) изготовляли по поручению Грейфа листовки: «К сельскому пролетариату», «К детям народа» и т. д., которые Грейф посылал прусскому правительству как листовки партии Маркса.
После того как во время кёльнского процесса коммунистов внезапно «исчез» свидетель Хаупт из Гамбурга, Хинкельдей поручил через курьера прусскому посольству в Лондоне достать кого-нибудь, кто взял бы на себя роль Хаупта и «подтвердил под присягой» перед судом присяжных его доносы. Полицей-президиум обещал заплатить за это в виде вознаграждения 1000 талеров. Хинкельдей писал, что от исхода этого процесса зависит вся судьба политической полиции. Гирш, договорившись с Флёри (позднее он говорил, что сделал это из «благородных» побуждений), изъявил свою готовность. Все уже было налажено, как вдруг Флёри вернулся из прусского посольства с отказом. Новое письмо Хинкельдея гласило: «Государственный прокурор надеется, что при благоприятном составе присяжных будет вынесен обвинительный приговор и без чрезвычайных мер, и поэтому он» (Хинкельдей) «просит пока ничего не предпринимать».
Прусский шпион в Париже Бекман, также имевший приказ приехать в Кёльн, чтобы подтвердить показания Штибера по поводу немецко-французского заговора, получил по той же причине новый приказ, отменявший прежний.
А затем происходит курьезнейшая история, прекрасно известная г-ну Гиршу и тоже характерная для Штибера и Гольдхейма. Флёри узнал, что я намереваюсь засвидетельствовать в судебном порядке действительные подписи лиц (В. Либкнехта, Рингса и Ульмера), будто бы подписавших протоколы. Ему было известно, что в одном доме с Виллихом живет эмигрант по имени Беккер. Поэтому он написал следующее письмо от имени Беккера: «Высокому королевскому полицей-президиуму в Берлине Лондон, d. d.*
Маркс и его друзья, намереваясь показать, что подписи, значащиеся под протоколами Союза, фальшивые, собираются засвидетельствовать здесь подписи, которые затем будут представлены суду присяжных в качестве подлинных.
Всякий, знакомый с английскими законами, знает также, что в этом отношении ими можно вертеть в разные стороны и что тот, кто гарантирует подлинность, по существу, собственно, не дает настоящего поручительства.
Лицо, делающее это сообщение, не боится назвать свое имя для дела, где речь идет об установлении истины, Беккер, 4, Litchfield Street».
Штибер заявил суду присяжных в Кёльне, что книга протоколов была у него уже в течение двух недель (до того как он ее предъявил) и что он долго размышлял, прежде чем ее использовать. Он сообщил, далее, что ему привез ее прибывший в качестве курьера Грейф. А г-н Гольдхейм писал прусскому посольству в Лондоне: «Книгу протоколов представили так поздно лишь для того, чтобы предотвратить успех возможных запросов о ее подлинности».
Письмо, подписанное «Беккер», было адресовано полицей-президиуму в Берлин. Если бы оно действительно исходило от Беккера, то оно должно было бы идти в Берлин. А между тем письмо было послано полицейскому чиновнику Гольдхейму по адресу: Кёльн, Франкфуртская гостиница, а конверт от этого письма - в берлинский полицей-президиум. В него была вложена записка: «Г-н Штибер (в Кёльне) даст точные сведения о назначении сего». Следовательно, Штибер знал, с какой целью было подделано письмо. Флёри также писал Гольдхейму специально по этому поводу.
Итак, между Флёри, Гольдхеймом, Штибером и прусским полицей-президиумом существовала молчаливая договоренность относительно этой подделки. (Штибер не воспользовался письмом, ибо еще до этого был вынужден отказаться от книги протоколов, так как, независимо от посланных мною засвидетельствованных подписей, Шнейдер II достал подписи Либкнехта и Рингса в Кёльне, и, кроме того, на основании одного значительно раньше написанного мною письма знал о том, что протоколы были сфабрикованы Гиршем. Штибер разузнал, что Шнейдер, а за ним и другие адвокаты сличили подписи Либкнехта и др. в канцелярии суда. Тогда-то на следующем заседании он и выскочил с изобретенным им Г. Либкнехтом (см. стр. 38-40 «Разоблачений»612.))
Штибер знал, что книга протоколов поддельна. В противном случае ему нечего было бы бояться засвидетельствования настоящих подписей.
29 октября Гольдхейм прибыл в Лондон. Штибер послал его туда, чтобы сговориться на месте с Флёри и Грейфом, каким образом спасти книгу протоколов. Ему пришлось вернуться ни с чем, сообщив Флёри, что Штибер, чтобы не компрометировать высших чинов полиции, решил в крайнем случае скомпрометировать его, Флёри.
Флёри ухватился тогда за последнее средство. Он принес Гиршу рукопись, почерком которой Гирш должен был написать заявление от имени Либкнехта и подлинность которого он должен был затем удостоверить перед лорд-мэром, дав ложное показание, что он, Гирш, и есть Либкнехт. Когда Флёри передал Гиршу указанную рукопись для копирования, он сказал ему, что почерк рукописи принадлежит тому лицу, которое написало книгу протоколов и что привез ее (рукопись) из Кёльна Гольдхейм. (Отсюда следует, что предъявленная в Кёльне книга протоколов была не та, которую написали Гирш и Флёри; Штибер сам дал снять с нее копию. От книги, изготовленной Флёри и Гиршем, она отличалась, если не говорить о некоторых других несущественных пунктах, главным образом тем, что протоколы, которые послал Флёри, не были подписаны, а протоколы, предъявленные Штибером, были снабжены подписями.)
Гирш переписал заявление возможно более сходным с рукописью почерком. (Рукопись была еще у него, когда он уезжал из Лондона.) Содержание заявления сводилось к следующему: нижеподписавшийся, Либкнехт, объявляет засвидетельствованную Марксом с сообщниками его подпись ложной и признает единственно правильной и подлинной только эту его подпись. По дороге к лорд-мэру Гирш заявил, что он не станет присягать перед ним. Флёри ответил, что он сам принесет присягу. Он был перед этим в прусском консульстве (где он, конечно, был прекрасно известен) и заверил у прусского консула свою подпись (как подпись Либкнехта). Затем он отправился с Гиршем к лорд-мэру, чтобы заверить ее под присягой. Но лорд-мэр потребовал поручителей, которых Флёри не мог доставить, и дело с присягой лопнуло. (Через день - но уже слишком поздно - Флёри засвидетельствовал подпись у адвоката.)
Всю эту мерзость Гирш рассказал в своем заменяющем показание под присягой заявлении перед полицейским судьей Джардином на Боу-стрит. Показания его были препровождены председателю апелляционного суда Гёбелю, и одновременно с этим две копии их были посланы Шнейдеру II и адвокату Эссеру.
Я не знаю, возможно ли доставить Гирша собственной персоной из Гамбурга в Берлин, для того чтобы он дал показания на открытом заседании суда и для очной ставки со Штибером - Гольдхеймом - Грейфом. Но Шерваля, который теперь к тому же стал завзятым «цивилизатором» и «освободителем», заполучить при существующем режиме не удастся.
Если бы я сам стал давать свидетельские показания, я, конечно, не мог бы даже рассказать, - не сообщая всякого рода вещей, которых говорить не следует, - о том, каким образом я напал на след того или иного факта. К тому же подобное показание не было бы доказательством.
Процесс был бы чрезвычайно прост, если бы правительство действовало добросовестно, но при данных условиях вести его весьма трудно.
Перехожу теперь к Фишелю.
С Давидом Уркартом и его приверженцами (я не говорю - с его партией, потому что в своей специальной области, во внешней политике, Уркарт, кроме секты, считающей его пророком во всех вопросах, имеет приверженцев среди всех английских партий, начиная с тори и кончая чартистами) я состою в своего рода договорных отношениях, начиная с 1853 г., когда появился мой первый памфлет против Пальмерстона**. С тех пор я постоянно то получал от них информацию, то доставлял им даром статьи для их «Free Press» (например, мои «Разоблачения дипломатической истории XVIII века», статью «Продвижение России в Средней Азии» и т. д.) и передавал в их распоряжение имеющиеся у меня частные сведения относительно русских агентов, вроде Бандьи и т. д. Фишель является признанным, так сказать, официальным агентом уркартистов в Берлине, но относительно его тамошней деятельности мне известно только по слухам об. издании им «Portfolio»*. Вот каким образом я завязал сношения с Фишелем (которого я лишь случайно встретил в Лондоне в конторе одной газеты и воспользовался этим случаем, чтобы передать тебе привет). Он выполнял в Берлине различные поручения для меня и Энгельса.
По вопросам внутренней политики мы ни разу не обменялись с ним ни единым словом, ни устно, ни письменно; я этого вообще никогда не делал и с Уркартом, после того как я раз и навсегда заявил ему, что я революционер, а он заявил мне столь же откровенно, что, по его мнению, все революционеры - либо агенты петербургского кабинета, либо люди, одураченные последним.
В письмах, которыми мы обменивались с Фишелем, он всегда соблюдал большую сдержанность и ограничивался лишь областью внешней политики, в вопросах которой мы сходимся во взглядах с уркартистами.
Ты, вероятно, читал работы Уркарта, и потому излишне заниматься здесь анализом этой весьма сложной фигуры (это длинное письмо при моем теперешнем состоянии и без того уже сильно утомило меня). Субъективно он безусловно реакционер (романтик) (хотя, конечно, не в том смысле, в каком реакционна любая действительно реакционная партия, а, так сказать, в метафизическом смысле), но это нисколько не мешает руководимому им движению в области внешней политики быть объективно революционным.
Мне совершенно безразлично, что его немецкие приверженцы, вроде Бухера, Фишеля и т. д. (брошюра этого последнего «Московиты» мне неизвестна, но я знаю, что там написано, и не читав ее), усвоили себе и его «англосаксонские» причуды, которые не лишены, впрочем, своеобразной путаной критичности; мне это так же безразлично, как тебе было бы безразлично, например, во время войны с Россией, по каким мотивам стреляет в русских твой сосед - по черно-красно-золотым или революционным. Уркарт представляет собой силу, которой Россия боится. Он является единственным официальным лицом в Англии, имеющим мужество и честность выступать против общественного мнения. Это - единственный человек среди них, которого нельзя подкупить (ни деньгами, ни почестями). Наконец, до сих пор среди его приверженцев я в виде исключения встречал только честных людей, а потому, пока не будет доказано обратного, должен считать таковым и Фишеля.
Что касается отношений Фишеля с герцогом Готским (Эрнстом II), то в силу весьма веских соображений я не думаю, чтобы это были отношения, основанные на найме. Так как этот герцог принадлежит к английской династии, которую Уркарт использует против Пальмерстона и министерской узурпации вообще («почему никогда не стреляют в членов кабинета?» - спрашивает Гумбольдт, предчувствуя эту министерскую узурпацию), то для Уркарта удобнее всего выступать в Германии против России и Пальмерстона от его имени. Брошюра Фишеля «Деспоты в качестве революционеров» была поэтому переведена на английский язык как «Памфлет герцога Кобургского» и показалась Пальмерстону настолько важной, что он лично ответил на нее в особом (анонимном) памфлете, очень сильно его скомпрометировавшем.
Ведь до сих пор Пальмерстон делал несчастных Кобургов козлами отпущения за свое русофильство, брошюра заставила его отказаться от этой лживой уловки.
Вполне возможно и вероятно, что в Берлине антипальмерстоновские выступления Фишеля имеют мало значения. Но зато они важны для Англии (а стало быть, рикошетом и для Германии), поскольку уркартисты ловко используют эту полемику, раздувают ее и пользуются ею в английской полемике, изображая ее как немецкий взгляд на Пальмерстона.
Фишель поэтому также является участником в войне, которую мы вместе с уркартистами ведем против России, Пальмерстона и Бонапарта и в которой принимают участие лица, принадлежащие ко всем партиям и сословиям во всех столицах Европы вплоть до Константинополя. Наоборот, с Бухером я ни разу не обменялся ни одним словом, потому что это было бы бесполезно. Если бы он жил в Берлине, а не в Лондоне, - дело другое.
Когда мы вступим в Германии в революционную эпоху, мы, конечно, прекратим дипломатию, - дипломатию, в которой, впрочем, ни одна сторона ни в малейшей степени не маскируется и даже не лицемерит. Но даже и тогда эти английские связи окажутся для нас полезными.
К тому же совершенно ясно, что в области внешней политики такие выражения, как «реакционный» и «революционный», ничего не дают. Революционной партии в Германии сейчас вообще не существует, а самой отвратительной формой реакции является, на мой взгляд, королевско-прусская придворная демократия в том виде, в каком она выступает, например, в «National-Zeitung», а до известной степени (восхищение перед прохвостом Финке, регентом (Вильгельмом) и т. д.) и в «Volks-Zeitung».
Уркартисты имеют, во всяком случае, то преимущество, что они «осведомлены» во внешней политике, - неосведомленные члены их партии инспирируются осведомленными, - что они преследуют определенную значительную цель - борьбу с Россией - и сражаются не на живот, а на смерть с главной опорой русской дипломатии - Даунинг-стрит в Лондоне614. Пускай себе они воображают, что эта борьба приведет к установлению «англосаксонских» порядков. Мы, революционеры, должны использовать их до тех пор, пока они нужны.
Это не мешает тому, чтобы мы не давали им пощады в тех случаях, когда они служат помехой, выступая против нас во внутренней политике. Уркартисты никогда не были на меня в претензии за то, что я одновременно писал под своим именем в смертельно ненавистной им чартистской газете Эрнеста Джонса «People`s Paper», пока последняя существовала. Эрнест Джонс смеялся над уркартовским вздором, высмеивал его в своей газете, но в той же газете он открыто признавал чрезвычайную ценность Уркарта в области внешней политики.
В конце концов романтизм Уркарта, несмотря на его фанатическую ненависть к французской революции и ко всему «общему», в высшей степени либерален. Его последним словом является свобода индивидуума, только весьма путано понимаемая. Конечно, чтобы прийти к этому, он облекает «индивидуума» во всевозможные старинные одеяния.
Привет.
Твой К. М.
21:35 14.03.2015
МАРКС - БЕРТАЛАНУ СЕМЕРЕ В ПАРИЖ [Лондон], 2 июня 1860 г.
Дорогой сэр!
Мое продолжительное молчание объясняется двумя обстоятельствами. По возвращении из Манчестера я был завален делами. Потом заболел. Я до сих пор нахожусь под наблюдением врача и почти не в состоянии писать. Что касается Ваших дел с г-ном Энгельсом, то задержка была вызвана тем, что ему вторично пришлось внезапно уехать в Германию. На обратном пути в Манчестер он был проездом в Лондоне и сказал мне, что немедленно оплатит тот небольшой счет. Он сожалел о том, что не смог быть Вам более полезен, и вовсе не предполагал возложить на Вас расходы, связанные с отправкой вина обратно.
Книгу Вашу («Венгерский вопрос в 1848-1860 годах») я прочел с большим удовольствием и пользой. Я разделяю в основном высказанные Вами взгляды на условия, необходимые для восстановления Венгрии, но не согласен с Вашей апологией Бонапарта и Пальмерстона. Последний в 1848-1849 гг. предал Венгрию так же, как и Италию. Он до этого поступил точно так же по отношению к Польше; потом он таким же образом обошелся с Черкесией. Он остался тем же, чем был начиная с 1829 г. - русским агентом, связанным с петербургским кабинетом узами, порвать которые - не в его силах. Россия, конечно, желает разрушения Австрийской империи, но она вовсе не хочет образования из составных элементов этой империи независимых и самостоятельных государств. Подлинное восстановление Венгрии было бы для русской восточной дипломатии еще большей помехой, чем шаткая, неустойчивая и запуганная Австрия. В Ваших собственных интересах и в интересах Вашей страны я бы предпочел, чтобы Вы не перепечатывали «Памятную записку» Пальмерстону, не говорили о подлинных интересах России и избегали даже намека на раздел Турции. Теперь же Вы оттолкнули от себя как раз тех английских политических деятелей, которые больше чем кто-либо другой готовы были отдать Вам должное и меньше других находились под влиянием кошутовских сикофантов. (Кошут недавно заявил - через своих агентов - и даже сумел навязать эту точку зрения некоторым еженедельным газетам, что Вы интригуете против него потому, что он республиканец, по крайней мере, в принципе, а Вы принадлежите к «конституционной и аристократической партии».)
Вы извините меня, если я позволил себе откровенно указать Вам те пункты, в которых я не могу не расходиться с Вами. Достаточным оправданием мне послужит, надеюсь, тот интерес, который я проявляю к Вашим литературным выступлениям и к Вашей деятельности.
Когда Вы снова приедете в Лондон?
Кстати. Перцель ответил мне письмом, в котором признает справедливость тех несколько эксцентричных комплиментов, которые я отпустил по его адресу, но в то же время весьма вежливо отказывается дать желаемые объяснения. Его письмо, по-видимому, написано, когда он находился в довольно меланхолическом, мелодраматическом и подавленном настроении.
Могу еще сообщить Вам как о диковине, что один профессор Московского университета (Бабст) читал прошлой зимой лекцию о первом выпуске опубликованной мною работы «К критике политической экономии»
Искренне Ваш А. Уильямс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЮСТИЦРАТУ ВЕБЕРУ В БЕРЛИН Лондон, 2 августа 1860 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill Милостивый государь!
К сожалению, я получил Ваше письмо только сегодня, так как несколько дней меня не было в Лондоне. Прилагая 32 рейхсталера и изъявляя Вам глубокую благодарность за Ваши хлопоты, я прошу Вас подать жалобу в верховный суд. Я не питаю никакой надежды на успех, но не хочу все же упускать ни одной возможности добиться своего права. Мотивировка апелляционного суда кажется мне юридически совершенно несостоятельной.
Прошу Вас немедленно прислать мне текст поданной Вами жалобы от 21 июня 1860 г. или, если жалоба пока должна остаться в делах, то поручить Вашему секретарю переписать в общих чертах обвинительные пункты (с перечислением приложенных материалов, обосновывающих отдельные пункты) и переслать мне.
С глубоким уважением преданный Вам д-р Карл Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- ЭНГЕЛЬС - ЖЕННИ МАРКС В ЛОНДОН Манчестер, 15 августа 1860 г.
Дорогая г-жа Маркс!
Плохо ли, хорошо ли, а статью, если необходимо, я напишу ("Больной человек в Австрии"). Сегодня Зибель посадил мне на голову молодого человека из Бармена, так что уже сделать ничего не удастся, но завтра надеюсь засесть за нее. Между прочим, непростительно, что Мавр не отвечает мне даже на мой запрос относительно Зибеля; я уже в течение десяти дней откладываю письмо к последнему; он мог бы мне, по крайней мере, написать, что мне сказать Зибелю. То, что до сих пор еще ничего не сделано по поводу издателя, тоже нелепость; потом потянутся переговоры, обычная немецкая волокита с печатанием - и таким путем медленно, но верно мы перелезем в 1861 год; и никто другой в этом не виноват, кроме самого г-на Мавра с его основательностью, и потому, что он и сам относительно издателя никаких шагов не предпринимает и не дает возможности Зибелю это сделать. А тем временем запляшет вся Европа, и у публики совершенно пропадет интерес к тому, кто же в действительности была эта серная банда, как возникла листовка «Предостережение» и где в письме Техова ложь и где правда. Мы постоянно пишем самые прекрасные вещи, но всегда стараемся, чтобы они никогда не появлялись вовремя и тем самым делаем их ненужными.
Три листа немедленного ответа Фогту имели бы, в конце концов, гораздо больше значения, чем все, что было сделано с тех пор. Приложите все старания к тому, чтобы были предприняты шаги относительно издателя немедленно и чтобы брошюра была, наконец, закончена. Иначе мы разрушим все свои возможности и, в конце концов, вовсе не получим издателя.
А теперь кое-что комическое, но это большая тайна, и она не должна выходить за стены № 9, Grafton Terrace. Представьте себе, этот комик Зибель приезжает в Бармен, влюбляется по уши в мещанскую девицу, устраивает там помолвку и вскоре собирается жениться и осесть в Бармене. Этакий птенец. Ему неловко предо мной, и он не знает, что мне это известно. Он сообщил об этом сюда кое-кому другому под строжайшим секретом и т. д. Выйдет веселенький брак, если вся эта история не расстроится.
Сердечный поклон Мавру и барышням.
Ваш Ф. Э. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - БЕРТАЛАНУ СЕМЕРЕ В ПАРИЖ Лондон, 21 августа 1860 г.
Дорогой сэр!
Я был весьма приятно удивлен, получив те несколько строк, которые Вы так дружески мне прислали.
Мое собственное молчание объяснить нетрудно. Долгое время после получения Вашего последнего письма я страдал от тяжелой и изнурительной болезни печени, болезни, которая почти лишает возможности писать. Позже один знакомый сказал мне, что Вы находитесь в Лондоне, так что я не был уверен, дойдет ли до Вас письмо, адресованное в Париж.
Как Вы справедливо замечаете, надвигаются крупные события. Но из всего того, что может случиться в Европе, наибольшую опасность, на мой взгляд, представляла бы война между легитимной контрреволюцией, обосновавшейся в Варшаве, и нелегитимной контрреволюцией, обосновавшейся в Тюильри. Однако мы должны брать положение таким, каково оно есть, и использовать его как можно лучше. Если Гарибальди, истинные намерения которого стали мне известны из сообщенных мне частных писем, и вынужден временно спустить свой собственный флаг, то я все же надеюсь, что будущей весной представится случай раз навсегда оторвать дело национальностей от дела французской контрреволюции.
У меня к Вам одна просьба. В последнее время Кошут усиленно старается вновь завоевать свое утраченное влияние в Соединенных Штатах. Я намерен расстроить его маневры, и потому был бы Вам очень обязан, если бы Вы сообщили мне как можно скорее и как можно обстоятельнее о последних приключениях этого мнимого героя. Он был (или находится) в Париже; что он там делал? Он побывал в Турине; зачем? Быть может, Вы сможете добавить также некоторые любопытные смехотворные подробности о его первом появлении в Италии во время войны 1859 года.
Ввиду предстоящих событий в высшей степени важно, чтобы, с одной стороны, взаимопонимание между германской партией свободы и венграми укрепилось и было вне всяких сомнений - и я скоро буду иметь случай сказать об этом свое слово Германии (не устно, а в печати); с другой же стороны, чтобы Кошут, этот так называемый представитель венгерской нации, был дезавуирован обеими сторонами.
Здесь, в Лондоне, я по-прежнему живу и намерен и дальше жить на старом месте, по адресу: 9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill. Если Вы снова посетите Лондон, я надеюсь, что не забудете опять мой адрес. К тому же, г-жа Маркс очень жалела об упущенной возможности лично познакомиться с человеком, чьи выдающиеся дарования знакомы ей уже по его сочинениям.
Искренне Ваш А. Уильямс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- ЭНГЕЛЬС - РЕДАКЦИИ «ALLGEMEINE MILITAR-ZEITUNG»
В ДАРМШТАДТ Манчестер, 24 августа 1860 г.
6, Thorncliffe Grove, Oxford Road Редакции «Allgemeine Militar-Zeitung» в Дармштадте Будучи подписчиком Вашей уважаемой газеты и ободренный лестной заметкой, которую в прошлом году Ваша газета напечатала по поводу моей брошюры «По и Рейн» (Берлин, изд.
Дункера), я разрешаю себе послать Вам статью, которая представит, быть может, интерес для Ваших читателей. Если я могу быть Вам полезен помимо этого присылкой информации, корреспонденций по отдельным вопросам и т. д., то я с удовольствием готов это делать.
Если вы требуете от Ваших сотрудников послужного списка, то мой покажется Вам, конечно, неудовлетворительным; я служил год в качестве вольноопределяющегося в артиллерийской бригаде прусской гвардии и дослужился лишь до чина бомбардира, а впоследствии участвовал в баденском походе 1849 г. на стороне инсургентов. По окончании действительной службы я, однако, все время занимался военными вопросами.
Позвольте мне просить Вас поместить в Вашей газете возможно скорее беспристрастный отзыв о моей последней, появившейся в апреле брошюре «Савойя, Ницца и Рейн».
С совершенным почтением и уважением Фридрих Энгельс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В АХЕН Лондон, 7 сентября 1860 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill Дорогой Лассаль!
Я рад, что ты, наконец, опять подал признаки жизни, хотя и очень сожалею, что ты не можешь сообщить мне более приятных вестей о состоянии своего здоровья. Сам я все время страдаю болезнью печени; это не так болезненно, как подагра (да и не так благородно, по крайней мере, по английским понятиям), но умственной работе мешает, пожалуй, еще больше.
Стиль «постановления» достаточно ясно доказывает растерянность этих субъектов. Теперь дело перешло в верховный суд. Мои познания насчет прусской юстиции, таким образом, обогатились; теперь я знаю, что от решения судебного чиновника зависит, сможет ли вообще частное лицо довести дело до публичного разбирательства. Ведь все эти постановления являются лишь «предварительными мерами», чтобы вообще помешать мне выступить публично в суде против «National- Zeitung». Юстицрат Вебер, который, по-видимому, ничего не знал о моих дружественных отношениях с прусским правительством, разводит руками в своих письмах по поводу этих «необъяснимых» постановлений.
Ты знаешь, что я начал процесс против «National-Zeitung» до того, как получил книгу Фогта**. Оказалось, что я поступил правильно, так как «National-Zeitung» с достойным быть отмеченным тактом собрала все, решительно все уголовно наказуемые клеветнические обвинения (клевету я понимаю здесь, как ее понимает уголовный кодекс, простую брань этих господ я не хотел преследовать в судебном порядке), имеющиеся в книжонке Фогта, а местами привела их даже в еще более резкой форме, чем там. Но я был в состоянии по каждому отдельному пункту не от противника требовать доказательств истинности его обвинений, а сам доказывать их лживость. Единственное исключение составлял пункт о сотнях угрожающих писем, посылаемых якобы в Германию с целью денежных вымогательств. В данном случае «National-Zeitung», конечно, обязана была достать у своего друга Фогта одно из этих угрожающих писем. Итак, судам было ясно, что если дело дойдет до публичного разбирательства, то «National-Zeitung» придется осудить, а это - и тем более моя победа в суде - находилось бы «в противоречии с публичным интересом».
«Верховный суд» найдет какую-нибудь новую уловку. Во всяком случае, пруссаки дают мне такой материал, приятные последствия которого они скоро заметят по лондонской прессе.
Вот как обстоит дело. Ты понимаешь, что выступая против Фогта, я не проявляю той мягкости, какая угодна была бы немецким издателям в отношении г-на профессора. Я третирую его как каналью и как комическую фигуру, то есть так, как он этого заслуживает.
Из Швейцарии и Америки я также получил множество запросов о выходе брошюры.
Моя жена шлет тебе сердечный привет. С Фрейлигратом я уже в течение нескольких месяцев избегаю встречаться, так как не хочу иметь с ним неприятного столкновения; с другой стороны, трусливая осторожность (из-за его деловых связей с Джемсом Фази, который является его патроном) в такой решительный момент мне совсем не по нутру. (Особенно неуместным я считаю то, что он продолжает поддерживать близкое общение с Блиндом и после того, как я доказал ему судебными документами, что Блинд при отягчающих вину обстоятельствах выманил у наборщика Вие ложное показание относительно листовки «Предостережение» с целью опубликования его в «Allgemeine Zeitung».) Хотя внешне мы, как и прежде, «друзья», но общение между нашими семьями совершенно прервано. Моя жена, как ты знаешь, человек с характером.
Надеюсь, что скоро ты пришлешь лучшие вести о себе.
Привет. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В АХЕН [Лондон], 15 сентября 1860 г.
Дорогой Лассаль!
Пишу очень кратко, чтобы эти строки еще застали тебя.
1. Фрейлиграту я написал (позавчера), прося его ответить на твой вопрос625. Ответа не последовало. Ну, конечно! Ведь отвечать на такие вопросы противоречило бы его служебным обязанностям.
2. Относительно книги о Фогте. После всякого рода попыток я пришел к убеждению, что есть только одна возможность - печатать в Лондоне. Впрочем, книга намеренно написана так, чтобы ее не могли конфисковать, так что хотя ее и нельзя напечатать в Берлине, она все же может быть распространена в Германии через Лейпциг, как и всякая другая книга. Непосредственно отсюда ее можно переслать в Швейцарию, Бельгию, Америку. Частично оплатит Энгельс, частично - я. Но дело это обойдется дорого, так как лист стоит здесь 41/2 фунта стерлингов. Часть придется раздобыть тебе, если можешь. В надежде на удачу, я велел начать печатание уже на будущей неделе. Если денег собрать не удастся, то мы потеряем только то, что будет израсходовано на напечатанные до тех пор листы.
3. Гарибальди разделял мой взгляд на миссию Бонапарта, совершенно так же, как и Мадзини. У меня в руках были письма Гарибальди по этому вопросу. Впрочем, прошлое не имеет теперь значения. Как только Гарибальди сделает борьбу итальянцев независимой от Бонапарта (а это и есть его цель, как он совершенно определенно говорит в письме к одному моему английскому знакомому (Грину))*, наступит конец всем спорным вопросам внутри революционной партии. Но теперь важно, чтобы мы договорились насчет программы. Если бы ты составил черновик, то Энгельс, Вольф и я договорились бы с тобой насчет возможных изменений. Приближается момент, когда наша «маленькая», но в известном смысле «могучая партия» (поскольку прочие партии не знают, чего они хотят, или не хотят того, что они знают) должна набросать план своей кампании. То обстоятельство, что именно мы (здесь в Англии) выступаем с национальных позиций, кажется мне - оставляя в стороне внутреннюю правомерность такой политики - даже и тактически правильным.
4. Что касается нашего отношения к России, то я думаю, что ты ошибаешься. Тот взгляд, который составили себе я и Энгельс, сложился совершенно самостоятельно, и, могу сказать, не без труда, в результате многолетнего изучения русской дипломатии. Правда, в Германии Россию ненавидят, и уже в первом номере «Neue Rheinische Zeitung» мы провозгласили войну против русских как революционную миссию Германии. Но ненависть и понимание - две совершенно различные вещи.
5. Твоя похвала моей книги меня обрадовала, так как она исходит от компетентного судьи. Надеюсь, к пасхе удастся выпустить и вторую часть. Форма будет несколько иной, несколько более популярной. Это отнюдь не в силу моих внутренних побуждений, а потому, что вторая часть имеет прямую революционную задачу, и, кроме того, изображаемые мною там отношения более конкретны.
В России моя книга вызвала большой шум, и один профессор прочел о ней в Москве лекцию. Кроме того, я получил множество дружеских писем по поводу нее от русских и от знающих немецкий язык французов.
6. Относительно Г. Бюргерса627. На кроткого Генриха это похоже. Он был, правда, номинальным соредактором «Neue Rheinische Zeitung», но никогда ничего не писал в ней, кроме единственной статьи, одну половину которой я вычеркнул, а другую переделал. Бюргерс так разгневался (это было в первые дни существования газеты), что потребовал всеобщего голосования. В виде исключения я пошел на это, заявив в тоже время, что в редакции газеты должна господствовать диктатура, а не право всеобщего голосования. Результаты всеобщего голосования оказались целиком против него. С этого времени он перестал писать. К тому же тюрьма, кажется, сделала его очень умеренным. Вот казематного Вольфа стоит похвалить. Это натура, диаметрально противоположная Бюргерсу.
Но еще более, чем Бюргерс, меня раздосадовало то, что гёттингенский адвокат Микель, очень талантливый и энергичный член нашей партии, примкнул к Беннигсену.
7. В Берлине вышли в свет «Полицейские силуэты» д-ра Эйххофа. Написаны они плохо, но содержат ценные факты. Бросают яркий свет на либеральную «полицию» и «суды» в Берлине. Книга была немедленно конфискована. Один экземпляр благополучно дошел сюда.
8. Что касается прусского судопроизводства, то я должен признаться в моем полном невежестве. Я никогда не воображал, что добьюсь реального удовлетворения, но я думал, что процедура такова, что я смогу, по крайней мере, добиться публичного разбирательства. Это было все, что я хотел.
Разве согласно (старой) рейнской процедуре возбуждение частного иска за оскорбление или клевету также зависит от предварительного разрешения судебных властей, то есть правительства?
Привет.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН [Лондон], 2 октября 1860 г.
Дорогой Лассаль!
Твое письмо к Фрейлиграту я немедленно переслал ему.
Конечно, когда я писал, что ты должен постараться «раздобыть» известную сумму, я употребил двусмысленное выражение. Только не обращайся ни к кому, кто не находится со мной лично в дружеских отношениях. А вообще хорошо было бы получить эту сумму поскорее. Я, впрочем, не думаю, что это потерянные деньги, так как издержки-то уж во всяком случае удастся покрыть.
Энгельс написал в дармштадтскую «Allgemeine Militar-Zeitung» статью об английских стрелках, напечатанную затем в переводе в манчестерском «Volunteer Journal». Она перепечатывалась и обсуждалась всей лондонской прессой.
Судя по письмам, которые я получаю непосредственно из лагеря Гарибальди, - положение тревожное. Кавур является прямым орудием Бонапарта и держит в руках Виктора- Эммануила. Гарибальди трудно будет устоять против Бонапарта и пьемонтской армии, тем более, что вся буржуазная и аристократическая сволочь Италии идет вместе с Кавуром. Собственная армия Гарибальди до некоторой степени ухудшилась, так как он вынужден был распределить свои лучшие войска среди неаполитанского сброда и пьемонтских солдат.
Извини меня, что я на этот раз не отвечаю на твое письмо и вообще пищу только несколько строк. Кроме работы (приятной) над корректурой и моих обычных занятий, я награжден еще отвратительной невралгией всей левой части головы.
Привет.
Твой К. М.
Верховный суд еще не вынес решения. Как только дело будет рассмотрено и мне не разрешат публичного разбирательства, я опубликую здесь брошюру в один печатный лист под названием «Прусское правосудие».
17:12 15.03.2015
МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН [Лондон], 23 октября 1860 г.
Дорогой Лассаль!
Извини, что я пишу тебе только несколько строк. Наряду с моими обычными занятиями я как раз сейчас завален корректурными листами.
Ты очень обяжешь меня, если деньги, которые ты можешь мне послать, пришлешь к началу ноября, так как я выдал вексель типографу, срок которому истекает в начале ноября (лондонским типографам принято платить, собственно говоря, еженедельно).
Сегодня я получил окончательный отказ верховного суда, гласящий следующее: «В Вашей жалобе от 23 августа сего года на постановление уголовного сената королевского апелляционного суда от 11 июля сего года по делу об оскорблении д-ра К. Маркса редактором «National-Zeitung» д-ром Цабелем, по рассмотрении соответствующих документов, как необоснованной, Вам отказывается. Королевский апелляционный суд не усмотрел в обоих инкриминируемых передовых статьях «National-Zeitung» объективного оскорбления чести истца и не нашел, что при этом имелось намерение оскорбить последнего, и поэтому правильно отказал в том, чтобы дать ход иску об оскорблении.
Вопрос же о том, имеется ли объективно оскорбление чести и существовало ли намерение оскорбить, является по существу определением фактической стороны дела, на которое можно подать жалобу в королевский верховный суд лишь тогда, когда в решении апелляционного судьи по этому пункту допущена юридическая ошибка. Но в данном случае таковой не усматривается. Издержки и т. д.»
Как твое здоровье? Мое все еще очень неважно.
Привет.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН Лондон, 5 ноября 1860 г.
Дорогой Лассаль!
С благодарностью сообщаю тебе, что получил 12 ф. ст., доставленных мне в субботу. К обоим упомянутым тобою лицам ты все же не обращайся.
Заявление Семере поразило меня в той мере, в какой вообще может поразить что-либо, исходящее от венгерской эмиграции. Семере действует, отнюдь не исходя из личных побуждений, а страдает «государственной мудростью»!
Как только покончу с печатанием и освобожусь, наконец, - напишу тебе подробно.
Твой К. М.
Надо надеяться, и очень вероятно, что в Соединенных Штатах победит на этот раз республиканская партия (органом которой является «Tribune»). ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - БЕРТАЛАНУ СЕМЕРЕ В ЛОНДОНЕ [Лондон], 21 ноября [1860 г.]
Дорогой Семере!
Ввиду того что г-жа Маркс очень серьезно заболела (нервная горячка), я не смог встретиться с Вами в воскресенье и навестить Вас в один из последующих дней. Г-н Боркхейм сказал мне, что видел Вас в прошлое воскресенье.
Статья в «Аугсбургской газете», в которой упоминается о Вас, написана д-ром Бискампом, одним из моих друзей, живущим поблизости от меня.
С лучшими пожеланиями от г-жи Маркс и от меня. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФРАНЦУ ДУНКЕРУ В БЕРЛИН Лондон, 24 ноября 1860 г.
Милостивый государь!
Не будете ли Вы так добры уведомить об этом Лассаля. Сообщите ему также, что моя жена уже неделю больна очень опасной нервной горячкой, так что по предписанию врача мне пришлось удалить троих моих детей из дома. Лассаль поймет, что при таких условиях я не могу ему писать; сам же он весьма обяжет меня, если напишет.
С совершенным почтением всецело преданный Вам К. Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - КАРЛУ ЗИБЕЛЮ В ЭЛЬБЕРФЕЛЬД Лондон, 3 января 1861 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill Дорогой Зибель!
Поздравляю тебя и твою дражайшую половину с Новым годом!
Книга расходится хорошо, так что Печ «подумывает» о втором издании. В связи с этим крайне важно, чтобы ты доставал по возможности все, что появляется об этой книге в Германии, и держал бы меня в курсе всего этого. (Я просматриваю здесь только «Allgemeine Zeitung», «Neue Preusische Zeitung» и «Volks-Zeitung».)
В «Freischutz» уже раздался душераздирающий «отчаянный вопль» Эд. Мейена («Новое разоблачение Карла Фогта К. Марксом»). Да последуют и другие!
Надеюсь, что в следующий раз ты найдешь время написать мне несколько подробнее.
У меня было очень тяжелое положение в последнее время. Моя жена в течение пяти недель была опасно больна, и мне пришлось увезти из дома всех троих детей.
Что касается Шили, то мы его снова образумим.
Привет.
Твой К. Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - КАРЛУ ЗИБЕЛЮ В БАРМЕН [Лондон], 3 января 1861 г.
Дорогой Зибель!
Энгельс только что сообщил мне, что спесивый д-р Борхардт очень недоволен тем, что в «Господине Фогте» я упомянул «трех немецких врачей» из Манчестера, предоставивших средства на газету «Volk». Жалкий, напыщенный дурак.
Привет.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН Лондон, 16 января 1861 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill Дорогой Лассаль!
Прежде всего - мои наилучшие, хотя и запоздалые, новогодние поздравления.
Моя жена теперь выздоравливает. В связи с ее болезнью я и сам серьезно занемог и сейчас болен воспалением печени. Тоже приятный новогодний сюрприз. До сих пор болезнь носила хронический характер, а теперь принимает острую форму.
Этим объясняется мое молчание, хотя и я, и моя жена глубоко сочувствуем твоим страданиям. Надеюсь, что в следующем письме ты сможешь сообщить нам о себе более приятные новости. Если ты пришлешь мне более подробное описание хода болезни, то я посоветуюсь с врачом, которого считаю настоящим гением врачебного искусства (Гумперт). Но он живет не здесь, а в Манчестере.
Королевско-прусская амнистия, милости которой фактически не распространяются ни на кого из эмигрантов, очень позабавила меня. Впрочем, Готфрид Кинкель, только что присоединившийся к Национальному союзу, при соответствующем истолковании «акта милости» может возвратиться на родину. Что касается Бухера, Фрейлиграта, Боркхейма, Циммермана из Шпандау и многих других, то они давно уже стали «натурализовавшимися англичанами».
Фаухер, бывший лондонский корреспондент «Neue Preusische Zeitung», а впоследствии соредактор «Morning Star» (манчестерская школа), - человек, с которым, впрочем, каждый может ладить, так как он не только не скрывает, а, наоборот, открыто выставляет напоказ свою берлинскую бесхарактерность, и которого вообще никто из знающих его не принимает всерьез в политическом отношении, - этот самый Фаухер думает, что он может теперь разыгрывать роль прусского Кобдена. На здоровье! Таков, по крайней мере, был его план, когда он уезжал из Лондона.
Один из моих друзей, И. Ф. Беккер, находится теперь на Капрере у Гарибальди. Он пишет мне, что южноитальянское движение в значительной своей части было организовано почти исключительно сторонниками Мадзини, что Гарибальди не слишком-то умен и что в лагере его друзей господствует полнейшее смятение. Впрочем, Гарибальди согласен с Мадзини в том, что у Кавура всегда были нечестные намерения по отношению к Виктору-Эммануилу и он является скорее прямым орудием Бонапарта, что интервенция в Гаэте, затем назначение Лафарины в Сицилию, Фарини - в Неаполь и т. д. являются не чем иным, как хорошо рассчитанными шахматными ходами, чтобы принудить Виктора-Эммануила к новым территориальным уступкам Франции и к уступкам Мюрату в Южной Италии. Это ему удастся, и вскоре это скажется.
Кризис рабовладения в Соединенных Штатах через год-другой приведет к страшному кризису в Англии; манчестерские хлопчатобумажные магнаты уже сейчас начинают дрожать.
Я редко читаю немецкие вещи, но недавно мне попала в руки книга А. Бастиана «Человек в истории и т. д.». Нахожу эту книгу плохой, бесформенной и претенциозной. Его «естественнонаучное» обоснование психологии не идет дальше благочестивого пожелания. С другой стороны, «психологическое» обоснование истории доказывает, что человек этот не знает, ни что такое психология, ни что такое история.
Очень значительна работа Дарвина, она годится мне как естественнонаучная основа понимания исторической борьбы классов. Приходится, конечно, мириться с грубой английской манерой изложения. Несмотря на все недостатки, здесь впервые не только нанесен смертельный удар «телеологии» в естествознании, но и эмпирически объяснен ее рациональный смысл.
За последнее время мне чаще попадаются немецкие газеты. Вот уж отвратительная вещь.
К тому же поистине тошнотворная, самодовольная посредственность.
Не можешь ли ты прислать мне второй выпуск «Полицейских силуэтов» Эйххофа? Здесь их нельзя достать.
Прочел теперь также «Смотр мертвецов» Валесроде. Хорошенькие там есть истории! Но изложение вялое, что объясняется, впрочем, временем, когда книга была опубликована.
Наилучшие пожелания выздоровления и привет от моей жены.
Твой К. М.
Мерославский, который только что был в Париже, сообщил моему другу Шили, что дела идут «плохо». При этом он очень неблагоприятно отозвался о «Клапке». Но мне не все ясно и в том, что касается самого Мерославского. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН [Лондон], 28 января 1861 г.
Дорогой Лассаль!
Пишу тебе сегодня наспех, даже не из дома, а из Сити. В ближайшие дни ты получишь подробное письмо с ответом на все твои запросы. Прежде всего спасибо тебе за присланное. Один экземпляр присланного я переслал Фрейлиграту, «№ 2 получит Энгельс, № 3 остается у меня. Это - великолепный документ, характерный для истории нашего времени.
Будь добр, отошли немедленно прилагаемую записку г-ну Эйххофу.
При теперешнем состоянии твоего здоровья долг дружбы не позволяет мне понуждать тебя к новым работам. При других обстоятельствах я считал бы памфлет против Цабеля в том виде, как ты его задумал, делом политической важности.
Жена шлет сердечный привет тебе и графине. Ее выздоровление быстро подвигается вперед. Что касается меня, то полагаю, что на некоторое время смогу отказаться от всех лекарств (вчера допил последнюю склянку).
Поклонись от меня графине. В следующем письме к тебе позволю себе приложить несколько строк на ее имя.
Весь ваш К. Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ФРЕЙЛИГРАТУ В ЛОНДОНЕ [Лондон], 7 февраля 1861 г.
Дорогой Фрейлиграт!
Я договорился с Энгельсом о том, что 30 ф. ст. ты можешь получить в любой момент, а возмещение расходов - через 24 часа после получения уведомления. Обращение к портному становится поэтому излишним, и я прошу тебя сообщить Энгельсу, когда он должен выслать деньги.
Мне самому придется отправиться в Голландию, иначе я не продержусь при нынешнем кризисе. Будь добр, справься у кого-нибудь из знакомых коммерсантов, как обстоит в Голландии дело с паспортами, - необходимо ли иметь паспорт? «Подлость» «Tribune», совпавшая с другими бедами, оказалась тем более неприятной, что она помешала мне выполнить дальнейшие предписания врача, необходимые для выздоровления жены. Хотя я и не принадлежу к числу «немецких страдальцев» и всегда враждебно относился к этой категории людей, тем не менее считаю, что свою долю горя в изгнании я хлебнул.
Кроме предложения от Лассаля, я получил из Германии еще два предложения относительно публицистической работы. Но полагаю, - и ты, вероятно, разделяешь мой взгляд, - что буря еще не настолько близка, чтобы уже теперь принять подобное предложение.
Что за шарлатан этот старик Руге, ты можешь убедиться, если сравнишь энгельсовскую «Кампанию за имперскую конституцию» в «Revue» с тем, что тебе наврал Арнольд.
Привет.
Твой К.М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- ЭНГЕЛЬС - ЭЛИЗЕ ЭНГЕЛЬС В БАРМЕН Манчестер, 13 февраля 1861 г.
Дорогая мама!
Возвращаю 7, подписанных экземпляров соглашения, 8-й я оставил у себя. Должен сказать, что если бы не ты, мне было бы трудно решиться на этот шаг. Мне было тяжело самому отстраняться от единственного отцовского предприятия, которое наверняка остается за нами, отстраняться просто так, без достаточного, как мне кажется, основания или повода. Полагаю, что и я имел право на это предприятие, и мои братья не вправе были требовать, чтобы я ни с того, ни с сего отказался от своих прав в их пользу. Мои требования были безусловно справедливы, к тому же я их выдвинул вполне своевременно, чтобы они были приняты во внимание при обсуждении вопроса. Когда Э. Бланк был здесь, он признавал, что я целиком прав. Но после этого мне ничего не сообщали, и только тогда, когда остальные обо всем договорились, ко мне обращаются с требованием согласиться на отказ от моих претензий, обосновывая это (в письме Эмиля*) такими доводами, которые, может быть, и носят весьма деловой характер, но которые я ни за что не стал бы выдвигать в такой форме против своих братьев. Мне в утешение остается только заверение Эмиля, что Готфрид Эрмен по его, Эмиля, убеждению не нарушит своего контракта со мной. Но эта его уверенность опровергается мнением нашего адвоката, который не раз говорил Эмилю, что контракт, как таковой, не дает мне никаких законных гарантий. Братья получают предприятие в Энгельскирхене, а я - «убеждение» Эмиля.
Дорогая мама, ради тебя я подавил в себе все эти чувства и многие другие. Ни за что на свете я не хотел бы даже в ничтожной степени способствовать тому, чтобы на склоне лет твоя жизнь омрачилась семейными ссорами из-за наследства. Я полагаю, что как мое поведение во время моего пребывания у вас, так и мои письма достаточно ясно свидетельствуют о том, что у меня не было ни малейшего намерения препятствовать какому-либо соглашению и что я, напротив, охотно пошел на жертвы, чтобы уладить все согласно твоему желанию. Поэтому без всяких разговоров я подписал и этот документ. Ни в коем случае я не допущу, чтобы тебя еще тяготили и тревожили подобные вопросы. Не буду за это в обиде на братьев и даже не стану напоминать им об этом деле, если они меня безусловно к этому не вынудят. Считаю, что с этим покончено, и не намерен похваляться тем, что принес, как мне кажется, жертву. Но должен откровенно сказать тебе, какими мотивами я руководствовался в этом деле; само собой разумеется, что я и в мыслях не держу, будто ты могла добиться разрешения вопроса в более благоприятном для меня смысле. Напротив, знаю, что при всех этих переговорах ты всегда помнила и обо мне и делала для меня все возможное.
Вопрос решен - и делу конец. Не думаю, чтобы тебе пришлось когда-либо снова услышать об этом от меня, и, разумеется, если Эмиль приедет, я приму его так же по-братски, как и всегда. Хотя мы и разошлись с ним во взглядах по данному вопросу, он все же прекрасный малый, очень близко принимавший к сердцу мои интересы, когда был здесь.
Шлафрок уже получен и пришелся очень кстати, так как снова наступили холода. Но красные нашивки несколько грубоваты для здешнего вкуса. У меня появился еще щенок-крысолов, который составляет мне теперь компанию дома.
Надеюсь, что ты уже вылечилась от своей простуды и что избавление от всех, связанных с наследством, забот подействует на тебя благотворно. А Зиг ( Речь идет о земельном участке на реке Зиг) следовало бы купить, если только это возможно!
Сердечный привет Герману и семьям Рудольфа, Бланка и Бёллинга.
Искренне любящий тебя твой сын Фридрих
22:48 15.03.2015
МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН [Лондон], 15 февраля 1861 г.
Дорогой Лассаль!
За моим первым письмом к тебе не последовало, вопреки моим намерениям, второе потому, что тем временем наступил кризис - денежный кризис. Дана написал мне из Нью- Йорка, что они («Tribune») рассчитали всех своих европейских корреспондентов и оставили только меня одного, но что: 1) выход «Энциклопедии» временно прекращен, 2) мое сотрудничество приостановлено на шесть недель и, наконец, 3) впредь я буду писать в неделю одной статьей меньше. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- --- ЭНГЕЛЬС - ЭЛИЗЕ ЭНГЕЛЬС В БАРМЕН Манчестер, 27 февраля 1861 г.
Дорогая мама!
Я тотчас же ответил бы на твое милое письмо, но в связи с приездом Эмиля* была такая масса текущих дел, что это оказалось для меня совершенно невозможным. Вчера утром он уехал и сегодня вечером, по всей вероятности, уже будет в Энгельскирхене. Дорогая мама, пусть тебя не волнует то обстоятельство, что из-за деловых вопросов я буду в какой-либо обиде на своих братьев; этого у меня и в мыслях нет. Мне было очень неприятно оказаться вынужденным самому отойти от отцовского дела, и меня не могло не задеть то, что право, которое я считал принадлежащим мне, так легко обошли под различными предлогами, не имеющими никакого отношения к этому праву, а моего согласия потребовали, так сказать, как чего-то само собой разумеющегося. Я не хочу сказать, что дело сейчас обстоит не так уж хорошо; оно обстоит, может быть, даже лучше, чем в том случае, если бы были приняты во внимание мои претензии. Но ведь как раз этого никто не постарался разъяснить мне, и ты не можешь отрицать, что от меня требовали слишком многого, предлагая подписать документ при этих обстоятельствах. Теперь, однако, с этим покончено, и ты можешь быть уверена в том, что у меня нет ни малейшей обиды ни на одного из своих братьев. Мы еще не раз будем нуждаться друг в друге, и к тому же, как ты знаешь, мне не свойственна мания разыгрывать из себя непризнанную добродетель. Я уверен, что Эмиль не заметил у меня никакого огорчения и тем более - досады по отношению к нему, да и не мог заметить, так как я теперь вполне примирился со всем этим и хочу только одного - чтобы предприятие в Энгельскирхене приносило всем четверым хороший доход. Итак, не огорчайся, милая мама. Для меня с этим делом решительно покончено, и даже неприятное чувство, с которым я подписывал соглашение, окончательно изжито, устранено и забыто. Я подумал о том, что если для меня это дело было в известной степени неприятно, то ты куда чаще и в гораздо более сильной степени должна была испытывать неприятные моменты во время переговоров; рад, что мог одним росчерком пера положить конец всему этому. Я ведь могу иметь еще сотню других предприятий, но другой матери у меня никогда не будет.
Живется мне, в общем, неплохо. Эмиль хорошо провел здесь время и сообщит тебе, что с Готфридом мы дело почти покончили, так что и этот вопрос, наконец, улажен. Ну, прощай, будь здорова, следи за собой и передай сердечный привет Герману и семьям Рудольфа, Бланка и Бёллинга.
Искренне любящий тебя твой сын Фридрих ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН Голландия, Залтбоммел, 7 марта 1861 г. (адресовать Л. Филипсу)
Дорогой Лассаль!
Как раньше уже писал тебе, я собираюсь проехать отсюда в Берлин, чтобы лично переговорить с тобой относительно возможных совместных литературно-политических начинаний, но особенно также, чтобы вообще повидаться с тобой.
Практически значение этого вопроса в данный момент определяется лишь тем, смогу ли я беспрепятственно добраться до Берлина. Если бы только удалось проехать через границу, то в Берлине мне уж нечего было бы бояться; но на периферии больше риска.
Ты знаешь, что я хочу здесь при помощи дяди (который ведает имуществом моей матери и в былые времена нередко давал мне значительные суммы в счет моей доли наследства) привести в порядок свои запутанные денежные дела. Человек этот скуп, но очень гордится моей литературной деятельностью. Поэтому в своем письме ко мне упомяни, пожалуйста, об успехе (lucus a non lucendo) моего последнего сочинения против Фогта, о планах совместного издания газеты и т. п., и вообще так составь письмо, чтобы я мог «доверительно» показать его дядюшке. Не забудь при этом сообщить и кое-что о политике. Условились?!
Заговор молчания, которым вся немецкая пресса встретила мою последнюю работу, так же как и предыдущие, в сущности мне очень льстит, хотя он и весьма мешает распродаже издания. Надеюсь, состояние твоего здоровья улучшилось.
Сердечный привет тебе и графине.
Твой К. Маркс (Залтбоммел находится под Нимвегеном. Не думаю, чтобы тебе было знакомо это название. Правда, оно стало известным из-за последнего наводнения.) ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - НАННЕТТЕ ФИЛИПС В ЗАЛТБОММЕЛ Берлин, 24 марта 1861 г.
13, Bellevuestrase (адресовать д-ру Ф. Лассалю)
Милая кузина!
Не могу достаточно отблагодарить тебя за милое письмо, единственный недостаток которого в том, что оно слишком короткое, хотя ты поступила согласно английскому правилу - уложила наилучшие вещи в наименьшее по объему место.
Прибыл я в Берлин в прошлое воскресенье (17 марта), в 7 часов утра. Путешествие мое не ознаменовалось никакими происшествиями, за исключением 61/2-часовой задержки в Оберхаузене, до отвращения скучном местечке. Лассаль, который живет в превосходном доме, расположенном на одной из красивейших улиц Берлина, все приготовил к моему приезду и встретил меня самым дружеским образом. Первые часы мы проговорили, краткий отдых и легкая закуска рассеяли усталость мою от поездки по железной дороге, а затем Лассаль сразу же ввел меня в дом графини Гацфельдт, которая, как я вскоре узнал, обедает у него каждый день в 4 часа пополудни и проводит с ним вечера. Я нашел ее волосы такими же «белокурыми», а глаза такими же голубыми, как прежде, что же до остальной части лица, то я прочел запечатлевшиеся на ней слова: двадцать да двадцать будет пятьдесят семь. Были там морщины, полные «следов творчества», были щеки и подбородок, выдававшие полноту, которая, подобно угольным залежам, требует для своего образования много времени, и так далее. Что же касается ее бровей, то я был сразу поражен тем обстоятельством, что они стали лучше вместо того, чтобы стать хуже, так что искусство намного превзошло природу. Позднее я сделал общее наблюдение, что она в совершенстве владеет искусством гримироваться и находить в своей туалетной шкатулке те краски, какими более не наделяет ее кровь. В общем, она напомнила мне некоторые греческие статуи, которые еще отличаются прекрасными бюстами, но чьи головы жестоко «обломаны» превратностями времени. Впрочем, чтобы не быть несправедливым, она - весьма выдающаяся дама, не синий чулок, обладает большим природным умом, изрядной живостью, глубоким интересом к революционному движению и аристократической непринужденностью, которая несравненно лучше педантических гримас профессионально умных женщин.
В понедельник мой друг Лассаль составил за меня прошение начальнику прусской полиции о восстановлении меня в гражданских правах прусского подданного. Во вторник Лассаль, человек необычайной смелости, сам отнес прошение г-ну фон Цедлицу (полицейпрезидент, приверженец юнкерской партии и доверенное лицо короля) и, пустив в ход где угрозы, а где лесть - Цедлнц счел это непосредственное обращение к нему, минуя нижестоящие власти, любезностью по отношению к своей особе, - столь преуспел, что сегодня министерская газета - «Preusische Zeitung» - сообщает о моем возвращении в «отечество». Однако я еще не получил официального ответа относительно моей ренатурализации.
Во вторник вечером Лассаль и графиня повели меня в Берлинский театр, где исполнялась берлинская комедия, полная прусского самовосхваления. Это была, в общем, отвратительная штука. В среду вечером они заставили меня побывать на балетном представлении в Оперном театре. У нас была своя ложа рядом - horribile dictu - с королевской «ложей».
Такой балет характерен для Берлина. Он не составляет, как в Париже или в Лондоне, интермедии или заключения оперы, а занимает целый вечер, разделен на несколько действий и т. д. Актеры не произносят ни слова, все изображают посредством мимики. Это поистине до смерти скучно. Впрочем, декорации были превосходны; смотришь, например, путешествие по морю из Ливорно в Неаполь; море, горы, побережье, города и т. д., причем все воспроизведено с фотографической достоверностью.
В четверг Лассаль дал обед в честь моего возвращения, пригласив мужчин и дам. Среди знаменитостей были старый генерал фон Пфуль, «батальный живописец» Блейбтрёй, гофрат Фёрстер (известный прусский историограф, которого прежде называли «придворным демагогом», так как он был личным другом покойного короля) и т. д. Гофрат Фёрстер произнес тост в честь моей скромной особы. Меня усадили за столом между графиней и фрейлейн Людмилой Ассинг, племянницей Варнхагена фон Энзе и издательницей переписки Варнхагена с Гумбольдтом. Эта фрейлейн, поистине затопившая меня своим благоволением, - самое уродливое существо, какое я когда-либо в жизни видел: противная еврейская физиономия, резко выступающий тонкий нос, вечно улыбается и скалит зубы, постоянно говорит поэтической прозой, всегда старается сказать что-нибудь необычайное, изображает фальшивый энтузиазм и в порыве экстаза брызжет слюной на своих слушателей. Сегодня мне придется нанести визит этому маленькому чудовищу, с которым обошелся весьма сдержанно и холодно, дав понять через своего друга Лассаля, что сила притяжения действует на меня всегда в центробежном направлении и что когда мне случается испытывать сильное восхищение перед какой-нибудь особой, то я бываю весьма склонен от этой особы вообще улизнуть.
Положение вещей здесь не сулит добра существующим властям. Прусское казначейство испытывает дефицит, а все старые партии находятся в процессе разложения. В ближайшие месяцы предстоят новые выборы в палату депутатов, и весьма вероятно, что в ходе ее переизбрания страну охватит большое волнение. Тогда-то, по мнению моего друга Лассаля, и может наступить подходящий момент для выпуска газеты здесь, в прусской столице, - но я еще не пришел к твердому решению на этот счет. Необходимость дождаться официального ответа от властей на мое прошение может продлить мое пребывание здесь на более долгий срок, чем предполагалось первоначально.
Ты видишь, милое дитя, что я многое повидал за немногие дни, но можешь быть уверена, что мне всегда хочется снова оказаться в Боммеле.
Лучшие пожелания тебе, твоему отцу и всей семье; остаюсь всегда твоим искреннейшим поклонником Карл Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - КАРЛУ ЗИБЕЛЮ В БАРМЕН Берлин, 28 марта 1861 г.
Адресовать: 13, Bellevuestrase, д-ру ф. Лассалю (письмо ко мне вложить в конверт)
Дорогой Зибель!
Тайна моего путешествия, которая вызвала у тебя, вероятно, некоторое недоумение, заключается в следующем: Вследствие американского кризиса издание «Американской энциклопедии», в которой я сотрудничал, было совсем приостановлено. Прекратилось до конца апреля и мое сотрудничество в «Tribune» - этом главном источнике моих заработков, - а на ближайший после апреля период это сотрудничество («Tribune» временно отказалась от всех европейских корреспондентов, сделав исключение только для меня) уменьшается наполовину. К этому присоединились еще две беды: «Господин Фогт», который обошелся мне вместе с процессом646 и прочими расходами почти в 100 ф. ст., и ужасное несчастье с женой, заболевшей оспой (хотя ей дважды делали прививку); во время ее болезни, продолжавшейся два месяца, мне пришлось вести хозяйство на два дома, так как дети в семье оставаться не могли.
Поэтому необходимо было изыскать другие ресурсы. Товарищи по партии еще до этого предлагали мне основать здесь с осени газету. Вот почему я здесь. Подробности в следующем письме.
Между тем в Берлине (где не собираюсь оставаться долго) я попал в затруднительное положение. Был бы тебе очень признателен, если бы ты одолжил мне 100-150 талеров.
Во всяком случае, еще до моего отъезда в Англию, хочу повидаться с тобой и заодно поговорить о проекте газеты (для этого уже имеются 20000 талеров). Итак, при всех обстоятельствах напиши мне, в какой гостинице в Эльберфельде мне лучше остановиться на одни сутки.
Твой К. Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - КАРЛУ ЗИБЕЛЮ В БАРМЕН [Берлин], 2 апреля 1861 г.
Дорогой Зибель!
Письмо, полученное мной сегодня из Амстердама, принесло мне приятное известие о том, что главные финансовые затруднения (речь идет о сотнях фунтов) будут улажены. Мой дядя (ведающий имуществом моей матери) в основном дал свое согласие. Таким образом я избавился от главной заботы. Что касается второстепенного пункта, о котором тебе писал, то тут я рассчитываю на тебя.
Скучаю здесь, как мопс. Со мной обходятся, как со своего рода салонным львом, и я вынужден встречаться с целым рядом профессионально «остроумных» мужчин и дам. Это ужасно. Задерживает меня здесь (надеюсь, не дольше, чем на неделю) еще то обстоятельство, что я не хочу уезжать до тех пор, пока не заставлю прусское правительство признать мое восстановление в подданстве. (Правительство prima facie не чинит мне никаких препятствий, но старается отложить дело в долгий ящик.)
В Эльберфельд приеду только на один день. Пожалуйста, напиши мне немедленно, сколько езды от Эльберфельда до Ахена, где у меня назначено деловое свидание.
Вторую часть моей «Политической экономии» я решил издавать не у Дункера, а у Брокгауза (Брокгауз об этом еще не знает, но есть верный способ заставить его согласиться).
Привет.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - НАННЕТТЕ ФИЛИПС В ЗАЛТБОММЕЛ Эльберфельд, 13 апреля 1861 г.
Мисс Наннетте Милая моя кузиночка!
Надеюсь, что мое письмо, посланное из Берлина, ты получила, хотя и была столь жестока, что не удостоила своего поклонника ни единым словом. Что ж, моя жестокая маленькая волшебница, как сможешь ты оправдать такую линию поведения? Разве ты не знаешь, что я окружен толпой филистеров и что пол-армии старомодных красавиц и отвратительных синих чулок всеми силами стараются превратить меня в осла? Древняя Цирцея, как тебе известно, обратила спутников Улисса в свиней. Эти же современные Цирцеи до такой степени цивилизовались, что взяли направление на ослов. И разве при таких обстоятельствах не было твоим долгом прийти мне на выручку? Берегись, как бы я не стал мстить и не вступил в заговор с Waradje (Измененное голландское выражение «waaratje» («в самом деле»), принадлежащее одному из персонажей романа Хильдебранда «Камера обскура»; здесь имеется и виду, по-видимому, пастор Родхёйзен) против твоего сердечного спокойствия.
«В отечество любезное вступи» ( Шиллер. «Вильгельм Телль», действие II, явление второе) - превосходное изречение, но совершенно доверительно сказал бы тебе, что Германия - прекрасная страна, в которой лучше не жить. Что касается меня, то будь я совершенно свободен и, кроме того, не тревожь меня нечто, что может быть названо «политической совестью», - я никогда не покинул бы Англию ради Германии, менее того - ради Пруссии и меньше всего - ради этого ужасного Берлина с его «песком», с его «просвещением» и «его сверхостроумными людьми».
В Берлине всякий, кто обладает духовными силами и, следовательно, может пасть духом, конечно, всячески стремится заполучить сострадальцев. Если скуку, безраздельно царящую в этом городе, распределить между большим числом лиц, то отдельная личность может обольщать себя надеждой на получении меньшей ее доли. По этой-то причине графиня Гацфельдт, лассалева Эгерия, всячески старалась продлить мое пребывание в столице безмозглой военщины. Вчера она сделала последнюю попытку, и у нас состоялся следующий фривольный разговор:
Она. «Такова, значит, благодарность за дружбу, которой мы Вас удостоили, - Вы покидаете Берлин, как только Вам позволят дела?»
Я. «Совершенно напротив. Я продлил свое пребывание в этом городе сверх положенного срока потому, что Ваша любезность приковала меня к этой Сахаре».
Она. «Тогда я стану еще любезнее».
Я. «Тогда мне не остается ничего другого, кроме как бежать прочь. Иначе я никогда не смогу вернуться в Лондон, куда зовет меня долг».
Она. «Отличный комплимент даме: ее любезность такова, что гонит Вас прочь!»
Я. «Вы - не Берлин. Если хотите доказать мне искренность Вашей любезности, бегите со мной».
Она. «Но я боюсь, что Вы покинете меня на первой же станции».
Я. «Я не совсем уверен, что не «расстанусь с девушкой» ( Перефразированный рефрен старинной ирландской песни: «Девушка, с которой я расстался» («The girl I left behind me»)) на ближайшей станции. Вам известно, что когда Тезей, бежав с греческой красавицей ( Ариадной), покинул ее в каком-то там месте, то о Олимпа немедленно спустился бог Вакх и в своих объятьях унес покинутую в обиталище вечных наслаждений. Так вот, не сомневаюсь в том, что какой-то бог уже ожидает Вас на первой железнодорожной станции после Берлина, и я был бы самым жестоким из смертных, если бы лишил Вас такого свидания».
Но хватит дурачиться. Вполне серьезно, я чрезвычайно счастлив при мысли, что скоро опять увижу тебя и весь боммелевский семейный кружок. Поклонись от меня своей «сопернице» ( Генриетте ван Анрои) и скажи ей, что самые глубокие чувства труднее всего выразить словами. Именно так следует ей толковать мое молчание, - то почтительное молчание, которое я храню до сих пор.
А теперь, моя маленькая чаровница, прощай и не забывай совсем своего странствующего рыцаря Карла Маркса ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- ЭНГЕЛЬС-ПРАВЛЕНИЮ ШИЛЛЕРОВСКОГО ОБЩЕСТВА В МАНЧЕСТЕРЕ [Черновик] [Манчестер, около 3 мая 1861 г.]
Имею честь препроводить в приложении I копию письма библиотекаря, которое было передано мне некоторое время тому назад. Когда я позволил себе сделать г-ну Штёсселю некоторые замечания по поводу употребленных в этом письме выражений, то он, как и следовало ожидать, ответил мне, что письмо это является простой копией формуляра, предписанного литературным отделением правления.
Если я, поэтому, вынужден теперь обратиться в правление с соответствующими замечаниями, то должен прежде всего подчеркнуть, что замечания эти ни в малейшей мере не касаются самого содержания письма. С содержанием письма, - то есть с требованием строгого соблюдения сроков, установленных для прочтения книг, взиманием «штрафов» за превышение этого срока, вообще с требованием соблюдения правил и предписаний общества, - согласится, конечно, каждый. Речь идет здесь лишь о тоне, в каком составлен этот документ.
Тон этот весьма отличается от обычно принятого при переписке между образованными людьми, и я, должен признаться, не привык к получению подобных писем. По признанию г-на Штёсселя, я не первый, которому кажется странной эта, мягко выражаясь, резкая форма.
В самом деле, когда я прочел это произведение, мне показалось, будто я вдруг водворен на родину. Мне показалось, что у меня в руках не письмо библиотекаря Шиллеровского общества, а категорический приказ какого-нибудь немецкого полицейского комиссара, предписывающий мне под угрозой сурового наказания «в 24 часа» загладить тот или иной проступок. Обычно столь безобидная на вид форменная одежда служащего, вручившего мне это требование, способствовала на этот раз тому, что иллюзия оказалась еще более полной.
В связи с этим я решил снова перечитать выпущенное 12 ноября 1859 г. воззвание, являвшееся как бы программой учреждаемого Шиллеровского общества. В сопоставлении с упомянутым письмом библиотекаря программа эта сейчас выступает в весьма своеобразном свете. В ней говорится, что Шиллеровское общество должно служить тому, «чтобы молодой немец... тотчас почувствовал себя здесь как дома... почувствовал, что о нем лучше заботятся и охраняют его нравственно и духовно... и главное, чтобы, по возвращении в свое отечество, он не почувствовал себя отчужденным от него».
Несомненно, что бюрократический стиль подобных официальных посланий всецело приспособлен к тому, чтобы адресат тотчас же почувствовал себя на родной земле и должен был уверовать, что о ном столь же хорошо, если не «лучше, заботятся и охраняют его», чем у себя на родине, в дорогом патриархальном полицейском государстве, этом огромном заведении по охране и призрению малолетних. Пока процветают подобные официальные послания, не приходится, конечно, опасаться, что кто-либо из членов Шиллеровского общества почувствует себя отчужденным от отечества. Если кому-либо из членов общества в порядке исключения не довелось познакомиться у себя на родине с формами бюрократической службы и повелевающим языком властей, то Шиллеровское общество предоставляет ему, очевидно, наилучшую к тому возможность. В этом же смысле приходится, по-видимому, понимать содержащееся в программе обещание, что Шиллеровское общество будет содействовать тому, «чтобы лица, возвращающиеся на родину уже в более зрелом возрасте, сохранили, наряду с немецким языком и немецким образованием, также способность к общественной деятельности в качестве немца и гражданина, и даже в еще большей степени развили в себе эти качества».
Многие члены клуба вряд ли, конечно, предполагали, что немецкий дух в «полном смысле этого слова», для воспитания которого Шиллеровское общество должно служить объединяющим центром, включает в себя, наряду с прочим, и тот дух бюрократизма., который на родине еще пользуется, к сожалению, почти всей полнотой политической власти, но против которого борется вся Германия, одерживая над ним как раз теперь одну победу за другой.
Этот тон прямого приказания, эти категорические требования об исполнении приказа в 24 часа - здесь во всяком случае неуместны, и если при этом вам грозят не двухнедельным арестом с содержанием на хлебе и воде, а страшным штрафом в размере полукроны, то они к тому же еще и смешны.
Членами Шиллеровского общества состоят не только немцы, но и англичане, голландцы и датчане, для которых этот тон отнюдь не может звучать «как родной». Позволю себе спросить, что подумают эти члены о «немецком духе», когда они получат подобные предписания?
По случайному совпадению в данный момент я состою членом литературного отделения другого здешнего общества, которое не имеет библиотекаря, так что мне самому часто приходится посылать аналогичные циркуляры членам общества. Образец того, в какой форме это обычно делается, помещен в приложении II. Отнюдь не претендую на то, чтобы форма эта послужила образцом, но она, быть может, убедит Вас в том, что тех же результатов можно достигнуть, но нарушая того уважения, с которым должны относиться друг к другу образованные люди.
Повторяю, действовать fortiter in re ( сурово по существу), конечно, очень хорошо, но мне кажется, что члены общества имеют также право на то, чтобы с ними обходились suaviter in modo ( мягко по форме). Пусть железная десница литературного отделения опускается на голову каждого виновного, но пусть она будет облечена в бархатную перчатку. Поэтому я прошу правление позаботиться о том, чтобы в официальной корреспонденции литературного отделения, направляемой членам общества, были взяты за образец не столько формы приказов, отдаваемых немецкими административными учреждениями подначальным лицам, сколько формы переписки между образованными людьми.
15:51 16.03.2015
МАРКС - ЛИОНУ ФИЛИПСУ В ЗАЛТБОММЕЛ Лондон, 6 мая 1861 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill Дорогой дядя!
Прежде всего должен выразить тебе искреннейшую благодарность за большие дружеские чувства, которые ты снова проявил в отношении меня, и за любезное гостеприимство, оказанное мне в твоем доме. Чтобы не возбудить подозрения в льстивости, я только мимоходом коснусь того, какое исключительное удовольствие доставило мне общение с человеком твоего опыта, который, с одной стороны, так гуманно, без предубеждений и своеобразно смотрит на ход мировых событий, а с другой стороны, полностью сохранил пыл и неукротимость юности.
Мое дальнейшее путешествие из Боммела протекало в полном соответствии с первоначальным планом. В Роттердаме я встретил на пристани Жака*, проболтал с ним несколько часов, а затем, еще в тот же день, поспешил в Амстердам, где на следующий день быстро покончил с делами. Август и его семейство - на сей раз оно увеличилось за счет племянницы его жены, приехавшей из Роттердама, - были веселы и здоровы. Август дал мне еще особое поручение по возвращении в Роттердам немного встряхнуть г-на Жака, который в большей или меньшей степени страдает «мировой скорбью» - болезнью, объясняющейся просто тем, что он, в отличие от огромного большинства людей, критически относится к себе и еще не выработал твердой точки зрения в политических вопросах, которая удовлетворяла бы его самого. Возвращаясь из Амстердама, я прибыл в Роттердам в половине 10-го вечером и должен был на следующий день (воскресенье) в 7 часов утра снова сесть на пароход, отплывающий в Лондон. За то короткое время, что я провел с Жаком, было, конечно, невозможно ответить на все заданные им вопросы и хотя бы мельком рассмотреть все затронутые им пункты. Поэтому Жак решил, переговорив предварительно со своими хозяевами, продолжить дискуссию в Лондоне. В столицу мира я прибыл в понедельник, где застал всю семью здоровой и бодрой. Жак нагрянул к нам в прошлую среду и снова покинул нас вчера утром к великому сожалению моих, которые охотно удержали бы его здесь подольше. Мы договорились вести друг с другом своего рода политическую переписку.
Помнишь, милый дядя, как мы часто с тобой шутили насчет того, что человеководство в наше время столь сильно отстает от животноводства. Теперь я повидал всю твою семью и должен объявить тебя в этой связи виртуозом человеководства. Никогда в своей жизни я не знавал лучшей семьи. Все твои дети - самобытные характеры, каждый своеобразен, каждый обладает особыми духовными достоинствами и все в равной мере отличаются широким образованием.
Здесь, в Лондоне, царит большое смятение в связи с ходом событий в Америке. Насильственные действия, предпринятые не только отделившимися штатами, но также и некоторыми из срединных или пограничных штатов - при этом опасаются, что все 8 пограничных штатов, а именно Виргиния, Кентукки, Миссури, Северная Каролина, Теннесси, Арканзас, Мэриленд и Делавэр, встанут на сторону сецессионистов - эти насильственные действия сделали всякий компромисс невозможным. Не подлежит никакому сомнению, что в начале борьбы чаша весов склонится в пользу Юга, где класс неимущих белых авантюристов составляет неиссякаемый источник для военного ополчения. В конечном же счете победу одержит, разумеется, Север, потому что в случае нужды он может сделать ход с последней карты - революции рабов. Большую трудность для Севера представляет вопрос, как перебросить свои войска на юг. Даже беспрепятственное передвижение войск в нынешнее время года, по 15 миль в день, было бы делом очень трудным; но Чарлстон, ближайший пункт, который следует атаковать, находится в 544 милях от Вашингтона, в 681 - от Филадельфии, в 771 - от Нью-Йорка и в 994 - от Бостона, а последние три города являются главными базами операций против Юга" Монтгомери - место заседаний сецессионистского конгресса, отстоит от тех же пунктов соответственно на 910, 1050, 1130 и 1350 миль. Таким образом, сухопутный поход, как мне кажется, совсем исключается. (Использование наступающими северянами железных дорог привело бы только к их разрушению.) Итак, остается только морской путь и морская война, что, однако, легко может привести к осложнениям с иностранными державами. Сегодня вечером английское правительство сделает заявление в палате общин, какую позицию намерено оно занять при такой ситуации.
Мне лично американские события, естественно, наносят значительный ущерб, так как читатели заокеанских газет пока что слепы и глухи ко всему, кроме своих собственных дел.
Однако я получил выгодные предложения от венской «Presse», которые хочу принять, как только мне будут разъяснены некоторые еще сомнительные пункты. Я должен буду писать для нее из Лондона. Жена моя против переселения в Берлин в особенности еще и потому, что не желает вводить наших дочерей в гацфельдтовский круг, но, с другой стороны, было бы трудно держать их в полном отдалении от него. Лассаль прислал сегодня очень дружественное письмо. Он еще не получил никаких новых уведомлений от полицейпрезидента фон Цедлица относительно моей ренатурализации. Конфликт между полицией и обществом в Берлине в настоящий момент, как пишет мне Лассаль, вступил в новую стадию.
Самый горячий привет тебе и всем твоим от меня и моего семейства. Преданный тебе племянник К. Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН Лондон, 8 мая 1861 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill Дорогой Лазарь!
Post tot discrimina rerum ( После стольких превратностей судьбы (Вергилий. «Энеида». Книга первая)). В моем молчании во время путешествия - здесь, в Лондоне, в течение первой недели я должен был играть роль Амфитриона по отношению к моему роттердамскому кузену - виновата графиня. Она обещала мне, что в Залтбоммеле я найду ее портрет, а также письмо от нее. Поскольку ни того, ни другого не оказалось, а я твердо придерживаюсь jus vindictae (права мести), то я тоже не писал. Кроме того, в Боммеле у меня совершенно не оставалось свободного времени. С одной стороны, я должен был заниматься улаживанием дел с моим дядей, с другой стороны, - ухаживать за своей кузиной. Вы понимаете, таким образом, сударь, что о письме не могло быть и речи. Пребывание в Трире оказалось для меня полезным в том отношении, что моя мать уничтожила некоторые старые долговые расписки. К тому же старуха заинтересовала меня своим остроумием и непоколебимой ровностью характера.
Я не мог поехать в Манчестер, как предполагал вначале, поскольку мой роттердамский кузен решил следовать за мной по пятам в Лондон. Предлогом было то, что его интересует политическая дискуссия со мной. Однако я думаю,что в действительности он хотел познакомиться со своими многочисленными кузинами. Третьего дня я написал Энгельсу о планах основания газеты и через несколько дней, вероятно, получу от него ответ. Весьма возможно, что ввиду американских событий я, - даже если с газетой ничего не выйдет, - все же переселюсь на полгода, а то и больше, в Берлин. Конечно, в том случае, если добьюсь восстановления меня в правах гражданства. Не могу отрицать, что Лондон обладает для меня необычайно притягательной силой, хотя я и живу в этом исполинском гнезде почти отшельником.
Кстати. Бланки все еще содержится в Мазасской тюрьме (в Париже), где по приказанию следователя он подвергается со стороны жандармов и т. д. физическим истязаниям. Воспользовавшись всеобщей амнистией, он поехал отсюда в Париж - без всяких заговорщических планов - в качестве агента одного коммерсанта. Подлая пресса как в Англии, так и в остальной части Европы пытается замять все это дело. Я условился с Симоном Бернаром, которому известны все подробности дела, о встрече с ним в ближайшую субботу, для того чтобы подробно обсудить этот вопрос. Мы намерены, возможно совместно с Эрнестом Джонсом, устроить публичный митинг протеста против этого чудовищного преступления.
Как только переговорю с Бернаром и выясню подробности дела, сообщу об этом графине. Но я прошу, чтобы ты немедленно каким-либо путем поместил в бреславльских газетах заметку об этой западне. Ты же знаешь, что немецкие газеты перепечатывают материал друг у друга.
От трагедии перейдем к трагикомедии: читал ли ты в газетах, что женевские рабочие средь белого дня надавали Фази пощечин?
Кошут вел себя здесь во время процесса самым жалким образом. Вначале, в своих affidavits и т. д., он выступал хвастливо, но в ходе самого разбирательства стал унижаться и пресмыкаться, держался до невозможности робко и трусливо, отрицал какой бы то ни было революционный характер своих помыслов и побуждений и, таким образом, из-за своего глупого поведения лишился симпатий публики, заранее настроенной в пользу подобных мелодраматических актеров.
Не знаю, следил ли ты за парламентскими дебатами по делу Макдоналда. Провокационные выступления Пальмерстона против Пруссии направлены, в сущности, лишь к тому, чтобы покончить с идеей (принадлежащей Шлейницу) англо-прусского союза. Излишне даже намекать тебе, какая цель при этом преследуется, так как ты знаком с этой историей.
Очень странные сведения о моем пребывании в Берлине поместил Тоби Мейен в гамбургском «Freischutz», в корреспонденции из Берлина. Во-первых, графиня Гацфельдт якобы предложила мне 20000 талеров для основания газеты. Во-вторых, я будто бы вообразил, что приобрел благодаря «Господину Фогту» поддержку среди буржуазии, в чем, однако, жестоко ошибся. Наконец, что в отчаянии я отказался от этого дела, «так как ни один литератор» не пожелал «связываться со мной». Ловко сработано, Тоби!
Тенденция работы Родбертуса вполне заслуживает признания. В остальном же то, что там хорошо, - не ново, а то, что ново, - не хорошо. Зато Рошер - истинный представитель профессорской учености. Лженаука, как говорит Фурье.
Не забудь переговорить с Брокгаузом. Будет 10-20 печатных листов, - никогда не могу заранее рассчитать объем.
А теперь, дорогой мой, я должен в заключение поблагодарить тебя за любезное и дружеское расположение, с которым ты встретил и приютил меня, а также сносил мое неучтивое поведение. Ты знаешь ведь, что голова у меня была полна забот, и кроме того я страдаю болезнью печени. Но всего важнее то, что мы вместе много посмеялись. Simia non ridet (обезьяна не смаётся), следовательно, мы выказали себя всесовершеннейшими Буддами.
Прилагаю две маленькие фотографии - одну для графини, которой прошу передать мои наилучшие пожелания, другую для тебя.
Привет.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН [Лондон], 29 мая 1861 г.
Дорогой Лассаль!
Я написал одному другу в Германию, который, надеюсь, пришлет тебе остающиеся 10 ф. ст. (67 талеров) самое позднее через неделю. История эта мне крайне неприятна, но дело в том, что мой дядя, как это обычно бывает с такими стариками, хотя и исполняет, в общем, свои обещания, все же ставит мне при этом препятствия.
Печатание моих корреспонденций для Америки в связи с тамошним положением временно полностью приостановлено, - до тех пор, пока европейские дела не вызовут вновь интереса за океаном.
Вследствие американского кризиса в Париже среди рабочих царит величайшая нужда. То же самое и в Лионе.
Вся официальная английская пресса стоит, разумеется, за рабовладельцев. Это те же самые господа, которые надоели всему миру своими филантропическими выступлениями против работорговли. Но хлопок, хлопок!
Энгельс приезжал сюда в гости на три дня. Он пока не собирается переселяться. Если он это сделает, ему придется отказаться от места, нарушить контракт, понести большой денежный ущерб. Он говорит, что пойдет на это лишь тогда, когда наступит решающий момент, а не затем, чтобы, быть может, через три месяца оказаться в руках прусского правосудия, без всякой пользы для кого бы то ни было. Время для основания газеты, по его мнению, еще не наступило. Он очень благодарен тебе за военный атлас.
В письме, которое ты переслал графине, я сообщал ей более подробные и более точные сведения о том, какую подлость совершил Бонапарт по отношению к Бланки, и вообще обо всем этом деле. Она, наверное, информировала тебя. Передай ей от меня сердечный привет. Надеюсь, что она поправляется.
Любопытно было бы услышать подробности о твоих переговорах с прусским правительством. Благодарю за проявленное тобой рвение.
Чтобы рассеять свое скверное настроение, вызванное моим во всех отношениях неопределенным положением, читаю Фукидида ( «История Пелопоннесской войны»). Эти древние, по крайней мере, всегда остаются новыми.
Привет.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН [Лондон], 11 июня 1861 г.
Дорогой Лассаль!
Будь добр передать прилагаемое письмо графине.
Твою книгу («Система приобретенных прав»), которая прибыла сюда несколько дней тому назад, получил и благодарю (соответствующие экземпляры ее немедленно переслал в Манчестер). Читать ее я начал с конца, с истории пеласгов, а затем перешел к началу, к наследственному праву, и дошел до страницы 215. Это во всех отношениях значительная работа. Но дать критику ее, вынести о ней определенное суждение и т. д., смогу лишь после того, как прочитаю все. Мимоходом замечу только: усыновление является основной формой [наследования] в Индии. Английское право проделало путь, как раз обратный французскому. Абсолютная свобода завещания (согласно которой ни один англичанин или янки не обязан оставлять своей семье хотя бы фартинг) установилась со времени буржуазной революции 1688 г, и формировалась в той мере, в какой развивалась в Англии «буржуазная» собственность. Следовательно, абсолютная свобода завещания и вообще завещание - если не говорить об его специфически римском происхождении и т. д. - являются, по-видимому, иллюзией, которая также и в буржуазном обществе имеет самостоятельные, независимые от мифологии и т. д. корни.
К сожалению, я получил из Германии письмо с сообщением, что 10 ф. ст. могут быть пересланы тебе только в конце месяца. До тех пор полагаюсь на твои дипломатические способности. Ты знаешь, как неприятно я был поражен тем, что мой дядюшка, расплатившись по моему векселю, срок которого истекает, оттянул уплату остальной условленной суммы еще на несколько месяцев. И все же нельзя не посмеяться над этим, - уж очень это по-голландски.
Если даже мне и не удастся получить право гражданства, то еще неизвестно, не приеду ли я с семьей на зиму в Берлин по своему паспорту в качестве «иностранца».
Привет.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - НАННЕТТЕ ФИЛИПС В ЗАЛТБОММЕЛ [Лондон], 17 июля 1861 г.
Милая кузиночка!
Надеюсь, что мое долгое молчание ты не истолкуешь превратно. Первое время я не знал наверняка, куда направлять свои письма - в Ахен или в Боммел. Затем наступила большая деловая нагрузка, а последние 2 или 3 недели страдал отвратительнейшим воспалением глаз, сильно ограничивавшим время, в течение которого мог писать и читать. Итак, милое дитя, если я признаю себя виновным, то есть множество самых разнообразных обстоятельств, которые ты, как милосердный судья, надеюсь, примешь во внимание при вынесении приговора. Во всяком случае, ты очень меня обидишь, если подумаешь, что за все это время я хотя бы один-единственный день не вспомнил своего дорогого маленького друга.
Мое берлинское дело еще не получило окончательного разрешения. Ты помнишь, во время моего пребывания в прусской столице гогенцоллернские власти, казалось, пошли на уступки и даже снабдили меня паспортом на один год. Однако не успел я от них уехать, как Лассаль, к крайнему своему изумлению, получил от полицейпрезидента фон Цедлица письмо о том, что меня нельзя «ренатурализовать» из-за моей «политической неблагонадежности».
Одновременно прусское правительство объявило, что все политические эмигранты, прожившие вне пределов Пруссии более 10 лет, утратили право гражданства, стали иностранцами и, следовательно, подобно всем другим иностранцам, могут быть ренатурализованы только с соизволения короля. Иными словами, они признали, что их так называемая амнистия просто обман, притворство и ловушка. До этого признания я и старался довести их во время своего пребывания в Берлине, и этого не смогли обойти молчанием даже прусская печать и прусская палата депутатов. Потому-то дело возбудило жестокие споры в газетах и запрос кабинету в палате депутатов. На сей раз министерство отделалось какимито двусмысленными и противоречивыми заявлениями, но вся история в немалой степени способствовала разочарованию немецкого народа в «новой эре», провозглашенной «красавцем-Вильгельмом», как его непочтительно называют берлинцы. Лассаль со своим обычным упорством всячески старался одолеть власти. Сперва он помчался к Цедлицу и устроил ему такую сцену, что барон совсем перепугался и позвал на помощь секретаря. Спустя несколько недель, когда Цедлиц, вследствие враждебных ему демонстраций берлинской толпы, был отстранен от должности, Лассаль посетил тайного советника Винтера, преемника Цедлица, но «преемник» заявил, что у него связаны руки решением его «предшественника». Наконец, Лассаль ухватился за графа Шверина, министра внутренних дед, который, чтобы избавиться от энергичных протестов моего представителя, пообещал ему передать все дело для решения в берлинский магистрат - обещание, которое он, однако, вряд ли сдержит. Что касается меня, то я добился, по меньшей мере, того успеха, что вынудил берлинское правительство сбросить либеральную маску. Что же касается моего возвращения в Берлин, то, если я сочту нужным поехать туда до мая 1862 г., они не смогут помешать этому, так как паспорт мне выдан. Если же отложу свое возвращение, то, быть может, дела в Пруссии так переменятся, что мне не нужно будет их разрешения. Поистине нелепо, что правительство поднимает такой шум и так компрометирует себя из страха перед отдельной личностью.
Сознание своей слабости у них, должно быть, ужасное.
В то же самое время мне посчастливилось удостоиться особого внимания французского правительства. В Париже человек, которого я не знаю, уже приступил к печатанию перевода моего памфлета «Господин Фогт», когда распоряжением г-на де Персиньи ему было запрещено продолжать этот перевод. Одновременно всем парижским книготорговцам было передано общее предостережение, запрещающее продажу немецкого издания «Господина Фогта». Узнал об этом происшествии только из парижской корреспонденции, помещенной в «Allgemeine Augsburger Zeitung».
От графини Гацфельдт получил письмо на 16 страницах. Возьми это за пример, мое дорогое дитя. Она уехала - разумеется, в обществе Лассаля - на воды близ Франкфурта-на- Майне. Оттуда они отправятся в Швейцарию, а затем, пробыв там месяц, - в Италию. Ей очень скучно, и она считает, что весьма достойна жалости, потому что никакого другого занятия, кроме развлечений, у нее нет. В самом деле, незавидное положение для активной, деятельной и довольно честолюбивой женщины, которой флиртовать уже поздно.
Кстати. Из Манчестера я послал Августу оба тома новой юридической работы Лассаля и хотел бы знать, дошла ли посылка по назначению. От Жака не получал ничего.
Не думаю, дорогое дитя, чтобы г-жа Маркс и дочери нашли возможность навестить вас в Боммеле в этом году, так как врач считает летние морские купанья лучшим средством избавления от остатков ужасной болезни, постигшей ее осенью. С другой стороны, надеюсь, что ты не забудешь своего обещания посетить Лондон, где все члены семьи будут счастливы принять тебя. Что же касается меня, то нечего и говорить - ничто в мире не доставит мне большего удовольствия.
Надеюсь, милая моя маленькая чаровница, ты не окажешься чересчур суровой, но, как добрая христианка, в самом скором времени пришлешь письмецо, не отплачивая мне за слишком затянувшееся молчание.
Поклонись от меня отцу, моему другу «Йетхен», доктору, брату Фрицу и всей семье; остаюсь всегда твоим искреннейшим поклонником Карл Маркс Я совершенно изумлен вестью о покушении на его прусское величество, иначе говоря «красавца-Вильгельма». Как мог здравомыслящий человек рисковать головой ради того, чтобы убить безмозглого осла?
22:26 16.03.2015
МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН [Лондон], 22 июля 1861 г.*
Дорогой Лассаль!
Прежде всего благодарю тебя за хлопоты о восстановлении меня в правах гражданства.
Мы достигли, по крайней мере, того, что скомпрометировали прусское правительство и свели к нулю его так называемую амнистию. Я думаю, что курьезное покушение О. Беккера (из газет неясно, русский он или немец) будет сильно способствовать тому, что террор положит конец «новой эре».
Прочел вторую часть твоей работы (когда собрался приступить к первой, мне помешала болезнь глаз) и получил при этом большое удовольствие. Начал со второй части, потому что этот предмет мне более знаком, но это не помешает мне рассмотреть впоследствии всю вещь в целом.
Беглые замечания, которые я сделал в моем предыдущем письме, ты до известной степени неверно понял - виной тому, очевидно, моя манера выражаться. Прежде всего, под «свободой завещания» я понимал не свободу в отношении оставления самого завещания, а свободу составлять его, нисколько не считаясь с семьей. Завещание как таковое существует в Англии с очень давних времен, и не подлежит ни малейшему сомнению, что англосаксы заимствовали его из римской юриспруденции. Что англичане с давних времен считали за норму не наследование но праву родства, а наследование по завещанию, видно из того, что уже в период раннего средневековья, о том случае, если pater familias (отец семейства) умирал ab intestato (не оставил завещания), его жене и детям доставались только установленные законом доли наследства, а одна треть или половина, смотря по обстоятельствам, переходила к церкви. Попы изображали дело так, что если бы он сделал завещание, то ради спасения своей души он оставил бы известную долю церкви. В этом смысле вообще несомненно, что в средние века завещания имели религиозный смысл и делались не в интересах остающихся в живых, а в интересах умершего. Я хотел обратить, однако, внимание на то обстоятельство, что после революции 1688 г. были устранены ограничения, которые до тех пор в связи с семейным наследственным правом (о феодальной собственности я здесь, конечно, не говорю) налагались законом на завещателя. Не подлежит сомнению, что это соответствует сущности свободной конкуренции и основанного на ней общества; не подлежит сомнению и то, что римское право, в более или менее измененном виде, было воспринято современным обществом потому, что правовое представление, которое субъект в обществе, основанном на свободной конкуренции, имеет о самом себе, соответствует представлению о лице в римском праве (при этом я совершенно не касаюсь того весьма существенного пункта, что правовое представление, свойственное определенным отношениям собственности, хотя и вырастает из них, с другой стороны, все же не совпадает и не может совпадать с ними).
Ты доказал, что рецепция римского завещания первоначально (а поскольку дело касается научного представления юристов, то и сейчас еще) основывалась на неправильном понимании. Но отсюда вовсе не следует, что завещание в своей современной форме - каковы бы ни были те искажения римского права, посредством которых современные юристы его конструируют, - является неправильно понятым римским завещанием. В противном случае можно было бы сказать, что любое достижение каждого предшествующего периода, усваиваемое периодом более поздним, представляет- собой неправильно понятое старое. Так, например, несомненно, что три единства, в том виде, в каком их теоретически конструировали французские драматурги при Людовике XIV, основываются на неправильном понимании греческой драмы (и Аристотеля как ее истолкователя). Но, с другой стороны, столь же несомненно, что они понимали греков именно так, как это соответствовало потребности их собственного искусства, и потому долго еще придерживались этой так называемой «классической» драмы после того, как Дасье и другие правильно разъяснили им Аристотеля. Известно также и то, что все современные конституции в значительной мере основываются на неправильно понятой английской конституции и перенимают как нечто существенное как раз то, что свидетельствует об упадке английской конституции и существует еще и сейчас в Англии формально только per abusum (с натяжкой) - например, так называемый ответственный кабинет. Неправильно понятая форма есть как раз всеобщая форма, и на определенной ступени развития общества - форма, пригодная для всеобщего употребления.
Вопрос о том, существовало ли бы, например, у англичан и без Рима их завещание (которое, несмотря на его прямое происхождение от римского и на приспособление его к римским формам, все же не римское) или не существовало бы, кажется мне вопросом, не имеющим никакого значения. Ну, а если бы я поставил вопрос иначе, например так: не могли ли бы легаты (а современное так называемое завещание делает ведь главного наследника в сущности лишь универсальным легатарием) возникнуть сами по себе в условиях буржуазного общества, безотносительно к Риму? Или не могли ли бы появиться вместо легатов всего-навсего письменные распоряжения имуществом со стороны defuncti (умершего)?
Что греческое завещание было ввезено из Рима, - это мне кажется еще не доказанным, хотя по всей вероятности так оно и было.
Ты, верно, знаешь, что приговор относительно Бланки - один из самых позорных, какие когда-либо выносились, - утвержден во второй инстанции. Жду с нетерпением, что мне напишет его брюссельский друг.
Сердечный привет от моей жены.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - НАННЕТТЕ ФИЛИПС В ЗАЛТБОММЕЛ [Лондон], 24 сентября 1861 г.
Милая кузиночка!
Ты должна извинить меня за то, что сегодня посылаю тебе всего лишь несколько строк.
Дело в том, что я приберегаю для себя удовольствие написать тебе через несколько дней «настоящее письмо». Сейчас же хочу лишь узнать, при твоем любезном содействии, получил ли наконец Август работу Лассаля. Лассаль докучает мне новым письмом по этому поводу, - ведь он, разумеется, считает «свой труд» чем-то ужасно важным. Он требует от меня срочного ответа, и поэтому я вынужден снова обратиться к тебе. Ты очень меня обяжешь, сообщив как можно скорее об истинном положении дела.
Кстати. Книгу должны были послать Августу из Манчестера, а не из Лондона, но меня заверили, что она была отослана из Манчестера в Амстердам. Меня, конечно, мало волнует вся эта «пропажа», если таковая произошла, потому что Август, разумеется, не очень пострадает от отсутствия «этого труда». Но вежливость обязывает меня производить эти розыски.
В своем письме ты, конечно, не откажешься одновременно по-дружески сообщить мне, что ты поделываешь и о прочем, зная, как глубоко меня интересует все, касающееся тебя.
Горячий привет твоему отцу и всей семье.
Остаюсь всегда твоим искреннейшим поклонником К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЛУИ ВАТТО В БРЮССЕЛЬ [Лондон], 10 ноября 1861 г.
Дорогой гражданин!
Мой ответ на Ваши последние письма так сильно запоздал по той причине, что я ожидал со дня на день новостей от известной Вам дамы (Гацфельд). Наконец мне сообщили, что несколько месяцев назад она уехала в Италию, но скоро возвратится в Берлин.
Если первое письмо для Л. не дошло, то, полагаю, потому, что оказалась ошибка в адресе. Там было обозначено через Гибралтар вместо через Саутгемптон. Узнав об этой оплошности, я исправил адрес на втором письме. Я не только оплатил его марками, но и послал заказным. Прилагаю квитанцию английской почты.
50 франков, которые я Вам пересылаю, собраны клубом немецких рабочих. В следующем письме пришлю Вам второй взнос. Будьте добры сообщить мне о получении и прислать взамен несколько экземпляров Вашей брошюры.
Было бы полезно, если бы Вы написали мне письмо, которое я мог бы отправить в Берлин и в котором были бы указаны денежные средства, необходимые для... Я перешлю его по назначению.
Будьте уверены, что я больше, чем кто-либо, интересуюсь судьбой человека, которого всегда считал головой и сердцем пролетарской партии во Франции.
Привет.
К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- --------------------------------------- МАРКС - ЙОЗЕФУ ВАЛЕНТИНУ ВЕБЕРУ В ЛОНДОН [Лондон], 15 января [1862 г.]
Дорогой Вебер!
Только что получил билеты от Уркарта с приглашением на митинг, который состоится в следующий понедельник.
Из трех прилагаемых билетов один предназначается для тебя. Ты можешь провести по нему также своих друзей. Остальные два билета прошу передать Обществу рабочих (пройти по ним может любое число желающих).
Одновременно, - так как я не располагаю адресом Общества, - ты окажешь мне услугу, если сообщишь туда, что из-за митинга я не смогу в понедельник выступить с лекцией.
Привет.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ИОГАННУ ФИЛИППУ БЕККЕРУ В ЖЕНЕВУ Лондон, 26 февраля 1862 г.
Дорогой Беккер!
Мое долгое молчание объясняется единственной причиной - невозможностью помочь Вам. Вследствие американской гражданской войны я на целый год лишился главного источника своих заработков. Позднее (несколько месяцев тому назад) это «предприятие» открылось снова, но уже на гораздо более «суженной» основе. Что касается знакомых, то среди них очень мало таких, кто располагал бы хоть какими-нибудь средствами. Так, например, я уже давно написал о Вас Зибелю, но он, как мне стало известно от Боркхейма, вообще не дает о себе знать. В Манчестере все имевшиеся средства, к несчастью, исчерпаны несколькими «революционными авантюристами, отправившимися в Соединенные Штаты для борьбы во имя правого дела».
Что касается подписки на Вашу работу, то я сделаю все возможное, но мало рассчитываю на успех. Организованный в различные союзы сброд, за исключением не имеющего никаких средств Просветительного рабочего общества, настроен весь конституционно, даже в духе прусского Национального союза. Эти молодцы скорее дали бы денег на то, чтобы помешать появлению книги, подобной Вашей. Вы знаете ведь, что эти немцы, молодежь и старики, - все мужи благоразумные, солидные, с практической сметкой; таких людей, как мы с Вами, они считают за незрелых глупцов, все еще не излечившихся от революционного фантазерства.
А отечественные подлецы не лучше, чем здесь, за границей. Во время моего пребывания в Берлине и других местах я убедился, что все попытки воздействовать на этих каналий литературными средствами совершенно напрасны. Самодовольная глупость этих субъектов, для которых немецкая пресса - эта жалкая пресса, является прекрасным жизненным эликсиром, просто невероятна. К этому присоединяется еще душевная дряблость. Дубина - вот единственное средство, чтобы расшевелить немецкого Михеля, который, утратив своп философские иллюзии и отдавшись делу наживы, делу «Малой Германии» и «практическому конституционализму», стал теперь пошлым, бездарным клоуном. Германия оказалась лишь всецело... приютом для преждевременно состарившихся и одряхлевших детей ( Перефразированные слова из стихотворения Гейне «Успокоение»).
«Hermann» - это собственность бывшего королевско-прусского прокурора Гейнцмана, где проповедуются «с богом за короля и отечество»; некоторая доля «Малой Германии» и свобода в рамках умеренности. Ваш однофамилец Беккер из Лейпцига, который пишет в этой газете, хороший человек, но недостаточно влиятельный, чтобы помочь нам, хотя бы, например, в подписке. Энгельс лишь несколько дней тому назад возвратился в Манчестер после долгого отсутствия. Он и Вольф (из Бреславля)* сделают все, что возможно. Однако и немецкая колония в Манчестере, весьма многочисленная, также состоит, за исключением названных выше и еще трех или четырех лиц, из таких же мещан, как и в других местах.
Что касается «Фогта», то делайте с ним, что хотите. Само собой разумеется, что я буду только рад, если памфлет, который в Германии пресса почти совершенно замолчала, сможет оказать некоторое влияние хотя бы в Швейцарии. Без моего ведома в Париже был подготовлен и уже начал печататься французский перевод, но должен был исчезнуть в силу высочайшего императорского указа. Так что французского издания фактически не существует.
Уверяю Вас, дорогой друг, что ничто не причиняет мне такой боли, как сознание своей беспомощности и невозможности помочь в борьбе такому человеку, как Вы. Я поражаюсь Вашей выдержке, Вашей пылкой энергии и Вашей деятельности. Древние - кажется, Эсхин - говорили: надо стремиться добывать себе мирские блага, чтобы помогать друзьям в нужде! Какая глубокая человеческая мудрость заключена в этих словах.
О результатах моей переписки с различными лицами по поводу подписки сообщу Вам в ближайшее время.
Пока прощайте. Моя жена просит передать Вам наилучшие пожелания.
Ваш К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН Лондон, 28 апреля 1862 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill Дорогой Лассаль!
Ты, вероятно, очень на меня сердишься, дружище, и ты одновременно прав, и крайне неправ. Я откладывал письмо к тебе со дня на день, потому что изо дня в день надеялся уладить свои дела настолько, чтобы по крайней мере вернуть 10 ф. ст., которые я тебе должен, и взяться за письмо в спокойном состоянии. Вместо этого положение с каждым днем ухудшалось. «Tribune», с которой я опять завязал было сношения, хотя мой заработок при этом был сокращен втрое, в конце концов отказала всем своим иностранным сотрудникам. Таким образом, я оказался в совершенной пустоте. Не собираюсь докучать тебе жалобами, но удивительно, как я вообще не сошел с ума. Обо всей этой дряни упоминаю лишь для того, чтобы в довершение прочих моих бед мне не довелось бы еще терпеть непонимание с твоей стороны.
То, что ты сообщаешь в последнем письме относительно И. Ф. Беккера, совершенная неправда. Иными словами, ты знаешь этого человека только по слухам. Он с 1830 г. - один из благороднейших немецких революционеров, человек, которого можно упрекнуть разве только в энтузиазме, не считающемся с обстоятельствами. Что касается его связей с итальянцами, то у меня хранятся бумаги близкого друга Орсини, не оставляющие никакого сомнения на этот счет, что бы ни говорили итальянцы и даже сам Гарибальди. Что касается его отношения к Тюрру, - которого я разоблачил здесь в «Free Press» еще до 1859 г., - то дело состоит в следующем: во время баденской кампании Беккер произвел Тюрра в лейтенанты, поэтому у них и возникли своего рода товарищеские отношения. Если бы Беккер пожелал использовать эту связь и принял предложения, сделанные ему Тюрром в Париже в присутствии одного из моих здешних друзей, то ему не пришлось бы в 60-летнем возрасте вести ту мученическую жизнь, которую он в действительности ведет. Мне совершенно точно известен источник, из которого Беккер получает весьма скудные денежные пособия. Помогающие ему люди принадлежат к нашему ближайшему кругу. С некоторой частью итальянцев он действительно разошелся, так как его сильное тевтонское чувство не позволило ему согласиться с некоторыми благожелательными в отношении него планами. Поистине возмутительно, что на таких людей, как Беккер, так подло клевещут.
Что касается моей книги, то она будет готова не раньше, чем через два месяца. Чтобы не умереть с голоду, мне приходилось в течение последнего года выполнять самую жалкую ремесленную работу, и часто по целым месяцам я не мог написать ни одной строчки для моей настоящей работы. Кроме того, мне свойственна еще та особенность, что если я вижу что-нибудь уже написанное мной месяц спустя, то оно меня уже не удовлетворяет, и я снова все полностью перерабатываю. Во всяком случае, работа от этого ничего не теряет, а немецкая публика pro anno ( в текущем году, в настоящее время) занята ведь несравненно более важными делами.
Ad vocem (что касается) твоей работы, которую я теперь, конечно, прочел целиком, причем некоторые главы - дважды, то я обратил внимание на то, что ты, по-видимому, не знаком с «Новой наукой» Вико. Ты, конечно, не нашел бы там ничего, относящегося к твоей непосредственной цели, но все же книга эта интересна философским пониманием духа римского права в противоположность пониманию его филистерами от права. С оригиналом ты вряд ли в состоянии будешь справиться, так как книга написана даже не на итальянском, а на очень замысловатом неаполитанском наречии. Я рекомендую тебе французский перевод: «La Science Nouvelle etc. Traduite par l`auteur de l`essai sur la formation du dogme catholique». Paris, Charpentier, 1844. Чтобы возбудить твой аппетит, процитирую здесь только следующие места: «Древнеримское право было серьезной поэмой, а древняя юриспруденция - суровой поэзией, в глубинах которой обнаруживаются первые и грубые начатки метафизики законов... Древняя юриспруденция была насквозь поэтической, поскольку она представляла себе свершившееся несовершившимся и несовершившееся совершившимся; живых она рассматривала как мертвых, а мертвых как живущих в их наследствах». У латинян герои назывались heri, отсюда - слово hereditas ( наследство)... Наследник... представляет в наследовании умершего отца семейства».
У Вико содержатся в зародыше Вольф («Гомер»), Нибур («История римских царей»), основы сравнительного языкознания (хотя и в фантастическом виде) и вообще немало проблесков гениальности. Его собственно юридических сочинений я до сих пор нигде не мог достать.
При обстоятельствах, в которых нахожусь в данное время (а нахожусь я в этом положении уже почти год), лишь теперь смогу в скором времени взяться за критику твоей книги. Мне очень хотелось бы, не ради себя, а ради своей жены, чтобы ты, со своей стороны, поместил у Брокгауза отзыв о первой части политической экономии* до того, как я пришлю тебе эквивалент.
Английская буржуазия (и аристократия) никогда не вела себя более постыдно, чем в той великой борьбе, которая происходит по другую сторону Атлантического океана. И, наоборот, английский рабочий класс, больше всего страдающий от bellum civile (гражданской войны), никогда не вел себя более героически и более благородно. Этому поражаешься еще больше, если, подобно мне, знаешь все те средства, которые пускались в ход здесь и в Манчестере, чтобы побудить рабочих к какой-нибудь демонстрации. Единственный крупный орган, которым они еще располагают, - «Newspaper» продажного негодяя Рейнольдса - подкуплен южанами, так же как и наиболее влиятельные из их наставников. Но все напрасно!
Книга Варнхагена («Дневники». Издание было подготовлено Людмилой Ассинг) меня очень заинтересовала, и я понимаю, насколько своевременно ее появление. Очень прошу тебя передать Людмиле по этому поводу мои поздравления. Но несмотря на все это, я не стал более высокого мнения о Варнхагене. Мне он представляется плоским, скучным, мелочным, а его отвращение к советнику посольства Кёллю объясняется тем, что он испугался собственного двойника.
Прилагаемое письмо цареубийцы Симона Бернара верни мне обратно. Как ты думаешь, стоит ли браться за это дело? Мне кажется, что не стоит.
Передай графине мой сердечный привет. Скоро она получит от меня отдельное письмо. Надеюсь, что такие мелочи, как отсутствие писем, не вводят ее в заблуждение и что она уверена в моей неизменной привязанности и в моем восхищении ею.
Твой К. М.
16:43 17.03.2015
ЭНГЕЛЬС - КАРЛУ ЗИБЕЛЮ В БАРМЕН Манчестер, 4 июня 1862 г.
Дорогой Зибель!
Ты молодец, что, несмотря на мою манеру не отвечать на различные твои письма и посылки, все же известил меня о рождении дочурки. Приношу тебе по этому поводу самые сердечные поздравления. Надеюсь, что она доставит тебе немало радостных минут. Хорошо ли чувствует себя жена?
Жизнь здесь идет по-старому. Начинаю постепенно замечать, что эта спокойная жизнь буржуа приводит к тому, что морально опускаешься, теряешь всякую энергию и становишься совсем расслабленным, - на этих днях я даже опять взялся за роман, Так называемое salva venia (с позволения сказать) Шиллеровское общество (прозванное также Иерусалимским клубом) превратилось в чисто еврейское учреждение, и с 1 ч. 30 м. до 3 часов там стоит такой гам, что можно с ума сойти. В это благородное учреждение я почти совсем не хожу. Как водится у евреев, сначала они благодарили бога за то, что у них есть Шиллеровский клуб, но, раз попав туда, решили, что он недостаточно хорош для них, и хотят строить большой дом, настоящий храм Моисея, куда все это должно быть перенесено. Конечно, это кратчайший путь к банкротству. И для этого ты должен был писать пролог и исполнять роль режиссера!
И это называется немецким национальным учреждением! Вот увидишь - года через два ты получишь циркуляр: «В связи с банкротством в бозе почившего Шиллеровского общества» и т. д.
«В связи» с твоими письмами хочу вкратце сообщить тебе следующее. Что касается Маркса, то он, конечно, не обратился бы к тебе, если бы мои ресурсы не были уже исчерпаны. Но дело обстояло именно так, и в тот момент я ничего не мог сделать. Что касается Красного Беккера (его брошюра ( «Моя кандидатура в палату депутатов») меня очень заинтересовала, отчасти потому, что он отказывается в ней от своих прежних «диких» убеждений, а отчасти и из-за прусского правительства, приложившего все силы к тому, чтобы снова превратить этого малого в местную знаменитость и тем самым в депутата), то в сущности нам до этого человека нет дела. Он никогда не принадлежал к нашей партии в собственном смысле, всегда был только демократом, и если он оказался замешанным в кёльнском процессе коммунистов, то пошел на это только потому, что смотрел на это дело как на агитационное средство. Во время процесса он совершенно отделился от прочих обвиняемых и занимал особую позицию. С тех пор он заведомо стал королевско-прусским демократом, высказывается за монархию и т. д. Итак, в политическом отношении мы не имеем ничего общего с этим человеком, что, конечно, не мешало бы мне поддерживать лично с ним хорошие отношения, пока мы не вступили бы в прямой политический конфликт с его сторонниками.
Для теперешней прусской палаты он во всяком случае вполне хорош.
Кажется, я говорил с тобой в Бармене об одной маленькой датской народной песенке, которую нашел в сборнике «Героические песни» и специально для тебя перевел немецкими стихами. Прилагаю ее. К сожалению, мне не удалось в достаточной мере передать непринужденный, вызывающе-веселый тон оригинала, это - самая живая песенка, какую я только знаю. Но тебе придется довольствоваться переводом (впрочем, почти дословным). Не думаю, чтобы эта вещица была уже переведена кем-либо на немецкий язык.
Сердечный привет и наилучшие пожелания твоей жене.
Твой Ф. Э. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН [Лондон], 16 июня 1862 г.
Дорогой Лассаль!
Бухер действительно прислал мне три экземпляра «Юлиана Шмидта» («Г-н Юлиан Шмидт, историк литературы»), но ни одного из других упомянутых тобой сочинений («Философия Фихте и значение немецкого народного духа». «О сущности конституции») не присылал. «Г-н Шмидт, г-н Шмидт» (Энгельсу и Вольфу я переслал предназначенные для них экземпляры) пришелся тем более кстати, что он застал меня отнюдь не в веселом расположении духа. Кроме того, хотя из сочинений Шмидта я, собственно, ничего не читал, а лишь перелистывал очень немногое, человек этот всегда был мне в душе противен как воплощение буржуазного снобизма, столь отвратительного и в своем литературном выражении. Ты совершенно правильно даешь понять, что твои нападки лишь косвенно направлены против образованной буржуазной черни. На этот раз можно сказать: бьют по ослу, а метят в мешок (Антитеза пословицы: «бьют по мешку, а имеют в виду осла»). Так как пока мы не можем добраться до самого мешка, то становится все более и более необходимым рубить головы наиболее крикливым и нахальным из его образованных ослов; рубить пером, конечно, хотя бедняга Мейен в «Freischutz» ( Э. Мейен. «Письма из Берлина») и находил эту «литературную игру в гильотину» настолько же ребяческой, насколько и варварской. Больше всего меня позабавили «Швабское зерцало» и «семь мудрецов» - чуть не сказал «семь швабов» - Греции. Между прочим, - когда имеешь дело с Юлианом Шмидтом, Юлианом Грабовитом (употребление этого имени, однако, кажется намеком на Отступника и до известной степени, что несправедливо, звучит насмешкой над другим Юлианом ( Имеется в виду римский император Юлиан Отступник), можно перескакивать с пятого на десятое, -меня очень интересовал раньше ..... (мудрец) как своеобразная характерная маска (причем в данном случае маска в позитивном смысле) греческой философии. Сперва семь швабов или семь мудрецов как предтечи, как мифологические герои; затем в середине Сократ и, наконец, ..... как идеал эпикурейцев, стоиков и скептиков. Далее, меня забавляло проведение сравнения между этим ..... и карикатурой на него (в некоторых отношениях) - французским «мудрецом» XVIII столетия. Затем ........ (софист) как необходимая вариация ...... Для нового времени характерно, что греческое соединение характера и знания, заключающееся в понятии ....., сохранилось в народном сознании только применительно к софистам.
Из-за Юлиана - не Юлиана Грабовита, а Юлиана Отступника - у меня недавно произошла стычка с Энгельсом, который, как я уже знал в самом начале спора, был по существу прав. Но у меня столь специфическое отвращение к христианству, что я чувствую пристрастие к Отступнику и не хотел бы, чтобы его отождествляли с Фридрихом-Вильгельмом IV или с каким-либо другим романтическим реакционером, даже mutatis mutandis (с соответствующими изменениями). He испытываешь ли и ты нечто подобное?
Твое предупреждение относительно Родбертуса и Рошера напомнило мне, что я должен еще сделать выписки из них и заметки по поводу выписанного. Что касается Родбертуса, то в моем первом письме к тебе я дал ему не совсем справедливую оценку. В его книге ( «Социальные письма к фон Кирхману. Письмо третье») действительно много хорошего. Только его попытка создать новую теорию ренты носит почти ребяческий, комический характер. По Родбертусу, в земледелии сырье не принимается в расчет, потому что немецкий крестьянин, как уверяет Родбертус, сам не включает в число расходов семена, фураж и т. д., не принимает в расчет эти издержки производства, то есть неправильно считает. Согласно этой теории, в Англии, где фермер считает правильно уже более полутораста лет, вовсе не должно было бы существовать земельной ренты. Отсюда следует не тот вывод, который делает Родбертус, - что арендатор платит ренту потому, что его норма прибыли выше, чем в промышленности, - а тот, что он платит ренту вследствие того, что из-за неверного подсчета довольствуется более низкой нормой прибыли. Впрочем, один этот пример показывает мне, как известная неразвитость немецких экономических отношений неизбежно порождает путаницу в умах. Теория земельной ренты Рикардо в ее нынешней формулировке безусловно неправильна, но все выдвигаемые против нее возражения либо объясняются непониманием, либо, в лучшем случае, показывают, что определенные явления prima facie (на первый взгляд) не соответствуют рикардовской теории. Но это последнее обстоятельство вовсе не опровергает той или другой теории. Зато положительные теории, выдвинутые против Рикардо, в тысячу раз более неправильны. Хотя положительное решение г-на Родбертуса и носит такой ребяческий характер, в нем тем не менее заключается правильная тенденция, характеристика которой, однако, была бы слишком пространна для этого письма.
Что касается Рошера, то я смогу только через несколько недель взяться за эту книгу («Система народного хозяйства») и набросать кое-какие замечания о ней. Этого молодца мне придется приберечь для примечания. Для текста такие педанты не подходят. Рошер безусловно обладает большим - часто совершенно бесполезным - знанием литературы, хотя даже в этом сразу узнал я alumnus ( питомца) Гёттингена, который не ориентируется свободно в литературных сокровищах и знает только, так сказать, «официальную» литературу, - респектабельный человек... Но, не говоря уже об этом, что за польза мне от субъекта, знающего всю математическую литературу, но не понимающего математики? Какая это самодовольная, чванливая, в достаточной степени ловкая эклектическая бестия. Если подобный педант, который по своей натуре никогда не может выйти за рамки ученья и преподавания заученного и сам никогда не сможет чему-либо научиться, если бы этакий Вагнер( Персонаж трагедии Гёте «Фауст») был, по крайней мере, честен и совестлив, то он мог бы быть полезен своим ученикам.
Лишь бы он не прибегал ни к каким лживым уловкам и сказал напрямик: здесь противоречие; одни говорят так, другие - этак; у меня же по существу вопроса нет никакого мнения; посмотрите, не сможете ли Вы разобраться сами! При таком подходе ученики, с одной стороны, получили бы известный материал, а с другой - был бы дан толчок их самостоятельной работе. Конечно, в данном случае я выдвигаю требование, которое противоречит природе этого педанта. Его существенной особенностью является то, что он не понимает самих вопросов, и потому его эклектизм сводится в сущности лишь к натаскиванию отовсюду уже готовых ответов; но и здесь он не честен, а всегда считается с предрассудками и интересами тех, кто ему платит! По сравнению с такой канальей даже последний бродяга - почтенный человек.
Ad vocem ( Что касается) Тоби. Если ты думаешь, что можешь использовать Тоби Мейена, используй его. Не забывай только, что пребывание в одной компании с дураком может сильно скомпрометировать, если не принять ряда предосторожностей.
Нас действительно мало, и в этом заключается наша сила.
Все мы будем очень рады видеть тебя здесь. Не говоря уже обо мне самом, это было бы очень приятно и для моей семьи, так как она почти совсем не видит «людей», с тех пор как мои английские, немецкие и французские знакомые обитают вне Лондона. Марио я не видел.
«Друг» Блинд, очевидно, предостерег его, чтобы он не ходил к «такому ужасному человеку».
Привет.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- ЭНГЕЛЬС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В ЛОНДОН Манчестер, 23 июля 1862 г.
Дорогой Лассаль!
Уже давно мне следовало бы написать Вам и поблагодарить Вас за те посылки, которые Вы так любезно неоднократно мне высылали. Много раз собирался я это сделать, но за последние 11/2 года я был так занят милейшей коммерцией, что моя частная корреспонденция во всех направлениях жестоко пострадала. Сейчас я узнал, что Вы находитесь в Лондоне, и охотно приехал бы туда еще в прошлую субботу, будь у меня для этого хоть малейшая возможность. Теперь намереваюсь приехать в пятницу вечером, но определенно еще не могу сказать, удастся ли мне осуществить этот план. Если будет какая-либо возможность, я это сделаю и телеграфирую Марксу в пятницу днем. Если же это мне не удастся, то, может быть, Вы приехали бы сюда в пятницу вечером или в субботу утром на несколько дней и поглядели бы на это хлопчатобумажное логово? Мы могли бы тогда посетить также Ливерпуль. А туда стоит съездить, в особенности, поскольку Вы занимаетесь политической экономией.
Одна из комнат в моей квартире к Вашим услугам. Ехать Вам придется только пять с половиной часов.
Итак, обдумайте это, и если я не смогу вырваться на субботу, то быстро принимайте решение, выезжайте из Лондона в субботу в 9 часов утра, и в 2 часа 45 мин. Вы будете здесь.
Обо всем остальном мы потолкуем устно - здесь или там.
Пока же сердечный привет.
Ваш Ф. Энгельс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ВИЛЬГЕЛЬМУ ШВАРЦУ ЧЛЕНУ ПРАВЛЕНИЯ ВСЕМИРНОЙ ПРОМЫШЛЕННОЙ ВЫСТАВКИ В ЛОНДОНЕ Лондон, 19 августа 1862 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill, N. W.
Ваше высокородие!
Прошу прислать мне как лондонскому корреспонденту венской газеты «Presse» репортерский билет для посещения выставки.
Уже месяц тому назад редакция «Presse» обратилась ко мне с предложением написать несколько общих отчетов о выставке, однако вследствие других занятий я только теперь смогу взяться за это дело.
Преданный Вашему высокородию д-р Карл Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ЛАССАЛЮ В БЕРЛИН Лондон, 7 ноября 1862 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill Дорогой Лассаль!
Фрейлиграт посылает тебе сегодня 60 ф. ст. для покрытия векселя. Возобновление его, о котором я извещал тебя одновременно с самой операцией, состоялось лишь постольку, поскольку Боркхейм получил от меня выписанный на тебя вексель на сумму в 100 талеров, или 15 ф. ст., сроком на 2 месяца со дня его выдачи (вексель датирован 6 ноября и, следовательно, подлежит оплате приблизительно 9 января 1863 года).
Из тех нескольких строк, которые ты посылал мне время от времени, я вижу, что ты продолжаешь сердиться; на это указывает даже самая форма писем.
Все дело в том, что ты в этой истории и прав и не прав. Ты требуешь, чтобы я прислал тебе копию твоего письма из Бадена. Для какой цели? Чтобы ты мог удостовериться, могло ли само твое письмо послужить поводом для моего письма, посланного в Цюрих*? Но даже если принять во внимание все-твои аналитические способности, сможешь ли ты своими глазами обнаружить то, что прочли мои глаза, и, в особенности, можешь ли ты вычитать из письма те обстоятельства, при которых читали мои глаза? Чтобы доказать мне мою неправоту, ты должен был бы сначала уравнять читателей, а затем и условия, в которых находятся эти читатели, но такое уравнение ты опять-таки произвел бы как Лассаль в положении Лассаля, а не как Маркс в положении Маркса. Следовательно, это только могло бы дать повод для новых разногласий. Из твоего письма видно, как мало помогают аналитические способности в таких случаях. Ты приписываешь мне то, чего я не имел в виду. Что я имел в виду при всех обстоятельствах, лучше всего известно, конечно, мне самому. Если толковать письмо буквально, то ты, может быть, и прав, но какой смысл был скрыт за буквой письма - я, во всяком случае, знаю лучше, чем ты. Ты даже не догадывался, чем вызвано мое раздражение. Причина же заключалась в том, что из твоего письма я понял (неправильно, как я убедился, перечитав письмо в более хладнокровном состоянии), будто ты сомневаешься, действовал ли я с согласия Энгельса. Признаю, что я не упомянул об этом в моем письме и что, - не говоря уже о наших личных отношениях и имея в виду только существо дела, - это было нелепым предположением. Тем не менее мне так казалось в тот момент, когда я писал тебе. Признаю, далее, что в этом письме я не высказал моей действительной обиды, пожалуй, даже и не намекнул на нее, и как раз это и послужило источником недоразумения. Но такова уж софистика всякой страсти.
Итак, ты во всяком случае не прав в своем истолковании моего письма; я же не прав, что написал его, предоставив этим materia peccaus (повод для заблуждения).
Следует ли нам из-за этого совершенно разойтись? Я думаю, что основа нашей дружбы достаточно крепка, чтобы вынести и такой удар. Признаюсь без обиняков, что я, подобно человеку, сидящему на пороховой бочке, дал обстоятельствам возобладать над собой, поступив так, как не подобает animal rationale (разумному животному). Но с твоей стороны во всяком случае было бы невеликодушно отнестись ко мне так, как относится юрист и прокурор, используя против меня такое status animi (состояние духа), при котором я охотнее всего пустил бы себе пулю в лоб.
Итак, надеюсь, что наши прежние отношения, «вопреки всему», останутся неомраченными.
С тех пор я побывал на континенте - в Голландии, в Трире и т. д. - для устройства своих дел. Однако ничего не добился.
Хотел отослать тебе Рошера, но выяснилось, что стоимость пересылки составляет 10 шиллингов, то есть равна цене, если не ценности, самой книги. Надеюсь, однако, что скоро представится оказия для пересылки.
Мой амстердамский кузен пишет мне, что по его настоянию один из их ученейших юристов даст подробный отзыв о твоей книге в амстердамском юридическом журнале.
Привет.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ФРЕЙЛИГРАТУ В ЛОНДОНЕ [Лондон], 15 декабря 1862 г.
Дорогой Фрейлиграт!
При сем с благодарностью «препровождаю» тебе 5 фунтов стерлингов. Извини, что запоздал на 5 дней. Вследствие скоропостижной, неожиданной смерти моего зятя Р. Шмальхаузена мои родные в Трире были в таком подавленном состоянии, что задержали высылку мне денег.
Я провел несколько дней в Ливерпуле и Манчестере - этих центрах хлопкократии и прорабовладельческого неистовства. В широких кругах буржуазии и аристократии этих городов можно наблюдать величайшее помрачение человеческого рассудка, какое только знает история нашего времени.
На днях зайду к тебе на несколько минут в контору, так как должен поговорить с тобой об одном литературном деле.
На «Слова верующего» отвечу на днях.
Привет твоей семье от всех нас.
Твой К. Маркс
22:18 17.03.2015
МАРКС - ЛЮДВИГУ КУГЕЛЬМАНУ В ГАННОВЕР Лондон, 28 декабря 1862 г.
9, Grafton Terrace, Maitland Park, Haverstock Hill Милостивый государь!
Фрейлиграт передал мне недавно письмо, полученное им от Вас. Я ответил бы раньше, если бы не ряд несчастий в моей семье, мешавших мне в течение некоторого времени взяться за перо.
Мне было очень приятно узнать из Вашего письма, что Вы и Ваши друзья относитесь с таким живым интересом к моей критике политической экономии. Вторая часть наконец готова, если не считать переписки начисто и окончательной отделки для печати. Она составит около 30 печатных листов. Являясь продолжением первого выпуска, она выйдет самостоятельно под заглавием «Капитал», а название «К критике политической экономии» будет лишь подзаголовком. Она, собственно, содержит только то, что должно было составить третью главу первого отдела, а именно - «Капитал вообще». Таким образом, туда не включена конкуренция капиталов и кредит. Содержание этого тома составляет то, что англичанин называет «началами политической экономии». Это - квинтэссенция (вместе с первой частью), а разработку дальнейших вопросов (за исключением разве отношения различных форм государства к различным экономическим структурам общества) на основе уже сделанного могли бы легко осуществить и другие.
Большая затяжка объясняется следующими причинами. Во-первых, в 1860 г. очень много времени у меня отняло скандальное дело с Фогтом, поскольку я должен был проделать массу исследований по предмету, который сам по себе не заслуживает внимания, вести процессы и т. д. В 1861 г. вследствие Гражданской войны в Америке я потерял главный источник своего заработка - «New-York Tribune». Мое сотрудничество в этой газете не возобновилось до настоящего времени. Таким образом, мне пришлось и приходится брать массу мелких работ, чтобы не оказаться со своей семьей на улице в буквальном смысле слова. Я даже решился стать «практиком» и намерен был в начале нового года поступить на службу в одну из железнодорожных контор. Не знаю уж, считать это счастьем или несчастьем, но из-за своего плохого почерка я не получил этого места. Итак, Вы видите, что у меня оставалось мало времени и было мало покоя для теоретических занятий.
Вероятно, что те же самые причины затянут окончательную подготовку моей работы к печати на более длительный срок, чем мне бы этого хотелось.
Что касается издания работы, то я ни в коем случае не дам г-ну Дункеру второго тома. Рукопись первого выпуска он получил в декабре 1858 г., а вышла она из печати лишь в июле или августе 1859 года. У меня есть некоторые, хотя и не очень большие, виды на то, что книгу напечатает Брокгауз. Заговор молчания, которым меня удостаивает вся эта немецкая литературная шатия, - поскольку она сама понимает, что одной бранью тут ничего не сделаешь, - неблагоприятно отражается на распространении моих книг, не говоря уже о распространении идей моих работ. Как только рукопись будет отделана и переписана начисто (к этому приступлю в январе 1863 г.), я сам отвезу ее в Германию, потому что лично договориться с издателями легче.
У меня есть все основания надеяться, что как только мое сочинение выйдет на немецком языке, будет подготовлено и его французское издание в Париже. Заниматься французским переводом самому мне абсолютно некогда, тем более что я хочу или написать по-немецки продолжение, то есть завершить изложение капитала, конкуренции и кредита, или резюмировать для английской публики в одной книге две первые работы. Не думаю, чтобы можно было рассчитывать на влияние книги в Германии, пока она не будет признана за границей.
Способ изложения в первом выпуске, конечно, весьма непопулярный. Отчасти это объясняется абстрактным характером предмета, ограниченностью предписанного мне объема и самой целью работы. Вторая часть более доступна, потому что она трактует о более конкретных отношениях. Научные попытки революционизирования науки никогда не могут быть действительно общедоступными. Но коль скоро научное основание заложено, популяризировать легко. Если наступят более бурные времена, то можно будет снова найти соответствующие краски и чернила, чтобы дать популярное изложение этих тем. Тем не менее, я во всяком случае ожидал, что немецкие профессиональные ученые уже из одного приличия не будут столь единодушно и всецело игнорировать мою книгу. Кроме того, на печальном опыте я убедился, что партийные друзья в Германии, долго занимавшиеся этой отраслью науки и преувеличенно расхваливавшие в частных письмах ко мне первый выпуск.
не сделали ни малейшего шага, чтобы опубликовать рецензию или хотя бы даже заметку о содержании книги в доступных им журналах. Если в этом состоит партийная тактика, то, говоря откровенно, для меня непостижима ее тайна.
Буду очень рад, если Вы напишете мне при случае о теперешнем положении дел на родине. По-видимому, мы идем навстречу революции, в чем я с 1850 г. никогда не сомневался.
Первый акт будет заключать в себе далеко не отрадное повторение глупостей 1847-1849 годов. Но таков уж ход мировой истории, и приходится брать ее такой, какова она есть.
С наилучшими пожеланиями на Новый год.
Ваш К. Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЖЕННИ МАРКС В ЛОНДОН Трир, среда, 15 декабря 1863 г.
Гостиница «Венеция»
Моя дорогая, любимая Женни!
Сегодня ровно неделя, как я прибыл сюда. Завтра выезжаю во Франкфурт к тете Эстер ( Эстер Козель) (nota bene: дама, которая была в Трире, а еще раньше в Алжире и живет у тети - тоже сестра моего отца и тоже моя тетка, зовут ее Бабетта (Бабетта Блюм), в просторечии «Бельхен»; она богата). Из Франкфурта поеду в Боммел, о чем вчера известил дядюшку, вероятно, повергнув его в ужас.
Если пишу тебе с таким запозданием, то это, поверь, не от забывчивости. Напротив. Каждый день совершаю паломничество к старому дому Вестфаленов (на Нёйштрассе), который интересует меня больше, чем все римские древности, - ведь он напоминает мне о счастливейшей поре юности, в нем же таилось мое самое драгоценное сокровище. Кроме того, со всех сторон меня то и дело спрашивают о quondam ( некогда) «самой красивой девушке Трира» и «царице балов». Чертовски приятно мужу сознавать, что жена его в воображении целого города продолжает жить как «зачарованная принцесса».
Не писал я потому, что каждый день намеревался сообщить тебе что-либо определенное, но до настоящего момента ничего определенного не известно. Дела обстоят так. Когда я приехал, то застал опечатанным, разумеется, все, кроме мебели, служащей для повседневного обихода. Моя мать с ее обычной «манией верховного руководства» сказала как-то Конради, что ему не надо ни о чем беспокоиться: она всем так распорядилась, что дядюшка «все» уладит.
Конради она дала лишь нотариальную копию своего рода завещания, которое содержало только следующие распоряжения: 1) Эмилии ( Эмилии Конради) она завещает всю мебель, белье и утварь, за исключением серебряных и золотых вещей; 2) своему сыну Карлу она оставляет 1100 талеров и т, д.; 3) Софье (Софье Шмальхаузен) - портрет отца. Вот и все завещание. (Nota bene: Софья имеет 1000 талеров в год, которые получает большей частью от Филипсов. Ты видишь все-таки, что моя родня - это порядочное «отродье».)
Помимо этого клочка бумаги у матери было еще одно (теперь недействительное) юридически оформленное завещание. Оно было датировано более ранним числом и отменено последним завещанием. Первое завещание было составлено до замужества Эмилии. В нем мать завещала право пользования всем имуществом, находящимся в ее распоряжении, Эмилии.
Кроме того, она назначала своими душеприказчиками дядю Мартина и Филипса. Мать, - а вернее, этот спившийся нотариус Целль (покойный), - забыла повторить оговорку относительно душеприказчиков в той бумажонке, которую я описывал выше и которая одна является теперь действительной, так что дядюшка выступает теперь душеприказчиком только в силу нашей доброй воли (а у меня для этого, естественно, достаточно «соображения»). О действительном состоянии имущества я еще ничего не знаю, потому что все бумаги находятся в опечатанном шкафу. Снятие печатей задерживается из-за отнимающих массу времени формальностей, которые должны быть проделаны до прибытия доверенностей из Голландки (для Юты и Софьи). По мне это все длится слишком долго. Поэтому я оставляю свои полномочия Конради. Кроме 5 бочек вина урожая 1858 г., которые моя мать не захотела продать в выгодный момент, и нескольких золотых и серебряных вещиц, более здесь в Трире нет ничего (Грюнберг давно уже продан). Все это будет разделено поровну между наследниками.
Действительное же состояние находится целиком в руках дяди.
Моя мать умерла в 4 часа пополудни, 30 ноября, в день и час своего бракосочетания. Она предсказывала, что умрет именно в это время.
Сегодня занимаюсь делами г-на Демута и Лизхен. Подробнее напишу тебе из Франкфурта или Боммела. Наилучшие пожелания всем. Поцелуй за меня всех, в особенности же, многомного раз, Китайского императора (Женни Маркс).
Твой Карл (Надеюсь, что со следующим письмом смогу прислать тебе денег.) ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ФРЕЙЛИГРАТУ В ЛОНДОН Залтбоммел, 23 декабря 1863 г.
Дорогой Фрейлиграт!
Твое письмо получил только сегодня, так как моя жена отправила его в Трир, а сестра* переслала из Трира сюда. Я покинул Лондон на второй день (в понедельник) после того, как ты был у меня. Иначе мне пришлось бы предпринять поездку в Сити, чтобы заполучить доверенности для душеприказчиков, а при тогдашнем моем физическом состоянии это было тягостнее, чем морское путешествие. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЛИОНУ ФИЛИПСУ В ЗАЛТБОММЕЛ Лондон, 20 февраля [1864 г.]
Дорогой дядя!
Начну с конца. Вчера около полудня прибыл сюда в весьма прохладном настроении, так как холод стоял чертовский. Тем теплее была встреча, и благодаря этому я вкусил радости, неотделимые от полного противоречия. Вчера и сегодня, кстати, стояли самые холодные дни в Лондоне. Итак, мое призвание состоит, по-видимому, в том, чтобы доставлять зиму не только в Боммел, но и в Лондон. Желаю пруссакам в Шлезвиг-Гольштейне полностью насладиться этой «погодой, соответствующей сезону». Если их патриотизм или, вернее, «верноподданническое воодушевление» не поостынет при этом, тогда плохо наше дело!
Малышка (Элеонора Маркс) была совершенно очарована действительно великолепной куклой, которую выбрала для нее г-жа Августа. Прилагаю несколько строк, написанных девочкой. Она не переставала теребить меня, пока я не пообещал ей послать тебе также письмо, которое она считает написанным китайскими иероглифами; его прислал ей знакомый англичанин. [В Амстерд]аме застал всю семью здоровой и жизнерадостной. [Так как Август] был очень занят, не стал говорить ему [ничего о] денежных делах. В страховой кассе я получил билеты по тысяче гульденов, которые с помощью Жака обратил в Роттердаме большей частью в векселя, а примерно четвертую часть суммы - в банкноты.
В течение тех двух дней, что я провел в Роттердаме, Жак тоже отнюдь не был вполне свободен. В первый день он вел дело в одном из близлежащих городишек, а на другой - должен был присутствовать при экспертизе. Вообще, мне показалось, что со времени своей помолвки он стал гораздо более прежнего «интересоваться делами». Не сомневаюсь, что через несколько лет у него будет приличная практика, тем более что юриспруденцию он любит.
Жак сам рассказал мне, что выигрывает почти все сомнительные дела, а если он берет на себя труд говорить о таких вещах, то этому можно верить. Мы с ним ужасно смеялись по поводу одного человека, которого он называет «клиентом» par excellence (по преимуществу, в истинном значении этого слова). Человек этот, как он сказал мне, еще молод и лет за 30 или более может высудить немалое состояние.
Между прочим: Августу тоже свойственна довольно своеобразная вера в непогрешимость судов. Он, например, полагает, что англичане ничего не теряют от чрезмерной дороговизны своего судопроизводства. Люди, которые не обращаются к судам, имели бы ровно столько же шансов добиться справедлив в ости, сколько люди, которые судятся. В сущности, он, очевидно, считает, что дорогостоящий суд - не хуже дешевого, а может быть и лучше; а он в таких делах кое-что понимает.
Август дал мне 3 части «Географии», а Жак, сверх того, снабдил меня еще книгой по политической экономии (на голландском языке) Виссеринга («Практический справочник по народному хозяйству»), профессора из Лейдена, и экземпляром «Камеры обскуры» ( Хильдебранд. «Камера обскура»). Итак, меня вдоволь снабдили голландской литературой.
По-фризски в Амстердаме ничего нельзя было достать, хотя только в одном книжном магазине имелись сочинения на 88 современных языках. Видимо, негритянские языки интересуют амстердамцев больше, чем фризский, но ведь люди всегда ухитряются пренебречь тем, что к ним всего ближе.
«Сорье Оппенхейм» (популярная песенка), наделавшая уже много шума в Амстердаме, была исполнена здесь моими дочерьми в сопровождении фортепьяно, и они надеются исполнить ее когда-нибудь перед своим дядюшкой.
Здесь для меня накопилась пребольшая кипа газет и т. п. с разных широт, но я твердо решил, что до понедельника знать не знаю ничего о политике, Теперь, милый дядя, прощай. Несмотря на карбункулы и фурункулы, считаю два месяца, проведенные в твоем доме, одним из счастливейших эпизодов в своей жизни и всегда буду испытывать благодарность за доброту, которую вы ко мне проявили.
Ты, конечно, передашь Ротхёйсхену, что я шлю ему привет и сожалею о своих вынужденных баталиях с ним.
Сердечный привет всему семейству, особенно Йетхен (Генриетте ван Анрои), д-ру Анрои и Фрицу. Г-жа Маркс и девочки также кланяются. Прилагаемые несколько строк прошу передать Наннетте.
Искренне твой Карл М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЛИОНУ ФИЛИПСУ В АХЕН Лондон, [29 марта 1864 г.] 1, Modena Villas, Maitland Park, Haverstock Hill, N. W.
Дорогой дядя!
Полагая, что Вы уже или еще находитесь в Ахене, направляю эти строки туда. Если бы Вы захотели дождаться хорошей погоды, то Вам пришлось бы до сих пор оставаться в Боммеле. По крайней мере, март был здесь совершенно отвратительным, за исключением одного или двух хороших дней, - холодным, мокрым, причем погода менялась каждое мгновение.
Может быть, именно потому мне до сих пор не удалось избавиться от этих проклятых фурункулов. Я их кляну, но тайком.
Маленькая Элеонора дня два довольно сильно кашляет, и это мешает ей написать тебе.
Однако она поручила мне передать тебе множество приветов, а в отношении датского вопроса просит сообщить, что «ее такая вещь не интересует» и что «она считает каждую из спорящих сторон ничуть не лучше другой, а может быть даже и хуже».
Трудность понимания прусской политики проистекает лишь из предрассудка тех людей, которые приписывают ей серьезные и дальновидные цели и планы. Подобным же образом, например, очень трудно понять и библию мормонов - именно потому, что в ней нет ни капли смысла. Во-первых, пруссаки намеревались сделать армию популярной - этой цели должны были служить шлезвиг-гольштейнские кампании еще в 1848 году. Во-вторых, это выбивало почву из-под ног у немецких добровольческих отрядов, демократов и мелких государств. Наконец, Пруссия и Австрия должны предоставить датскому королю (Кристиану IX), который с ними заодно, возможность нажимом извне принудить датчан к известным уступкам во внешних и внутренних делах. Австрия, разумеется, не могла позволить Пруссии играть главную роль и заодно воспользовалась поводом вступить с ней в более тесный союз на случай других неожиданностей.
12 апреля в Лондоне соберется конференция. В самом крайнем случае она примет решение о личной унии Шлезвига и Гольштейна с Данией, быть может, о еще меньшем и никак не о большем. Сколь ничтожно все дело, несмотря на порох, свинец и кровопускание, видно уже из того, что до сих пор ни Пруссия с Австрией - Дании, ни Дания - Пруссии с Австрией не объявили войны. Нет лучшего средства пустить пыль в глаза, чем военный поход, конский топот и грохот пушек.
Тем не менее, серьезные конфликты, быть может, не за горами. Бонапарт ввиду большого недовольства, существующего не только в Париже, но и особенно резко проявившегося на выборах, чувствует себя чуть ли не вынужденным снова заставлять своих солдат торговать «свободой» на вынос. А тут Пруссия оказалась на его пути.
Поездка Гарибальди в Англию и шумные овации, которые раздаются здесь по его адресу со всех сторон, служат только, или, по крайней мере, должны служить, вступлением к новому восстанию против Австрии. Последняя, как союзница Пруссии в Шлезвиг-Гольштейне и союзница русских по осадному положению в Галиции, очень облегчила игру своим противникам. Новый Священный союз при нынешней обстановке в Польше, Венгрии, Италии, при нынешнем настроении народа в Германии и совершенно иной позиции Англии позволил бы даже Наполеону Малому ( Наполеону III (прозвище, данное Луи Бонапарту Виктором Гюго в памфлете «Наполеон Малый»)) играть роль Великого. Самым лучшим в настоящий момент было бы сохранение мира, так как всякая война оттягивает революцию во Франции.
Черт побери! Есть ли что-нибудь глупее этой политической шахматной доски!
Я, собственно, намеревался написать тебе еще о двух вещах: о делении у римлян и о темноте в мировом пространстве. Но так как уже темнеет, бумага кончается, а почта вот-вот закроется, мне приходится на сей раз закончить самым сердечным приветом всей семье. Ditto (тоже) Карлу с супругой, Жану и остальным.
Преданный тебе племянник К. Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ----------------------------------------
13:12 18.03.2015
МАРКС - ЛИОНУ ФИЛИПСУ В ЗАЛТБОММЕЛ Лондон, 14 апреля 1864 г.
1, Modena Villas, Haverstock Hill, N. W.
Дорогой дядя!
Надеюсь, что приступы кашля разделили участь всего смертного. Уже несколько дней у меня не появлялось ни одного нового фурункула, и мой врач считает, что теперь я окончательно избавился от этой дряни. В самом деле, давно пора. Солнце как будто бы начинает, наконец, пробиваться. Но с востока дует еще сердитый ветер. Кашель у Элеоноры прошел.
Зато у ее сестры Женни - упорно держится кашель... (В этом месте рукопись повреждена) исчезнет с переменой ветра.
Конради мне уже написал, прежде чем было получено твое письмо, и я ответил ему, что он может выслать деньги прямо сюда.
В Музее ( библиотеке Британского музея) я прочел в книге Боэция «Об арифметике» (писатель времен переселения народов) о делении у римлян {никакого другого он, конечно, не знал). Отсюда и из других сочинений, которые я с ним сравнивал, вытекает следующее: не слишком большие вычисления, на[пример], в домашнем хозяйстве и торговле, никогда не производились с помощью [цифр], а лишь с помощью камней и других подобных знаков - на счетной доске. На этой доске было начертано несколько параллельных линий, и одни и те же камни или другие ощутимые знаки обозначали здесь на первой линии единицы, на второй - десятки, на третьей - сотни, на четвертой - тысячи и т. д. Такие счетные доски служили в течение почти всех средних веков и еще ныне употребляются китайцами. Что касается более значительных математических вычислений, то к тому времени, когда в них появилась надобность, римляне уже имели таблицу умножения или Пифагорову таблицу, правда, еще очень неудобную и громоздкую, так как таблица эта была составлена частью из особых знаков, частью из букв [греч]еского (позднее римского) алфавита. Однако, [поскольку] все деление сводится к разложению делимого на [два] множителя, а таблица была доведена до довольно больших чисел, то этого должно было быть достаточно для разложения выражений вроде MDXL и т. д. Каждое число, например М, по отдельности разлагалось на множители, которые оно образует с делителем, а результаты затем складывались. Так, например, М, разделенное [на] два = Д (500), Д, разделенное на 2 = 250 и [т. д.]. Что при очень больших вычислениях старый способ создавал неодолимые препятствия, видно по тем фокусам, к которым прибегал выдающийся математик Архимед.
Что касается «темноты мирового пространства», то она с необходимостью вытекает из теории света. Поскольку цвета появляются только там, где световые волны отражаются телами, а в промежуточных пространствах между небесными телами нет ни атмосферы, ни прочих тел, то эти пространства должны быть черны, как смоль. Они пропускают все световые лучи, а это, говоря иными словами, и означает, что они темны. Кроме того, мировое пространство за пределами атмосфер планет и т. д. чертовски «koud en kil» («холодно и морозно»), так как лучи возбуждают тепло лишь при столкновении с чем-либо телесным, отчего уже в верхних слоях нашей атмосферы и летом и зимой стоит ледяная стужа, именно из-за разреженности, следовательно, относительной бестелесности этих слоев. Но «Если мука - ключ отрады, Кто б терзаться ею стал?» ( Гёте. «К Зулейке». Из цикла «Западно-восточный диван»)
Зачем же свет и тепло там, где нет глаз, чтобы видеть первое, и нет органического вещества, чтобы ощущать второе? У доблестного Эпикура уже имелась весьма разумная мысль об изгнании богов в интермундии (id est( то есть) в необитаемые пространства мира), и, действительно, в этих холодных, студеных, черных, как смоль, «stoffelooze wereldruimte» («бестелесных мировых пространствах») место и «подлинным собакам» Р-а (По-видимому, Родхёйзена).
Что я стал добрым голландцем - ты убедишься из того, что Женничка уже прочла половину «Камеры обскуры», Лаура - me docente (под моим руководством) - большую часть первого тома «Географии», и даже Элеонора знает наизусть «Танцуй, монашенка, танцуй» и «Башмачок и его женушка» (голландские детские песенки).
Наилучшие пожелания от всей семьи тебе, Карлу, г-же Генеральше и остальным. При такой прекрасной погоде не заставит себя ждать и удача в твоих делах.
Преданный тебе племянник Карл Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЖЕННИ МАРКС В ЛОНДОН [Манчестер], 9 мая 1864 г.
Дорогая Женни!
Бедный Лупус умер сегодня в 5 часов 10 минут пополудни. Я только что вернулся от умершего.
По приезде из Лондона я в тот же вечер отправился повидаться с ним, но он был без сознания. На следующее утро он узнал меня. При этом были Энгельс и двое врачей (Борхардт и Гумперт). Когда мы уходили, он (слабым голосом) окликнул нас: «Вы ведь еще Письмо Маркса Женни Маркс от 9 мая 1864 года с сообщением о смерти Вильгельма Вольфа придете?». Это был момент прояснения сознания. Вскоре после этого он снова впал в прострацию. До вечера четверга, даже в пятницу вечером, положение оставалось неопределенным, так что исход не был ясен. С вечера пятницы и до самой кончины он был без сознания.
Так долго длилась - правда, без страданий для него - борьба со смертью. Он безусловно является жертвой напыщенного пачкуна (Борхардта). Завтра напишу больше.
С ним от нас ушел один из наших немногих друзей и соратников. Он был человеком в лучшем смысле этого слова. Похороны состоятся в пятницу.
Твой Карл ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЖЕННИ МАРКС В ЛОНДОН [Манчестер], 10 мая 1864 г.
Дорогая Женни!
Как теперь выясняется - Борхардт знал об этом уже раньше, - бедняга Лупус неустанным трудом сколотил некоторую сумму.
В своем завещании (от декабря 1863 г.) он назначил Энгельса, Борхардта и меня своими душеприказчиками, и нотариус только что объявил нам его последнюю волю. Лупус завещает: 1) 100 ф. ст. Шиллеровскому обществу в Манчестере; 2) 100 ф. ст. Энгельсу, 3) 100 ф. ст. Борхардту и 4) всю остальную сумму, составляющую около 600-700 ф. ст., а также свои книги и остальное имущество - мне (тебе и детям, если бы я умер раньше него, - он предусмотрел все случайности).
Сейчас я должен отправиться на его квартиру, чтобы привести в порядок бумаги. К счастью, он жил, по крайней мере, последние 6-7 недель, у чрезвычайно порядочных и хороших людей, где пользовался прекрасным уходом. Нелепые телеграммы относительно человека по уходу за больным - Гумперт ничего не знал о них - хвастовство и важничание напыщенного Борхардта.
Тысяча поцелуев тебе и детям.
Твой Карл ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЖЕННИ МАРКС В ЛОНДОН [Манчестер], пятница, 13 мая 1864 г.
Любимая!
Сегодня состоялось погребение нашего славного товарища. Мы намеренно не рассылали никаких приглашений, иначе полгорода было бы поднято на ноги. Присутствовали Борхардт, Гумперт, Энгельс, Дронке, Штейнталь, Мароцкий (протестантский священник из Друзей света, у которого Лупус давал уроки; он пришел как добрый знакомый), Бенеке (один из наиболее богатых здешних купцов), Швабе (ditto), еще трое купцов, несколько подростков и примерно 15-20 человек из так называемых «низших классов», среди которых Лупус был очень популярен. Я, естественно, произнес небольшую надгробную речь. Эта миссия настолько взволновала меня, что временами голос отказывался мне служить. Фрейлиграт прислал письмо с извинением. Его начальник Фази, видите ли, как раз сейчас в Лондоне. Энгельс и особенно Дронке не считают это оправданием, и Дронке завтра в Лондоне потребует от него объяснений.
Мне придется пробыть здесь еще по крайней мере 3-4 дня для завершения дел, уплаты налога на наследство, принесения присяги и т. п. Я, разумеется, не уеду из Манчестера, пока все не будет закончено.
Вначале предполагали, что бедный Лупус страдал якобы от начинающегося размягчения мозга. Однако оказалось, что это не так. Гумперт еще раньше говорил, что у него гиперемия мозга (переполнение мозга кровью). Это подтвердилось при вскрытии, и тем самым доказано, что при сколько-нибудь правильном лечении он мог бы еще жить. Борхардт самым бессовестным образом совершенно запустил болезнь. Все же не следует по этому поводу поднимать шум - ради семьи Борхардта, которая очень сердечно относилась к Лупусу (в особенности старшая дочь Борхардта), много для него сделала и которую он, со своей стороны, очень ценил. Я, однако, отклонил приглашение Борхардта на сегодняшний обед (где должны были присутствовать Энгельс и др.), заявив, что не могу идти в гости в день похорон Вольфа.
Дронке просит извинить его за то, что он не ответил на твое письмо. Бедный Малыш так подавлен смертью своих детей, что не в состоянии писать.
Лупус бережно сохранял все письма наших детей и неоднократно на протяжении последних недель рассказывал г-же Борхардт, как много радости доставляла ему Туссинька (Элеонора Маркс) своими посланиями.
Позавчера в церкви (во время конфирмации детей, и в том числе младшей дочери Борхардта) Мароцкий произнес проповедь, в которой восхвалял Лупуса. Не думаю, чтобы кто-нибудь в Манчестере пользовался такой всеобщей любовью, как наш бедняга Лупус (он еще ребенком сломал себе обе ноги и годами вынужден был лечиться). В оставшихся после него письмах, полученных от многих лиц, я нашел свидетельства самого дружеского участия со стороны школьниц, школьников, а также, в особенности, их матерей.
Мой наилучший привет всем.
Немедленно вышли 3 фотокарточки дорогой Элеоноры.
Твой Карл ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЖЕННИ МАРКС (ДОЧЕРИ)
В ЛОНДОН [Манчестер], вторник, 17 мая 1864 г.
Милое дитя, проказница!
Я выеду из Манчестера, по всей вероятности, в ближайший четверг (19 мая), со мной, вероятно, приедет и Энгельс. Если будут изменения, своевременно об этом сообщу.
Вчера посетил Эрнеста Джонса и возобновил свою старую дружбу с ним. Он принял меня очень сердечно. Эйххоф, который находится сейчас здесь и шлет вам всем привет, сообщил мне сегодня утром, что зять доктора Роде - Марриет внезапно скончался. Дочь вернулась в Ливерпуль, к родителям. Эйххоф наконец-то устроился в качестве торгового служащего.
Приехавший сегодня из Лондона маленький Дронке рассказывает забавные вещи о своем свидании с Фрейлигратом, состоявшемся несколько дней тому назад. При этом свидании, происходившем по адресу: 2, Royal Exchange Buildings, - присутствовал Фази, принципал Фрейлиграта.
Один из моих старых друзей, Штрон, здоровье которого, к несчастью, настолько пошатнулось, что я с трудом узнал его, приехал из Брадфорда повидаться со мной. Эйххоф сообщил ему, что я в Манчестере.
Гумперт осчастливлен рождением сына.
Адресую эти строки тебе, потому что в случае приезда Энгельса тебе придется, вероятно, уступить ему свою комнату. Твоя комната, кажется, единственная, которую можно использовать для этого. О вине не беспокойтесь - мы привезем его с собой, но дюжина светлого эля доставит удовольствие нашему манчестерцу.
Я не могу закончить своего дела, потому что на этой не деле здесь праздник у адвокатов. Дело будет улажено не раньше, чем на будущей неделе - уже без меня.
Из письма мамочки (Женни Маркс) с огорчением узнал, что Мария Лормье не поправляется. Эти доктора - просто шарлатаны.
Твое письмо, адресованное мне, еще застанет меня в Манчестере, если ты отправишь его завтра до 5 часов вечера.
Надеюсь, дорогое дитя, что найду тебя вполне здоровой. Шлю почтительный привет твоему преемнику (Элеоноре) и многозначительно подмигиваю своему секретарю (Лауре).
Твой верный Старик Мне очень хотелось купить здесь для всей семьи манчестерского шелку, но так как по случаю праздника магазины закрыты, не смогу исполнить свое желание.
Можешь сообщить маме, что Дж. Дж. Гарни вторично женился и уехал из Европы в Австралию. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЛИОНУ ФИЛИПСУ В ЗАЛТБОММЕЛ Лондон, 25 июня 1864 г.
1, Modena Villas, Maitland Park, Haverstock Hill Дорогой дядя!
Большое спасибо за подробное письмо. Знаю, как утомительно для тебя писать из-за глаз, и совсем не рассчитываю. что ты будешь отвечать на каждое мое послание. С радостью увидел по твоему письму, что ты здоров телом и что твоя душевная ясность не поколебалась даже от открытий проф. Дози. Впрочем, с тех пор как Дарвин доказал, что все мы происходим от обезьяны, вряд ли еще какой-либо удар может поколебать «гордость нашу предками».
Что Пятикнижие ( название первых пяти книг библии) было сочинено лишь после возвращения иудеев из вавилонского пленения, выяснил еще Спиноза в своем «Богословско-политическом трактате».
Элеонора в прилагаемом письмеце сама благодарит тебя за фотограмму, которая не хуже обычных теневых изображений этого рода. Малышка положила «свое письмо» мне на стол уже 3-4 дня назад.
У меня снова были рецидивы фурункулеза, и всего лишь две недели, как я избавился от последних фурункулов. Так как эта несносная болезнь очень мешала мне в работе - кроме того, врач запретил мне напряженный и многочасовой умственный труд - я, что тебя немало удивит, спекулировал - отчасти американскими государственными процентными бумагами, но преимущественно английскими акциями, которые в этом году растут здесь, как грибы после дождя (речь идет о всевозможных и невозможных акционерных предприятиях, раздувающихся до немыслимых размеров, а затем, в большинстве случаев, лопающихся). Таким путем я выиграл более 400 ф. ст., и теперь, когда осложнение политической обстановки снова предоставляет простор для игры, начну опять. Этот род занятий отнимает мало времени, и ведь можно же немного рискнуть, чтобы отобрать деньги у своего противника.
В моем доме все идет довольно хорошо. Женничке врач рекомендует «перемену климата», и если ни ты, ни судьба ничего не будете иметь против этого, то в конце лета я навещу тебя с моими тремя дочерьми.
Телеграф уже разнес по Европе весть о бесплодном исходе конференции. Единственные, кому в этой дипломатической трагикомедии удается без помех преследовать свои старые цели и играть мастерски, - это русские. С одной стороны, они возрождают Священный союз, гонят немецких баранов на войну, отвлекая тем самым Европу от своих собственных огромных успехов в Польше и Черкесии; с другой стороны, подстрекают Данию к сопротивлению и, в конце концов, ловко добьются с помощью г-на Пальмерстона того, что Англия объявит войну за соблюдение договора 1852 г., который, как теперь документально доказано, продиктован Россией! Чтобы те самые англичане, которые не начали войны из-за Польши, хотя их к этому обязывали договоры 1815 года; которые не начали войны из-за Черкесии, хотя вместе с Кавказом Россия обеспечивает себе господство над Азией, объявили войну - я считаю это возможным - из-за договора, продиктованного Россией, в то время как та же Россия официально становится на сторону противников этого договора! Это просто невероятно!
Английский народ не питает ни малейшей симпатии к Дании (хотя, конечно, испытывает достаточную антипатию к Пруссии и Австрии): в ее пользу не удалось провести ни единого публичного митинга; организованная некоторыми аристократами подписка в пользу раненых датчан окончилась полным провалом; но английский народ может сказать о своей внешней политике столько же, сколько и житель Луны. Общественное мнение, представляемое газетой «Times» и т. п., «предписывается» самим стариком Памом по собственному усмотрению.
19-21 июня Копенгаген был на грани революции. Король (Кристиан IX) получил русскую депешу, в которой ему предлагалось высказаться за личную унию герцогств с датской короной. Король, являющийся креатурой русских (они водворили его сына (Вильгельма) в Афины, дочь (Александру) - в Англию, а его самого посадили на датский престол), высказался за русское предложение, а министр Монрад - против. Лишь после двухдневных дебатов, отставки Монрада и демонстраций на улицах Копенгагена новоявленный король присмирел, а Россия таким образом снова обнаружила свой коварный умысел. Впрочем, совершенно независимо от особой заинтересованности в продолжении и расширении этой войны, Россия вообще заинтересована в том, чтобы европейские народы, общим врагом которых она является, до крови разбивали друг другу головы. Важный вид, который напускает на себя Пруссия - красавец-Вильгельм в роли Вильгельма-Завоевателя - комичен. Это величие будет иметь жалкий конец.
Для характеристики добряка Пальмерстона прилагаю вырезку из «Morning Post» (личная газета Пальмерстона) с отчетом о парламентских дебатах - речь Ферранда. Дело идет только о назначении charity inspector (государственного надзирателя за благотворительными заведениями). Из подчеркнутых мною мест ты увидишь, какие вещи говорят Паму в парламенте прямо в лицо, а с него как с гуся вода.
С Гарибальди я намеренно не виделся во время его пребывания в Лондоне. На Капрере я бы посетил его, но здесь в Лондоне он служил лишь колышком, на который каждый самодовольный дурак нанизывал свою визитную карточку.
Горячий привет всей семье. Жена кланяется тебе, а также всему семейству.
Искренне твой К. Маркс ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ФЕРДИНАНДУ ФРЕЙЛИГРАТУ В ЛОНДОНЕ Лондон, 12 июля 1864 г.
1, Modena Villas, Maitland Park Дорогой Фрейлиграт!
Сегодня (только что) получил письмо, адрес на котором написан, как мне кажется, твоей рукой. Если это так, то я хотел бы знать, каким образом это письмо попало к тебе? Оно от негодяя Брасса (из Берлина), имевшего наглость поручить мне пересылку какой-то пачкотни Бискампу. Я уже давно потерял из виду бродягу Бискампа, и потому недоумеваю, как мне теперь отделаться от этой штуки, - поскольку местопребывание этого субъекта мне неизвестно.
Если до 15-го (включительно) я не смогу, как мне думается, сам отправиться в Сити, где у меня имеются еще и другие дела, то 15-го сего месяца я пришлю Ленхен, чтобы с благодарностью вернуть тебе 30 фунтов стерлингов.
Привет.
Твой К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЛИОНУ ФИЛИПСУ В ЗАЛТБОММЕЛ Лондон, 17 августа 1864 г.
1, Modena Villas, Maitland Park, Haverstock Hill Дорогой дядя!
Твое письмо застало меня здесь вчера вечером по возвращении из Британского музея. Было уже слишком поздно, чтобы отвечать тотчас же. Нечего и говорить, как сильно напугало меня и всю семью содержание твоего письма. Одного мы не поняли. Почему вы с Наннеттой немедленно не покинули дом? Советую тебе сделать это хотя бы теперь. Когда такой же случай произошел в моем доме, я немедленно удалил детей; а за Великаншей (служанкой в доме Филипсом) можно так же ухаживать и без вас. Зачем без нужды подвергать себя опасности? Извини, что так прямолинейно говорю об этом. Тревога моя за вас слишком велика, чтобы выражаться обиняками. В самом деле, я сожалею, что не нахожусь у вас лично, - на меня эта болезнь, как знаю по опыту, не действует, и если уж вы никак не хотите уйти из дома (но почему же?), я мог бы постоянно поддерживать вас в этом критическом положении, ибо в подобных случаях двое лучше одного, а трое лучше двоих - чтобы коротать время и как-нибудь перебиться.
О нашем собственном житье-бытье в последнее время я писал Наннетте, и она сообщит тебе то немногое, что вообще заслуживает внимания. Все в общем идет хорошо, и все члены семьи - более или менее здоровы.
Здесь в настоящее время затишье как в политике, так и в общественной жизни. Каждый, кто может, бежит от пыли либо за границу, либо на местные приморские курорты. Однообразие жизни нарушается лишь следующими изо дня в день сообщениями об ужасных железнодорожных катастрофах. Капитал не находится здесь под таким неослабным полицейским надзором, как на континенте, и поэтому директорам железных дорог совершенно все равно, сколько людей погибает за сезон путешествий, - лишь бы только баланс не внушал опасений. Все попытки привлечь этих железнодорожных королей к ответственности за их чреватое гибельными последствиями пренебрежение всеми мерами предосторожности разбивались до сих пор о то большое влияние, которым пользуются железнодорожные компании в палате общин!
Другое развлечение здесь доставляет царящая в коммерческих кругах тревога из-за повышения учетной ставки! Несомненно, что если нынешняя учетная ставка продержится несколько недель на том же уровне, что и теперь, то наступит крах, жертвой которого станет несметное множество спекулятивных акционерных обществ, которые в этом году повырастали, как грибы после дождя. О надвигающейся грозе свидетельствует уже то одно, то другое крупные банкротства в Сити.
Недавно мне в руки попала весьма значительная в естественнонаучном отношении книга - «Соотношение физических сил» Грова. Он доказывает, что сила механического движения, теплота, свет, электричество, магнетизм и химические свойства являются, собственно, лишь видоизменениями одной и той же силы, взаимно друг друга порождают, заменяют, переходят одно в другое и т. д. Он весьма искусно устраняет отвратительные физикометафизические бредни, вроде «скрытой теплоты» (не хуже «невидимого света»), электрического «флюида» и тому подобных крайних средств, служащих для того, чтобы вовремя вставить словечко там, где не хватает мыслей.
Надеюсь вскоре получить от вас добрые вести. Так поглощен сегодня мыслями о вас, что не нахожу покоя для чтения важных американских новостей.
Вся семья шлет сердечный привет. От меня поклонись Йетхен, доктору, Фрицу и К°.
Преданный тебе племянник К. М. ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - ЖЕННИ МАРКС В БРАЙТОН [Лондон], 2 сентября 1864 г.
Дорогая Женни!
Вчера получил письмо от Фрейлиграта - копия следует ниже, - из которого ты узнаешь, что Лассаль смертельно ранен на дуэли, состоявшейся в Женеве. Известие это ошеломило нас, так как Лассаль все же не заслужил такой участи. Получив письмо, я отправился к Фрейлиграту, id est к нему на квартиру, так как знал, что Ида в отъезде. Казалось, мой приход весьма «приятно» удивил его. С ним была его дочь Луиза. Остальная ватага возвращается в конце этой недели. Луиза провела две недели в Брайтоне у Франциски Руге. Ввиду отношений Фрейлиграта с Руге и др., будь осторожна с твоими визитными карточками, на которых отпечатан титул баронессы. Такой субъект, как Руге, способен это использовать.
Фрейлиграт далеко не столь «потрясен», как пишет в своем письме: он отпускал свои обычные шуточки, в том числе и по адресу Лассаля. Заявил мне, что его банк переживает кризис и что именно женевская история и роль, которую играл в ней Фази, очень повредили ему. В заключение - то, что сказала под конец Тусси. Поскольку из письма Фрейлиграта явствует, что Лассаль имел дуэль из-за дамы, на которой собирался жениться, Лаура напомнила, что он каждой женщине заявлял, будто «может любить ее всего шесть недель». «Итак», - сказала Тусси, - «6 недель ему гарантированы». Женничка трудится, как одержимая, в своей оранжерее. Все здоровы и шлют тебе привет.
The Old one
Письмо Фрейлиграта
«Только что получил письмо из Женевы от Клапки. Он пишет: «У Лассаля была здесь любовная история, но абсолютно безупречная, так как он собирался жениться на этой девушке, дочери баварского посланника фон Дённигеса. Отец был против этого брака, девушка же обманывала бедного Лассаля; ее прежний жених, вышеупомянутый лжекнязь, явился из Берлина, дело дошло до объяснений, до неприятного обмена письмами, последовал вызов. Секундантами Лассаля были полковник Рюстов и мой земляк, генерал граф Бетлен. Лассаль держался, как подобает человеку с его репутацией и его политическим положением - мужественно и с достоинством. Пуля попала ему в живот и теперь он лежит при смерти в отеле «Виктория». К несчастью для него, пуля засела глубоко в теле, поэтому рана очень легко может воспалиться. Я посетил его сразу же после своего приезда и застал диктующим завещание, но готовым спокойно встретить смерть. Мне бесконечно жаль его; часто узнаешь человека по-настоящему лишь в последние минуты его жизни. Будем надеяться, что, несмотря на скверные отзывы врачей, он благополучно переживет кризис».
Таково сообщение Клапки. Охотно признаюсь» (до чего напыщенный слог, словно его вздернули на дыбе!), «что меня это сообщение глубоко взволновало и я тотчас же телеграфировал Клапке, чтобы он передал Лассалю, если тот еще жив, мое сочувствие и соболезнование. Клапка ответит мне телеграммой; о том, что узнаю, немедленно сообщу тебе». ---------------------------------------- ---------------------------------------- ---------------------------------------- МАРКС - СОФЬЕ ГАЦФЕЛЬДТ В БЕРЛИН Лондон, 12 сентября 1864 г.
1, Modena Villas, Maitland Park, Haverstock Hill Дорогая графиня!
Вы поймете, насколько поразило и потрясло меня совершенно неожиданное известие о смерти Лассаля. Он был одним из тех людей, которых я очень ценил. Мне тем более тяжело, что в последнее время мы не поддерживали связей друг с другом. Причиной было не только его молчание - ибо прекратил переписку он, а не я - и не только моя болезнь, длившаяся более года и от которой я избавился всего несколько дней назад. Здесь были и другие причины, о которых я мог бы сообщить Вам устно, но не в письме. Верьте, что никто не испытывает более глубокой скорби по поводу того, что Лассаль ушел от нас. И больше всего я скорблю о Вас. Я знаю, чем был для Вас покойный и что значит для Вас его утрата. Радуйтесь только одному: он умер молодым, в триумфе, как Ахилл.
Надеюсь, дорогая графиня, что Вы с Вашим возвышенным и мужественным характером выдержите этот удар судьбы и навсегда сохраните уверенность в моей полной и искренней преданности.
